Желтый цветок
Это может показаться шуткой, но мы - бессмертны. К этой мысли я пришелот обратного, а еще потому, что знаю одного смертного. Он-то и поведал мнесвою историю в бистро на улице Камбронн, будучи в таком подпитии, чтовыложить всю правду ему ничего не стоило, хотя хозяин бистро и давниеклиенты у стойки стали бы смеяться так, что вино у них полилось бы из глаз.Мое лицо, должно быть, выражало какой-то интерес - и он это заметил инастолько основательно и надежно ко мне присосался, что мы даже позволилисебе роскошь отдельного столика в углу, где можно было спокойно выпить ипотолковать. Он, по его словам, - муниципальный пенсионер, а его жена навремя уехала к своим родителям: так или иначе, он констатировал тот факт,что жена от него ушла. Это был совсем еще не старый человек, с высохшимлицом и глазами больного туберкулезом; он не производил впечатления невежи.Он пил для того, чтобы забыться, и провозгласил это на пятом стаканекрасного. Печать Парижа - его типичный запах - не коснулась моегособеседника, а может быть, эти запахи существуют только для нас -иностранцев. У него были ухоженные ногти и не было перхоти в волосах.
Однажды, начал свой рассказ пенсионер, в девяносто пятом автобусеувидел он мальчика лет тринадцати. Посматривая время от времени на мальчика,вдруг обнаружил, что подросток очень похож на него: таким он виделся себе вэтом возрасте в своих воспоминаниях. Мало-помалу ему пришлось признать, чтоони похожи всем: лицом, руками, спадающим на лоб чубчиком, широкорасставленными глазами и более того - робостью, манерой читать журнал скомиксами, словно прячась или отгораживаясь от остальных, жестом, которым онотбрасывал волосы назад, неисправимой угловатостью движений. Мальчикнастолько был на него похож, что ему даже смешно стало, но когда подростоквышел на улице Рэнн, мой собеседник также вышел - и таким образом подвелодного своего друга, ожидавшего его на Монпарнасе. Стремясь найти поводзаговорить, он спросил у подростка, где находится такая-то улица, и уже безудивления услыхал тот же голос, какой был у него в детстве. Подросток какраз направлялся на эту же самую улицу, и они в скованном молчании прошлинесколько кварталов вместе.
Именно в это время на него снизошло нечто, похожее на откровение: всебыло необъяснимо, но это существовало, и не нуждалось в объяснении, истановилось расплывчатым и нелепым в тщетном стремлении - вот так, каксейчас - найти ему объяснение.
В конце концов само собой получилось так, что он стал вхож в доммальчика и, используя опыт бывшего инструктора бойскаутов, ему удалосьвзломать стены и проложить себе дорогу в эту крепость крепостей -французский дом. Здесь он увидел уважающую себя нищету, состарившуюся мать,пенсионного возраста дядю и двух кошек. Потом моему собеседнику не составилоизлишнего труда уговорить одного из братьев отпускать к Люкучетырнадцатилетнего сына: мальчики сделались друзьями. Он стал бывать дома уЛюка каждую неделю; мать угощала плохо сваренным кофе, говорили о войне, обоккупации, а также о Люке. Нечто, начавшееся подобно откровению, сложилось встрогую геометрическую структуру, обретя убедительность явления, котороелюдям нравится называть словом "рок". Представлялось даже возможнымсформулировать это повседневными словами: Люк был еще раз родившийся он,смерти не существует, мы все - бессмертны.
- Все бессмертны, старина. Обратите внимание: никто не смог этодоказать, и это выпадает на долю мне в девяносто пятом автобусе. Небольшойсбой в механизме, складка во времени, и вместо последовательной реинкарнации- одновременная. Люк должен был бы родиться после моей смерти, вместоэтого… Если, конечно, не учитывать невероятную случайность, что ястолкнулся с ним в автобусе. Я вам, кажется, уже говорил: это было что-товроде полной уверенности, интуитивной. Не может быть сомнений, и точка. Нопотом возникли подозрения, поскольку в подобных случаях ты либо признаешьсебя сумасшедшим, либо принимаешь транквилизаторы. Вслед за сомнениямипоявляются доказательства, способные уничтожить эти сомнения одно за другими показать, что ты не ошибаешься и нет причин для сомнений. А знаете, чтоболее всего вызывает смех у этих придурков, когда мне порой приходит вголову мысль рассказать им об этом? Люк не только был мною, второй разродившимся, но и станет таким же, как и я, бедолагой, который вам все эторассказывает. Стоило лишь взглянуть, как он играет, как всегда неловкопадает, вывихнув ногу или ключицу, как на его лице до мельчайшихподробностей отражаются все его чувства или же его заливает румянец прилюбом обращенном к нему вопросе. А матери… ей нравится поговорить, она таклюбит посудачить на любую тему - о самых немыслимых интимных подробностях,скабрезных историйках, о рисунках восьмилетнего ребенка, о болезнях, - хотямальчик умирает со стыда… Добропорядочная дама ничего, конечно, неподозревала, ясное дело, а дядя мальчика играл со мной в шахматы, менясчитали там своим, даже, было дело, я одалживал им деньги, чтобы кое-какдотянули до конца месяца. Мне не стоило абсолютно никакого труда узнать опрошлом Люка: достаточно было вставлять в беседу соответствующие вопросы,когда речь шла о ревматизме дяди, происках привратницы, политике - наиболееинтересовавшие стариков темы. Так, между шахами королю и рассуждениями оценах на мясо, я узнавал о детстве Люка, и факты становились неопровержимымдоказательством моей догадки. Но постарайтесь меня понять, закажем-ка ещеодну рюмку: Люк - это я, каким я был в детстве, но не думайте, он был непросто калька. Скорее - аналогичная модель, понимаете, то есть в семь лет явывихнул запястье, а Люк ключицу, в девять переболели соответственно корью искарлатиной, правда, тут, старина, вмешивается уже время: корью я проболелпятнадцать дней, а Люка вылечили за четыре - прогресс в области медицины итому подобное. Все - аналогично, и поэтому приведу еще один пример,доказывающий этот случай: может статься, что торгующий на углу булочник -реинкарнация Наполеона, а он этого и не знает, поскольку порядок осталсяненарушенным, поскольку он никогда не сможет встретиться с истиной вавтобусе; но если, так или иначе, он дойдет до этой истины, то поймет, чтоповторил и повторяет Наполеона, что преображение из слуга во владельцабулочной на Монпарнасе по сути - то же самое, что побег с Корсики и захваттрона Франции, а основательно покопавшись в истории своей жизни, он нашел быжизненные перипетии, соответствующие военной кампании в Египте, консульствуи Аустерлицу, и даже догадался бы, что с его булочной через несколько летчто-то произойдет и что закончит он свои дни на Святой Елене, которая,пожалуй, обернется какой-нибудь комнатушкой на седьмом этаже, и будет онтаким же потерпевшим поражение, окруженным водами одиночества, как и тот,так же будет гордиться своей булочной, что была для него орлиным полетом. Выулавливаете, да?
Я улавливал, однако считал, что в детстве у всех у нас были типичные ификсированные по срокам болезни и, играя в футбол, мы обязательно что-нибудьсебе ломали.
- Понял и согласен с вами, но я вам рассказал только о внешнихсовпадениях. Например, сходство Люка со мной, казалось, не имело значения,хотя наоборот - оно важно для откровения в автобусе. Но воистину важнойоказывается временная последовательность, и это с трудом поддаетсяобъяснению, ибо затрагивает характер, неясные воспоминания и случаи,происшедшие в детстве. В то время, то есть тогда, когда я был в том жевозрасте, что и Люк, я пережил очень горькую пору: все началось сбесконечной болезни, затем, совсем выздоровев, пошел с друзьями погонять вфутбол и сломал себе руку, но едва я оправился от этого, как влюбился всестру однокашника и страдал, как только мог страдать мальчик, не способныйвзглянуть в глаза издевавшейся над ним девочке. Люк тоже заболел; едвавыздоровев, пошел в цирк, где, спускаясь по ступенькам амфитеатра,поскользнулся и вывихнул себе щиколотку. Немного позже мать однажды вечеромзастала его в слезах у окна, в руке он комкал чужой голубенький платочек.
Как некто, возложивший на себя роль оппонента в этой жизни, я сказал,что детская влюбленность - это неизбежное дополнение к ушибам и болям вбоку. Однако признал, что вот случай с самолетом - совершенно другое дело.Это был самолет с пружинным пропеллером, который мой собеседник подарилмальчику на день рождения.
- Когда я ему его отдал, то еще раз вспомнил о механическомконструкторе, который мне подарила мать на четырнадцатилетие, и что потомпроизошло со мной. А дело было так: находился я в саду, хотя приближаласьлетняя гроза и уже доносились раскаты грома; я же принялся собиратьподъемный кран на столе в беседке у калитки, выходящей на улицу. Кто-топозвал меня из дома, и я вынужден был на минуту уйти из беседки. Когда же явернулся, коробка с конструктором исчезла, а калитка на улицу была открыта.Крича от отчаяния, я выбежал на улицу, которая была уже пуста, и в этот мигмолния ударила в находящийся напротив дом. Все это случилось как бы в одномгновение, и это всплыло в моей памяти, когда я дарил самолет Люку, а онсмотрел на него с таким же выражением счастья, как и я в свое время гляделна механический конструктор. Мать только что принесла мне чашечку кофе, и мыобменивались обычными фразами, как вдруг услыхали вопль: Люк бежал к окну,словно желая выброситься из него. С белым как мел лицом и глазами, полнымислез, он едва смог пролепетать, что самолет, отклонившись в полете, вылетелнаружу прямо в приоткрытое окно. "Его нигде нет, его нигде нет", - повторялон сквозь рыдания. Снизу донеслись крики: вбежал дядя и сказал, что в доменапротив вспыхнул пожар. Теперь-то вы понимаете? Впрочем, давайте лучше ещепропустим по рюмочке.
Затем, поскольку я молчал, мой собеседник продолжал рассказывать, чтовсе его мысли стали вертеться исключительно вокруг Люка, вокруг его судьбы.Мать готовила сына в школу искусств и ремесел, чтобы потом он смог проложитьсвою скромную дорогу в жизнь, как она сказала, однако эта дорога уже былапротоптана, и именно он, молчавший из страха прослыть спятившим и бытьнавечно разлученным с Люком, мог бы сказать матери и дяде, что всебесполезно: что бы они ни сделали, результат будет один и тот же -унижения, жалкая рутина, безликие годы, неудачи, разъедающие душу, как моль- одежду, убежище в горьком одиночестве - в одном из бистро квартала. Новсего хуже - не судьба Люка, а то, что Люк в свою очередь умрет, а другойчеловек повторит путь Люка и свой собственный путь до конца, чтобы ужедругой человек в свою очередь вклинился в это колесо. К Люку он свой интереспочти утратил. Ночами, в часы бессонницы, он уносился в мыслях еще дальше -уже к другому Люку, к другим, которые, может быть, будут называться Робер,или Клод, или Мишель, проецируя в бесконечность свою теорию жалкихнеудачников, повторяющих свой путь, даже не зная этого, убежденных в своейсвободе и свободе воли. Для моего собеседника на дне стакана была грусть, иничем нельзя было ему помочь.
- Надо мной потешаются, когда я им говорю, что Люк умер несколькомесяцев спустя. Они все - придурки, и им не понять, что… Да-да, несмотрите на меня такими глазами. Он умер несколько месяцев спустя: началосьвсе чем-то похожим на бронхит, в этом возрасте у меня тоже было воспалениепечени. Меня сразу же положили в больницу, а мать Люка настаивала на лечениив домашних условиях, я приходил почти каждый день, а иногда приводил с собойи племянника, чтобы он поиграл с Люком. В этом доме царила такая нищета, чтолюбые мои визиты были как утешение, что бы я ни приносил: селедку илиабрикосовый пирог. После того как я рассказал об одной аптеке, где мнеотпускают со специальной скидкой, они привыкли к тому, что я взял на себяпокупку лекарств. В конце концов мне отвели роль санитара при мальчике, атеперь вот вы можете понять, что это значит в подобном доме, куда врачизаглядывают без большого интереса, никто не обращает внимания, полностью лисимптомы совпадают с первичным диагнозом… Почему вы так на меня смотрите?Я сказал что-то не то?
Нет, все было верно, особенно если принять во внимание количествовыпитого им вина. Наоборот, если абстрагироваться от ее ужасной сути, тосмерть Люка доказывала, что любой человек, в зависимости от своеговоображения, может начать свои фантазии в девяносто пятом автобусе изакончить их у постели молчаливо умирающего ребенка. Чтобы его успокоить, яему это и сказал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой ипотом вновь заговорил.
- Ладно, оставайтесь при своем мнении. Но истина в том, что за этинедели после похорон я впервые испытал нечто похожее на счастье. Я еще привсяком удобном случае наносил визиты матери Люка, приносил ей какой-нибудьпакет галет, но ни она, ни этот дом меня уже не интересовали, я будто былзахлестнут чудесной уверенностью, что именно я являюсь первым смертным ичувствую, как моя жизнь убывает день за днем, рюмка за рюмкой и в конечномитоге, наверное, где-то и в какой-то час закончится, повторив до последнейточки судьбу какого-нибудь незнакомца, умершего поди знай где и когда, но я,видимо, умру по-настоящему, без вмешательства какого-нибудь Люка в этоткруговорот, чтобы бестолково повторить бестолковую жизнь. Постарайтесьпостичь всю эту глубину, старина, и позавидуйте мне в таком счастье, покаоно продолжается.
Но, видимо, оно не продолжилось. Бистро и дешевое вино - томудоказательство, равно как и эти с лихорадочным блеском глаза, источающиежар, который исходит не от тела. И тем не менее он живет уже несколькомесяцев, смакуя каждый миг своей будничной посредственности, семейногокраха, личного крушения в свои пятьдесят лет, в непоколебимой уверенностисвоей неизбежной смертности. Однажды вечером, проходя через Люксембургскийсад, он увидел цветок.
- У самого края клумбы рос какой-то желтый цветок. Я остановилсяприкурить; отвлекшись чем-то, взглянул на цветок: было такое чувство, что ицветок как будто глядел на меня. Такие контакты иногда… Вы знаете, любойможет их почувствовать: это называют красотой. Вот именно, цветок былкрасив, это был прекрасный цветок. А я - приговорен, я умру однажды инавсегда. Цветок был прекрасен; для будущих людей всегда будут цветы.Внезапно я постиг небытие: я назвал бы это покоем, окончанием цепи. Я умру,а Люк уже умер, больше не будет цветка для таких, как мы, ничего не будет,абсолютно ничего не будет, небытие именно и было вечным отсутствием цветка.Зажженная спичка обожгла мне пальцы. На площади я вскочил в какой-тоавтобус, который куда-то шел, и принялся смотреть, беспорядочно смотреть навсе, что было на улице, и на все, что в автобусе. Когда мы доехали доконечной остановки, я вышел и сел в другой, пригородный автобус. Весь вечер,до наступления ночи, я менял автобусы, и мысли мои были о цветке и Люке:среди пассажиров я искал кого-нибудь, похожего на Люка, кого-нибудь,похожего на меня или на Люка, кого-нибудь, кто мог бы быть другим я,кого-нибудь, чтобы смотреть на него, зная, что это - я, а затем позволитьему уйти, не сказав ни слова, почти защищая его, для того чтобы он могпродолжать жить своей бестолковой жизнью своей дурацкой неудавшейся жизньюидущей к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой дурацкой и неудавшейсяжизни к другой…
Я расплатился.
[Пер. А.Ткаченко]
Рассказ на фоне воды
Не волнуйся, прости мне этот нетерпеливый жест. Совершенно естественно,что ты упомянул про Лусио, вспомнил о нем в приступе ностальгии по прошлому;наши души разъедают пустоты, которые мы зовем воспоминаниями, и каждую такуюбездонную дырищу надо заполнить, заштопать словами и образами. И потом -Бог знает почему, - моя обитель располагает к откровенности; усядешься тутна веранде, поглядишь на реку, на апельсиновую рощу и вдруг почувствуешьсебя далеко-далеко от Буэнос-Айреса, в царстве первозданной природы.Помнится, Лайнес говорил, что дельту надо было бы назвать не дельтой, аальфой. А в другой раз на уроке математики, когда ты… Но почему тывсе-таки упомянул про Лусио, разве так уж необходимо было называть имяЛусио?