Задача Кортасара состояла именно в том, чтобы создать не схему, ахудожественное произведение. Это важно для любого писателя. Для автора,создающего фантастическое произведение, - важно вдвойне.
Писать так, чтобы читатель поверил в реальность "вымысла", - это одиниз краеугольных камней эстетической программы творцов "новоголатиноамериканского романа". Победил ты или нет, может решить только самыйбеспристрастный и неподкупный судья - время. Если оказался победителем -вымысел становится реальностью (для творца - единственной реальностью).
А Кортасар, по всей видимости - если учитывать, что для читателей еговымышленный мир существует как реальный уже добрых полстолетия, - оказалсяпобедителем. (Бывают и совсем уж фантастические случаи - это когдапроизведение и его герои начинают жить своей собственной жизнью. Так,например, в литературе и философии испаноязычных стран стало своеобразнойтрадицией считать Дон Кихота более реальным, чем Сервантес. Но для этогонадо быть гением из гениев!)
Серьезность проблем, которые Кортасар ставит в своих книгах, неисключает иронии. Юмор, сатира, пародия, улыбка обнаруживают себя во многихкортасаровских рассказах, только их "дозировка" повсюду различна.
В аллегорических сказках "Жизнь хронопов и фамов" смех звучит "в полныйголос". Автор смеется даже над своими любимыми героями - хронопами: "этизеленые и влажные фитюльки". А ведь хронопы - мечтатели, фантазеры, нежелающие признать реальность быта как единственную реальность бытия. Они -"исключение из ряда условностей" и не могут (не способны?) принять"установленный порядок жизни".
А само слово, придуманное аргентинским писателем, оказалосьжизнеспособным - оно пошло бродить по всему свету. И сам Кортасар судовольствием, хотя и с иронией, не раз называл себя "хронопом".
Слово, словно блудный сын, ушло от автора, но снова вернулось под отчийкров…
III
Жизнь хронопа Хулио Кортасара
И еще жив во мне предутренний сон,
еще жив, не забывается,
ведь это действительно - я, но вскоре я исчезну,
меня заменят: рабочий день, и кофе, и имя мое,
и известия, приходящие из внешнего извне.X. Кортасар. "Возвращение к себе"
В какой-то мере и саму жизнь Кортасара можно назвать фантастической.
Начать надо с того, что он - "аргентинец из аргентинцев" - родился нев Аргентине.
Его отец работал в аргентинском торговом представительстве вбельгийской столице. Здесь 26 августа 1914 года и родился будущий писатель- в уже занятом немцами Брюсселе (шла Первая мировая война). Вскоре семьявернулась на родину и поселилась в пригороде Буэнос-Айреса, в доме, "гдебыло полно кошек, собак, черепах и сорок". Читал Кортасар жадно, с упоением.И с таким же упоением стал сочинять сам. В одном из интервью он вспоминал:"Я начал писать в девять лет - тогда, когда влюблялся: и в своюучительницу, и в одноклассниц; любовь-то и диктовала мне страстные сонеты…Еще ребенком я открыл для себя Эдгара По и свое восхищение им выразил,написав стихотворение, которое назвал, ну конечно же, "Ворон". Я и потомпродолжал писать, но не торопился с публикациями…"
30-40-е годы для Кортасара - это время напряженной творческой работы."Я писал рассказы и только рассказы и был беспощаден к себе, так как заобразец взял произведения Хорхе Луиса Борхеса, его необычайную краткость".
Наконец, написав новеллу "Захваченный дом", автор понял, что "такихрассказов на испанском языке еще не было", и, набравшись мужества, отнес егоБорхесу в журнал "Анналы Буэнос-Айреса", где он и был напечатан. Случилосьэто в 1946 году.
Но свой первый сборник рассказов Хулио Кортасар опубликовал только пятьлет спустя. А вскоре уехал в Париж - в 40-е годы, когда президентомАргентины был Хуан Доминго Перон, Кортасар принимал участие вантиперонистском движении ("Улицы перонистского Буэнос-Айреса вычеркивалименя из жизни…").
Во французской столице Кортасар поступил на службу в ЮНЕСКО - работалсинхронным переводчиком. И продолжал непрерывно писать. Службой своей он,видимо, тяготился, но она давала верный заработок. Писатель смог "обойти"едва ли не весь земной шар (только, кажется, в нашей стране не побывал),поэтому так обширна "географическая карта" его рассказов. А главные"населенные пункты" на этой карте - Буэнос-Айрес и Париж.
За свою жизнь Кортасар издал десять сборников рассказов - "Бестиарий"(1951), "Конец игры" (1956), "Секретное оружие" (1959), "Истории хронопов ифамов" (1962), "Все огни - огонь" (1966), "Восьмигранник" (1974), "Тот, ктобродит вокруг" (1977), "Некто Лукас" (1979), "Мы так любим Гленду" (1980),"Вне времени" (1982), пьесу "Цари" (1949), четыре романа - "Выигрыши"(1960), "Игра в классики" (1963), "62. Модель для сборки" (1968), "КнигаМануэля" (1973), стихотворный сборник "Эпомы и мэопы" (1971),книги-коллажи - "Вокруг дня на восьмидесяти мирах" (1966), "Последнийраунд" (1969), сборники публицистики и эссе.
Уже посмертно вышли написанные еще в 40-е годы романы "Дивертисмент" и"Экзамен", сборник рассказов "Другой берег", публицистические книги"Никарагуа, беспощадно-нежный край" и "Аргентина: культура за колючейпроволокой", стихотворный сборник "Только сумерки", пьесы "До Пеуахо -ничего" и "Прощай, Робинзон!", литературоведческая работа "Образ ДжонаКитса". Целое собрание сочинений! И к тому же речь не идет о творческихнеудачах…
Более половины жизни Кортасар прожил в Европе, и ему было горькослышать упреки в том, что он, мол, не знает современной Аргентины, а посему- не должен называться аргентинским писателем. А в последние годы своейжизни, когда страной правили военные, Кортасар был даже лишен аргентинскогогражданства.
Но несмотря ни на что, вопреки всему он всегда ощущал себя писателемименно аргентинским. "Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад ирасплачивался за это, я и поныне расплачиваюсь; и все смотрю и смотреть будуна тебя: Эвридика-Аргентина…"
Снова дам слово самому Хулио Кортасару. В 1967 году в открытом письмекубинскому поэту Роберто Фернандесу Ретамару он написал о себе: "Не кажетсяли странным тот факт, что аргентинец, чьи интересы всецело были обращены вмолодости к Европе - и до такой степени, что он сжег за собой все мосты иперебрался во Францию, - там, спустя десятилетие, внезапно понял, что он -истинный латиноамериканец? Этот парадокс влечет за собой и еще болеесерьезный вопрос: не было ли это необходимо - овладеть отдаленной, но болееглобальной перспективой, открывающейся из Старого Света, чтобы потомоткрывать истинные корни латиноамериканизма, не теряя при этом из видуглобальное понимание человека и истории? Я все-таки продолжаю верить, чтоесли бы я остался в Аргентине, то пришел бы к своей писательской зрелостииным путем - может быть, более гладким и приятным для историков литературы,- но, безусловно, то была бы литература, обладающая меньшим задором,меньшим "даром провокации" и, в конечном счете, менее близкая по духу тем изчитателей, кто берет в руки мои книги, чтобы найти там отзвуки жизненноважных проблем".
Кортасар умел видеть остро и далеко. Умел находить точные слова дляобъяснения себя и мира. Но, чтобы его слово услышал мир, он должен былоставаться наедине с самим собой. А Париж, видимо, - не самое плохое насвете место для одиночества и вдохновения.
В вышедшем посмертно сборнике Кортасара "Только сумерки" естьстихотворение "Осенние итоги":
Без ложной скромности: то, что осталось,
было создано в одиночестве и отвоевано у тьмы.
А в одном из последних своих интервью, незадолго до смерти (писательумер 12 февраля 1984 года), он признался: "Я рад, что написал такой роман,как "Игра в классики", и рассказы - их около восьмидесяти". Но Кортасарслукавил: рассказов он написал куда больше, чем восемьдесят. Просто отнюдьне все из них считал своей творческой удачей - до самой смерти ХулиоКортасару, признанному одним из крупнейших писателей мировой литературы XXвека, не изменило "пространственное чутье времени". В данном случае -критическое отношение к самому себе…
Виктор Андреев
Из книги
"Бестиарий"
Захваченный дом
Дом нравился нам. Он был и просторен, и стар (а это встретишь не частотеперь, когда старые дома разбирают выгоды ради), но главное - он хранилпамять о наших предках, о дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и онашем детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно, - ведь местав нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы в семь, прибирали, а часамк одиннадцати я уходил к плите, оставляя на сестру последние две-трикомнаты. Ровно в полдень мы завтракали, и больше у нас дел не было, развечто помыть тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и отом, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам казалось, чтоиз-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала без всякого повода двумженихам, а моя Мария Эстер умерла до помолвки. Мы приближались к сорока иверили, каждый про себя, что тихим, простым содружеством брата и сестрыдолжен завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь, думалосьнам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют домом, разрушат его, чтобиспользовать камни и землю, - а может, мы сами его прикончим, пока непоздно.
Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После утренней уборкиона садилась на тахту и до ночи вязала у себя в спальне. Не знаю, зачем онастолько вязала. Мне кажется, женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этимпредлогом. Женщины - но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-тозимнее, носки для меня, кофты - для себя самой. Если ей что-нибудь ненравилось, она распускала только что связанный свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзинесохраняет часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр за шерстью;сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось менять никлубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в библиотеку и спрашивал -всегда безуспешно, - нет ли чего нового из Франции. С 1939 года ничегостоящего к нам в Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому что сам я ничемне интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без вязания. Можно перечитыватькниги, но перевязать пуловер - это уже происшествие. Как-то я нашел внижнем ящике комода, где хранились зимние вещи, массу белых, зеленых,сиреневых косынок, пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как влавке. Я так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы ненуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние наше росло.По-видимому, сестре просто нравилось вязание, и вязала она удивительно - ямог часами глядеть на ее руки, подобные серебряным ежам, на проворноемелькание спиц и шевеление клубков на полу, в корзинках. Красивое былозрелище.
Никогда не забуду расположения комнат. Столовая, зал с гобеленами,библиотека и три большие спальни были в другой части дома, и окна ихвыходили на Родригес-Пенья; туда вел коридор, отделенный от нас дубовойдверью, а тут у нас была кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которойможно было попасть и к нам, и в коридор, и - через маленький тамбур - вукрашенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь дверь ипопадешь в холл, а уж оттуда - и к себе, и, если пойдешь коридором, вдальнюю часть дома, отделенную от нас другой дверью, дубовой. Если же передэтой дверью свернешь направо, в узкий проходик, попадешь на кухню и вванную. Когда дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом оченьвелик; когда ее закрывали, казалось, что вы - в нынешней тесной квартирке. Мыс Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили только убирать - прямо дивудаешься, как липнет к мебели пыль! Буэнос-Айрес - город чистый, ноблагодарить за это надо горожан. Воздух полон пыли - земля сухая, и стоитподуть ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань скатертей.Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь метелочкой - а она сноваокутает и кресла, и рояль.
Я всегда буду помнить это, потому что все было очень просто. Иреневязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось выпить мате. Я дошел покоридору до приоткрытой двери и, сворачивая к кухне, услышал шум вбиблиотеке или в столовой. Шум был глухой, неясный, словно там шла беседаили падали кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другойчасти коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер собой. Ксчастью, ключ был с этой стороны; а еще для верности я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и сказал:
- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли. Она опустила вязанье иподняла на меня серьезный усталый взор.
- Ты уверен? Я кивнул.
- Что ж, - сказала она, вновь принимаясь за работу, - будем житьтут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде чем взятьсяза вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне очень нравился.
Первые дни было трудно - за дверью осталось много любимых вещей. Моифранцузские книги стояли в библиотеке. Сестре недоставало салфеток и теплыхдомашних туфель. Я скучал по можжевеловой трубке, а сестра, быть может,хотела достать бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудьящик и, не доискавшись еще одной нужной вещи, говорили, грустнопереглядываясь:
- Нет, не здесь.
Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать: теперь, вставшипоздно, в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати. Ирене ходила со мнойна кухню. Мы подумали и решили, что, пока я стряпаю полдник, она будетготовить на ужин что-нибудь холодное. Всегда ведь лень под вечер выползать кплите! А теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
У сестры, к большой радости, оставалось больше времени на работу. Ярадовался чуть меньше, из-за книг; но, чтоб не расстраиваться, сталприводить в порядок отцовскую коллекцию марок и кое-как убивал время. Мыжили хорошо, оба не скучали. Сидели мы больше у сестры, там было уютней, иона говорила иногда:
- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
А я показывал ей бумажный квадратик, и она любовалась заморскою маркой.Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали от мыслей. Можно жить и без них.
Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то вечером, перед сном,мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить на кухню. Переступаяпорог, я услышал шум то ли в кухне, то ли в ванной (коридорчик шел вбок, иразличить было трудно). Сестра - она вязала - заметила, что я остановился,и вышла ко мне. Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомнения, не за дверью,а тут - в коридоре, в кухне или в ванной.
Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и, неоглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей спиной становилисьвсе громче. Я захлопнул дверь. В передней было тихо.
- И эту часть захватили, - сказала сестра. Шерсть волочилась по полу,уходила под дверь.
Увидев, что клубки там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
- Ты ничего не унесла? - глупо спросил я.
- Ничего.
Мы ушли в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу пятнадцать тысячпесо. Но брать их было поздно.
Часы были тут, на руке, и я увидел, что уже одиннадцать. Я обнял сестру(кажется, она плакала), и мы вышли из дома. Мне стало грустно; я заперпокрепче дверь и бросил ключ в водосток. Вряд ли, подумал я, какому-нибудьбедняге вздумается воровать в такой час; да и дом ведь занят.
[Пер. Н.Трауберг]
Далекая
Дневник Евы Королы
12 января
Вчера это случилось вновь, я так устала от тяжелых браслетов илицемерия, от розового шампанского и физиономии Ренато Виньеса… О, как мненадоел этот косноязычный тюлень-губошлеп; наверное, так же выглядел напортрете Дориан Грей перед самым своим концом… Когда я ложилась спать, ворту оставался привкус шоколадных конфет с мятной начинкой, в ушах - отзвуки"Буги-вуги на Красной отмели", а перед глазами маячил образ зевающей,посеревшей мамы (она всегда такой возвращается из гостей - пепельно-серая,сонная, этакая огромная рыбина, совсем не похожая на себя настоящую).
Нора говорит, что может заснуть полураздетой, при свете и шуме, поднеумолчную болтовню сестры. Вот счастливые, а я гашу свет и снимаю с руксветлячки колец, раздеваюсь под крики и мельтешение прошедшего дня, хочузаснуть - и чувствую себя жутким звучащим колоколом, бурной волной, цепью,которой наш пес Рекс грохочет всю ночь напролет в кустах бирючины. Now I layme down to sleep… Чтобы заснуть, мне приходится читать стихи илиподбирать слова: сперва с буквой "а", потом - с "а" и "е", с пятьюгласными, с четырьмя… с двумя гласными и одной согласной (оса, эра), стремя согласными и одной гласной (трон, мост)… Потом - снова стихи: "Лунав кружевах туберозы спустилась к цыгану в кузницу; мальчишечка смотрит,смотрит… смотрит - не налюбуется…" И - снова слова, теперь с тремягласными и тремя согласными: кабала, лагуна, досада; Арахна, молния, рабыня.