Вдруг я задаюсь вопросом: а с чего мне вообще нужно все эторассказывать? Но ведь известно, что стоит начать спрашивать себя, почему тыделаешь все то, что делаешь, стоит только спросить, почему ты принимаешьприглашение на ужин (вон голубь пролетел, а мне кажется - воробей) илипочему, когда кто-нибудь расскажет нам хороший анекдот, у тебя начинает такзудеть в животе, что ты не успокоишься, пока не зайдешь в соседний кабинет ине расскажешь его сотрудникам, а там, глядишь, и за работу можно сновабраться с ощущением выполненного долга. Насколько мне известно, никому ещене удалось объяснить это, так что лучше отбросить всякие стеснения и смелопересказывать все, что хочется, ведь, в конце-то концов, никто не стесняетсявздыхать или надевать ботинки; это делают все и постоянно, а когдапроисходит что-нибудь необычное, ну, например, когда в ботинке оказываетсяпаук или когда, вздыхая, ощущаешь в легких резь, словно туда попало битоестекло, - вот тогда-то и нужно рассказывать о том, что случилось,рассказывать ребятам с работы или врачу. Знаете, доктор, стоит вдохнутьпоглубже… Всегда, всегда рассказывать - успокаивать этот раздражающий зудв животе.
А раз уж решили рассказывать - давайте приведем все хотя бы вотносительный порядок: давайте вместе спустимся по лестнице этого же самогодома, спустимся до воскресенья седьмого ноября, ровно на месяц назад.Спускаешься на пять этажей, и вот тебе воскресенье, неожиданно солнечное дляноябрьского Парижа, с огромным, непреодолимым желанием пройтись по нему,поснимать (потому что мы оба были фотографами, я - фотограф). Я знаю, чтосамым трудным будет правильно рассказать все, и я не боюсь повторить это.Трудно будет потому, что никто толком не знает, кто на самом деле всерассказывает, я ли, или это то, что случилось, или то, что я вижу (облака ивремя от времени какой-нибудь голубь), или же я просто пересказываю всюправду, которая - лишь моя правда, не более чем правда моего живота,зудящая от желания вырваться оттуда и как угодно, но покончить со всем этим,совершенно все равно как.
Начнем рассказывать не торопясь, посмотрим, как оно пойдет по меретого, как я буду писать. Если меня заменят, если я не буду знать, чтосказать, если вдруг кончатся облака и начнется что-нибудь еще (потому что неможет же быть так, чтобы все это было только наблюдением за проплывающимиоблаками да еще время от времени за голубями), если что-то из всего этого…И после очередного "если" - что прикажете поставить, как правильнозакончить предложение? Но если начать задавать вопросы - ничего рассказатьне удастся; лучше рассказывать, может быть, мой рассказ и станет своего родаответом, по крайней мере для кого-нибудь, кто прочтет это.
Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и фотограф-любитель надосуге, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пранс ввоскресенье, седьмого ноября текущего года (вот еще два поплыли, серебристыепо кромке). Вот уже три недели он корпел над французским переводом научноготруда по апелляциям и их отклонениям, вышедшего из-под пера Хосе НорбертоАльенде, профессора из университета Сантьяго. В Париже редко бывает ветер,да еще такой, что приподнимает и изрядно трясет старые деревянные ставни наугловых окнах, за которыми удивленные дамы на все лады обсуждают, наскольконепредсказуемой стала погода за последние несколько лет. Но солнце - другкошек, оседлавший ветер, - тоже светило в тот день, и ничто мне не мешалопрогуляться по набережным Сены и поснимать Консьержери и Сент-Шапель. Быловсего десять утра, и я прикинул, что около одиннадцати у меня будет лучшийсвет, какой только возможен по осени; чтобы убить время, я продрейфовал доострова Сен-Луи, откуда пошел по набережной Анжу, взглянул на отель "Лозен",припомнил кое-что из Аполлинера - строки, которые всегда приходят мне напамять, когда я прохожу перед "Лозеном" (а ведь должен бы припоминатьдругого поэта, но Мишель - он ведь такой упрямый), и когда вдруг стихветер, а солнце стало в два раза больше (вдвое теплее, следовало бы сказать,но ведь это, в общем-то, одно и то же), я присел на парапет и почувствовалсебя жутко счастливым в это воскресное утро.
Среди множества способов борьбы с пустотой ничегонеделанияфотографирование, пожалуй, один из лучших. Стоило бы ввести преподаваниеэтого ремесла детям с самого раннего возраста, ибо оно требуетдисциплинированности, эстетической развитости, меткого взгляда и твердыхрук. И вовсе не обязательно отслеживать какую-нибудь ложь, как это делаютрепортеры, и уж совсем не требуется запечатлевать для истории дурацкийсилуэт очередной важной шишки, переступающей порог дома номер десять поДаунинг-стрит; если идешь по улице с фотоаппаратом, то ты просто вынужденбыть начеку, чтобы не пропустить на мгновение заигравший на изломе камня лучсолнца или бегущую - косички по ветру - девчонку с батоном или бутылкоймолока в руках. Мишель знал, что фотограф вынужден работать не всоответствии с тем, что подсказывает ему его внутренний взгляд, а так, какему коварно навязывает камера (вот еще одно облако, нет, почти черная туча),но он не опасался этой подмены, потому что знал, что стоит ему выйти из домубез "Контакса", как к нему тотчас же вернется беспечная рассеянность,взгляд, не ограниченный рамкой визира, чувство света, не прочитанноедиафрагмой и выдержкой, пусть даже 1:250. И прямо сейчас (ну и словечко -сейчас, - глупая, примитивная ложь) я мог бы остаться сидеть на парапете уреки, наблюдая, как мимо проплывают красные и белые лодки, при этом мне и вголову не пришло бы мысленно выстраивать кадр, не то что уж позволить себевмешиваться в самопроизвольное течение вещей; так и сидел бы неподвижно,влекомый временем. Да и ветер к тому времени стих.
Затем я прогулялся по набережной Бурбон и дошел до самого концаострова, где находится одна уютная площадь (уютная не потому, что маленькая,и не потому, что скрыта от посторонних глаз; наоборот - она широкораспахнута навстречу реке и небу), которую я просто обожаю. Площадь былапуста - если не считать одной парочки да непременных голубей; может быть,некоторые из тех, что сейчас пролетают надо мной, как раз были там, наплощади. Я прыжком взлетел на парапет и отдался обволакивавшему иокутывавшему меня солнцу, предоставив ему лицо, уши, обе руки (перчатки яположил в карман). Фотографировать я не собирался и закурил - просто чтобычем-то заняться; полагаю, что именно в тот момент, когда я подносил спичку ксигарете, мой взгляд остановился на том мальчике.
Те двое, которых я сразу признал за парочку, походили скорее на маму ссыном, хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакая это не мать, аон ей не сын, что они - именно пара, в том самом смысле, которым мынаделяем это слово, когда применяем его к двоим, стоящим у перил набережныхили сидящим в обнимку где-нибудь на скамейке на площади. Делать мне былонечего, и времени подумать хватило с лихвой: я заинтересовался тем, почемупарнишка так нервничал - словно жеребенок или заяц; он то совал руки вкарманы, то вынимал их, то приглаживал волосы, то переступал с ноги на ногу.Еще больший интерес вызвала во мне причина испытываемого парнишкой страха, ато, что он боялся чего-то, отражалось в каждом его движении, в каждом жесте.Страх этот был придушен одним лишь стыдом; тело его, словно ежесекундноподталкиваемое к броску назад, будто находилось на грани бегства, исдерживал его только стыд - эта последняя, жалкая декорация.
Все это было настолько ясно - оттуда, с пяти метров, - а мы нанабережной, на самой стрелке острова были одни, что заинтересовавший менястрах мальчика не дал мне толком рассмотреть его спутницу-блондинку. Сейчас,думая об этом, я прекрасно вижу ее в тот первый миг, когда прочитал ее лицо(она резко, неожиданно повернулась, словно медный флюгер, и - глаза, какиеглаза…), когда стал смутно догадываться о том, что же могло происходить смальчиком, и я уже понял, что стоило остаться там, рядом с ними, и смотреть(ветер уносил слова прочь, и слышно было лишь невнятное бормотание).Полагаю, что смотреть я умею, если вообще что-то умею в этой жизни, а всякоелицезрение исподволь наполняется фальшью, потому что это занятиестремительно уносит нас прочь от нас самих, не давая ни малейшей уверенностив том, что, касаясь… (впрочем, на Мишеля часто находят волны излишнегокрасноречия, и нечего позволять ему декламировать всякую чушь когда исколько ему заблагорассудится). В общих словах, если заранее признаватьвероятность существования изначальной фальши, то смотреть становитсявозможным; можно даже хорошо разъединить само наблюдение и наблюдаемыеобъекты и явления, суметь отделить истинные вещи от множественных наносныхпокровов. Ну и, разумеется, все это не так чтобы просто-запросто дается.
От мальчика у меня в памяти осталось скорее его лицо, чем оттиск еготела (потом это все станет понятно), в то же время я уверен, что куда лучшепомню внешность женщины, чем выражение ее лица. Она была худой и стройной -вот вам два совершенно не подходящих для ее описания слова - и была одета вкожаное пальто - почти черное, почти длинное, почти красивое. Весь утреннийветер (теперь едва ощущавшийся, и, кстати, холодно не было) прошелся по еесветлым волосам, обрамлявшим бледное и мрачное лицо - еще два неподходящихслова, - и бросил мир, застывший в одиночестве, к ее темным глазам, глазам,что падали на окружающие предметы, как два стремительных орла, два прыжка впропасть, две молнии зеленого пламени. Я ничего не описываю, скорее - сампытаюсь что-то понять. И повторяю: две молнии зеленого пламени.
Мальчик, надо отдать ему должное, был весьма прилично одет: чего стоилихотя бы его желтые перчатки - держу пари, принадлежавшие его старшемубрату, студенту юридического или, скажем, социологического факультета;замечательно смотрелись торчащие из кармана куртки пальцы этих перчаток. Мнедолго не удавалось увидеть его лицо, едва-едва мелькал вовсе не глупыйпрофиль - что-то ястребиное, ангелоподобное, как у фра Филиппо, плюсблагородная бледность - и спина подростка, который не прочь заниматьсядзюдо и которому уже даже доводилось пару раз подраться - за идею иливступившись за сестру. В его четырнадцать, может быть, пятнадцать леткормили и одевали его, само собой, родители, при этом у парня, скорее всего,карманных денег было негусто. Наверняка ему обычно приходилось долгообсуждать с друзьями любые "серьезные" траты - чашку кофе, рюмку коньякаили пачку сигарет. Гуляя по улицам, он наверняка предавался мыслям и мечтамоб одноклассницах, о том, как здорово было бы взять и сходить в кино насамый новый фильм, или покупать в свое удовольствие романы, галстуки илиликеры в бутылках с бело-зелеными этикетками. Дома (а дом его без сомнениябыл весьма достойным - со вторым завтраком в полдень, с романтическимипейзажами на стенах, с темной прихожей, где в углу обязательно стоитподставка для тростей и зонтиков из черного дерева) он наверняка оплакивалпроводимое за учебой время, необходимость быть надеждой мамы и копией папы,да еще и писать письма тете в Авиньон. Вот почему в его жизни столько улицы:вся река - его (пусть и без гроша в кармане), а с нею и весь городпятнадцати лет: вывески на дверях, потрясающие кошки, пакет жареногокартофеля за тридцать франков, сложенный вчетверо порножурнал, одиночество- как пустота в карманах, полные счастья встречи и открытия, лихорадка иголовокружение от еще не познанного, но освященного всепоглощающей любовьюмира, от его доступности, такой же осязаемой, как ветер и улицы.
Эта биография вполне подошла бы не только тому мальчишке, но и любомудругому, но тот - он словно оторвался от всего, что составляло его жизнь, ипогрузился в обволакивающее присутствие женщины, которая все говорила иговорила ему о чем-то (я и сам устал от собственной настырности, но не могуне сообщить, что только что проплыли два облака с изрезанными - почти вбахрому - краями. По-моему, за то утро я ни разу не взглянул на небо,потому что быстро прочувствовал, что происходило между мальчиком и женщиной,и мне уже не оставалось ничего иного, кроме как смотреть на них и ждать,смотреть и…). Напомню, что парень очень нервничал, и не требовалосьбольшого труда, чтобы восстановить произошедшее на несколько минут, ну наполчаса ранее. Он пришел сюда, на набережную, увидел женщину и решил длясебя, что она прекрасна и восхитительна. Женщина ждала этого, потому что онаи оказалась здесь, чтобы ждать этого, хотя, возможно, мальчик появился здесьраньше, а она увидела его откуда-нибудь с балкона или из машины и вышла емунавстречу, спровоцировав разговор под любым предлогом, с первой минутыуверенная в том, что он будет бояться ее, будет порываться убежать, нонепременно останется - напряженно выпрямивший плечи и демонстративнонемногословный, всеми силами изображающий опытность и удовольствие оточередного приключения. Все остальное было уже просто: дело происходило впяти метрах от меня, и в такой ситуации не нужно быть семи пядей во лбу,чтобы проследить дальнейшие этапы начинающейся игры, этого потешногофехтования; а занятнее всего было не то, что разворачивалось у меня наглазах, но возможность практически безошибочно предугадать развязку.Мальчишка сошлется на какую-нибудь назначенную встречу, вполне возможно -даже свидание, на какие-то обязательства, и - поспешит прочь, спотыкаясь отсмущения и мечтая о свободной, уверенной походке, словно обнаженный поднасмешливым женским взглядом, провожающим его, пока он не скроется из виду.Впрочем, вполне возможно, что он останется на месте, зачарованный и простоне способный принять какое-либо решение, и женщина ласково погладит его полицу, проведет рукой по волосам, говоря с ним уже без слов, и вскоре онавозьмет его за руку, чтобы увести за собой, если только он раньше - вбеспокойной тревоге, что начнет затмевать горящее желание, - не решитсявдруг обнять ее за талию и поцеловать… Все это могло произойти, но пока непроисходило, и Мишель, сидя на парапете, хищно ждал; совершенно безотчетноон поднял камеру, чтобы - а вдруг получится - сделать любопытный,живописный снимок этой весьма необычной парочки, болтающей и обменивающейсявзглядами на пустынной набережной.
Занятно, что эту сцену (да в общем-то, ничего в ней не было особенного:ну да, стоят двое, ну, оба молодые - но насколько же по-разному они молоды)окружала какая-то таинственная аура беспокойства и тревоги. Я подумал, что,по всей видимости, сам напустил на ситуацию этот флер и что снимок - нажмия сейчас на затвор камеры - вернет все происходящее к примитивной,безыскусной реальности. Мне захотелось узнать, что думает по этому поводумужчина в серой шляпе, сидевший за рулем машины, остановившейся нанабережной, у самой пешеходной дорожки; мужчина то ли читал газету, то лидремал. Я только сейчас заметил его, потому что люди в стоящей неподвижномашине обычно становятся незаметными, практически исчезают в этой жалкойчастной клетке, лишенной той красоты, что придают ей движение и опасность. Итем не менее эта машина была составной частью всей сцены, впрочем - можносказать и так, - была инородным телом. Машина - просто предлог, ничем неотличающийся от, скажем, уличного фонаря или скамейки. Никакой это вам неветер, не солнечный свет - материи, всегда по-новому соприкасающиеся снашей кожей и глазами. Из всего, что находилось на острове, пожалуй,по-настоящему выделялись, заставляя совершенно иначе играть весь пейзаж,лишь женщина с мальчиком. А мужчина в машине - он вполне мог так же, как ия, наблюдать за их встречей, с точно таким же, свойственным любому ожиданию,недобрым удовольствием. Вот женщина незаметно повернулась так, чтобыпарнишка оказался между нею и перилами; теперь я видел их почти в профиль:он был выше ее, хотя и ненамного. Но она возвышалась над ним, обволакивала,словно моросящий дождь (ее улыбка, вдруг - словно бьющий хлыстом яркийплюмаж), раздавив его одним своим присутствием, одной - той самой -улыбкой, одним взмахом руки в воздухе. Чего еще ждать? Диафрагма - нашестнадцать, и скомпоновать кадр так, чтобы в него не вошла эта уродливаятуша машины, но обязательно попало вон то дерево - просто чтобы разорватьэтот слишком серый фон.
Я поднес фотоаппарат к глазам, сделав вид, что прикидываю композициюкадра в стороне от них, и замер в ожидании, уверенный, что сумею пойматьвыразительный жест, все объясняющее выражение лица, то острие жизни,которое, даже лишенное спасительного движения, вырванное из него обычноубийственным делением потока времени на мгновения, все равно продолжаетнести в себе непознаваемую, но безошибочно узнаваемую частичку сутипроисходящего. Ждать пришлось очень недолго. Женщина успешно продолжалаколдовать над мальчиком, по крохе отбирая у него остатки свободы,наслаждаясь этой медлительной сладостной пыткой. Я представил себе возможныефиналы этого спектакля (а сейчас появляется еще одно пышное облако -похоже, в данный момент единственное на всем небе), представил, как ониприходят домой (скорее всего - в квартиру на первом этаже, набитую большимиподушками и кишащую кошками), и живо прочувствовал тревогу мальчика, егоотчаянную решимость скрыть страх и попытаться изобразить, что всепроисходящее ему давно не в диковинку. Прикрыв глаза - если, конечно, я ихзакрывал, - я привел сцену в некий порядок: насмешливые поцелуи, женщина,нежно избегающая рук, пытающихся раздеть ее так, как об этом написано вроманах - на кровати с лиловым покрывалом, - и, наоборот, заставляющая егораздеть себя, ни дать ни взять - мать с ребенком в опаловом свете, и всекончится так, как всегда, - возможно, а возможно, что все пойдет не так, иобряду инициации подростка не суждено будет исполниться сегодня, ему недадут совершиться долгие прелюдии, в которых упрямство, неловкость, горячиеласки и быстрые движения рук перейдут бог знает во что, в одинокое,разделенное удовольствие, в наглый, бесстыжий негатив, смешанный сискусством утомлять и рассеивать столь оплакиваемую невинность. Могло быть итак, запросто бы могло быть; та женщина не искала в мальчике любовника и вто же время овладевала им с какой-то непостижимой целью, если, конечно, не сцелью поиграть в жестокую игру: желание желать без права на удовлетворение,возбуждаться ради кого-то другого, другого, кто мог быть кем угодно, тольконе этим мальчиком.