Тика вернулась в Нью-Йорк, Джонни вернулся в Нью-Йорк (без Дэдэ,которая прекрасно устроилась с Луи Перроном, многообещающим тромбонистом).Малышка Леннокс вернулась в Нью-Йорк. Сезон в Париже выдался неинтересным, ия скучал по своим друзьям. Моя книга о Джонни всюду имела успех, и, понятно,Сэмми Претцал заговорил о возможности ее экранизации в Голливуде - такаяперспектива особенно приятна, если учесть высокий курс доллара по отношениюк франку. Жена моя еще долго злилась по поводу моего флирта с МалышкойЛеннокс, хотя, в общем, ничего серьезного и не было: в конце концов, Малышка- типичная потаскушка, и любая умная женщина должна понять, что подобныеэпизоды не нарушают супружеской гармонии, не говоря уже о том, что Малышкауехала в Нью-Йорк с Джонни, и даже, во исполнение своей давней мечты, наодном с ним пароходе. Наверное, уже курит и марихуану с Джонни, беднаядевочка, пропащее, как и он, существо. А грампластинка "Страстиз" только чтопоявилась в Париже, как раз в то время, когда уже совсем было подготовленовторое издание моей книги и шел разговор о ее переводе на немецкий. Я многодумал о некоторых новых трактовках. Будучи честным человеком - в мерувозможностей своей профессии, - я спрашивал себя, так ли необходимопо-иному освещать личность моего героя. Мы долго обсуждали этот вопрос сДелоне и Одейром, но они, откровенно говоря, ничего не могли мнепосоветовать, так как считали, что книга великолепна и в таком виде нравитсяпублике. Мне казалось, оба они побаивались литературщины, перегрузкиэпизодами, почти или совсем не имеющими отношения к музыке Джонни, покрайней мере к той, которую мы все понимаем. Мне казалось, мнениеавторитетных специалистов (и мое собственное решение, которое глупо было быотметать в данной ситуации) позволяло оставить в неприкосновенности первыйвариант. Внимательный просмотр музыкальных журналов США (четыре репортажа оДжонни, сообщения о новой попытке самоубийства - на сей раз настойкой йода,- промывание желудка и три недели в больнице, затем снова выступление вБалтиморе как ни в чем не бывало) меня вполне успокоил, если не говорить обогорчении, причиненном этими досадными рецидивами. Джонни не сказал ниодного плохого слова о книге. Например (в "Стомпинг эраунд", музыкальномжурнале Чикаго, в интервью, взятом Тедди Роджерсом у Джонни): "Ты читал, чтонаписал о тебе в Париже Бруно В.?" - "Да. Очень хорошо написал". - "Чтоможешь сказать об этой книге?" - "Ничего. Написано очень хорошо. Бруно -великий человек". Оставалось выяснить, что мог сболтнуть Джонни в состоянииопьянения или наркотической одури, но, по крайней мере, слухи о каком-нибудьего выпаде до меня не дошли. И я решил оставить книгу для второго издания внеприкосновенности и изображать Джонни таким, каким он, по сути дела, и был:жалким бродягой с интеллектом ниже среднего, с прирожденным талантом, как уиных музыкантов, шахматистов, поэтов, способных создавать шедевры, но неосознающих (вроде боксера, гордого своей силищей) всего великолепиясобственного творчества. Обстоятельства побудили меня сохранить именно такойпортрет Джонни; незачем идти против вкусов публики, которая обожает джаз, ноотвергает сугубо профессиональный или психологический анализ. Публикатребует полного и быстрого удовлетворения, а это значит: пальцы, которыесами собой отбивают ритм; лица, которые блаженно размякают; музыка, котораящекочет тело, зажигает кровь, учащает дыхание, - и баста, никаких заумныхрассуждений.
Сначала пришли две телеграммы (Делоне и мне, а вечером уже появились вгазетах с глупейшими комментариями). Три недели спустя я получил письмо отМалышки Леннокс, не забывшей меня.
"В Бельвю его принимали чудесно, и я с трудом пробивалась к нему, когдаон выходил. Жили мы в квартире Майка Руссоло, который уехал на гастроли вНорвегию. Джонни чувствовал себя прекрасно и, хотя не желал выступатьпублично, согласился на грамзапись с ребятами из клуба "Двадцать восемь".Тебе могу сказать, что, в общем-то, он был очень слаб (я представляю себе,на что тут намекала Малышка после нашего парижского флирта) и по ночам пугалменя своими вздохами и стонами. Единственное мое утешение, - милоприсовокупила Малышка, - что умер он спокойненько, даже сам не заметил как.Смотрел телевизор и вдруг свалился на пол. Мне сказали, что все произошло водин момент". Из этого можно заключить: Малышки не было с ним рядом - так иоказалось. Позже мы узнали, что Джонни жил у Тики, провел с ней дней пять,был в озабоченном и подавленном настроении, говорил о своем намерениибросить джаз, переехать в Мексику и работать "на земле" (всех их тянет "кземле" в определенный период жизни - просто надоело!) и что Тика оберегалаего и делала все возможное, чтобы успокоить и заставить подумать о будущем(так потом говорила Тика, будто она или Джонни хоть на секунду моглизадумываться о будущем). На середине телепередачи, которая очень нравиласьДжонни, он вдруг закашлялся, резко согнулся и так далее, и тому подобное. Яне уверен, что смерть была мгновенной, как сообщила Тика полиции (стремясьвыйти из весьма неприятного положения, в каком она оказалась из-за смертиДжонни в ее квартире, из-за найденной у нее марихуаны, из-за прежнихнеприятностей, которых было немало у бедной Тики, и из-за не вполнеблагоприятных результатов вскрытия. Можно себе представить, что обнаружилврач в печени и легких Джонни). "Меня ужасно расстроила его смерть, хотя ямогла бы тебе кое-что порассказать, - игриво продолжала прелестная Малышка,- но про то напишу или расскажу в другой раз, когда будет настроение(кажется, Роджерс хочет подписать со мною контракт на гастроли в Берлине иПариже), и ты узнаешь все, что должен знать лучший друг Джонни". Затем шлацелая страница, посвященная Тике: на маркизе не осталось живого места. Есливерить бедной Малышке, Тика повинна не только в смерти Джонни, но и внападении японцев на Пирл-Харбор, и в эпидемии бубонной чумы. Письмозаканчивалось следующим образом: "Чтобы не забыть, хочу сообщить тебе, чтооднажды в Бельвю он долго расспрашивал про тебя, мысли у него путались, и ондумал, что ты тоже в Нью-Йорке, но не хочешь видеть его; все время болтал окаких-то полях, полных чего-то, а потом звал и даже бранил тебя, несчастный.Ты ведь знаешь, как он бредил в горячке. Тика сказала Бобу Карею, чтопоследние слова Джонни были что-то вроде: "О, слепи мою маску", но тыпонимаешь, в такие минуты…" Еще бы мне не понимать. "Он очень обрюзг, -заканчивала Малышка свое письмо, - и при ходьбе сопел". Подобные деталибыли совсем в духе такой деликатной особы, как Малышка Леннокс.
Последние события совпали со вторым изданием моей книги, но, к счастью,я успел вставить в верстку нечто вроде некролога, сочиненного просто находу, а также фотографию похорон, где запечатлены лица многих известныхджазистов. В этом виде биография, можно сказать, представлена полностью.
Вероятно, мне не пристало так говорить, но ведь, разумеется, речь идеттолько об эстетической стороне. Уже ходят слухи о новом переводе моей книги,кажется, на шведский или норвежский. Моя жена в восторге от этой новости.
[Пер. М.Былинкиной]
Секретное оружие
Любопытно: люди думают, что "постелить постель" означает именно"постелить постель", "дать руку" - это всегда значит "дать руку", аоткрывать банку сардин - это открывать до бесконечности одну и ту же банкусардин. "Но ведь все неповторимо, - думает Пьер, стараясь разгладить рукамипотертое синее одеяло. - Вчера был дождь, сегодня - солнце, вчера мне былогрустно, сегодня придет Мишель. Единственно неизменным остается: никогда мнене добиться, чтобы у этой кровати был более-менее приличный вид". Но это неважно: женщинам нравится беспорядок в холостяцкой комнате, - они, пожалуй,одарят тебя улыбкой (в каждом жесте сквозит их материнская суть), поправятзанавеску, переставят вазу или передвинут стул, говоря, что только тебемогло прийти в голову поставить этот стол вот здесь, где и света-то нет. ИМишель, наверно, будет говорить нечто в этом роде, мимоходом поправляя ипередвигая книги и лампы, а он позволит ей это делать и, лежа в кровати илисев на старую софу, будет, охваченный желанием, неотрывно смотреть на неесквозь дым сигареты "Голуаз".
"Шесть часов - излом дня и вечера", - размышляет Пьер. В этотблагословенный час весь квартал Сент-Сюльпис начинает преображаться,готовиться к вечеру. Скоро выйдут девушки из нотариальной конторы, муж мадамЛенотр будет волочить по лестнице свою больную ногу, послышатся голосасестер с седьмого этажа - они всегда идут вместе за хлебом и газетами.Мишель опоздать не должна - разве что заблудится или задержится где-то наулице, с этой своей способностью останавливаться в любом месте и пускаться впутешествия по необыкновенным миркам витрин. А потом примется рассказывать:веревочный медвежонок, пластинка Куперена, бронзовая цепочка с голубымкамнем, полное собрание сочинений Стендаля, летняя мода - столь легкообъяснимые причины, чтобы задержаться. Еще одну "Голуаз", а затем - рюмочкуконьяка. Неплохо бы послушать песни Макферлена. Он лениво роется в грудахбумаг и тетрадей. Голову на отсечение: Ролан или Бабетта увели пластинку,предупреждали бы хоть, что ли, если уж берут что-нибудь. Да что же этоМишель все не идет? Он садится на кровать. Ну вот, теперь придется то и делотянуть за края одеяла, иначе выползает проклятая подушка. Ужасно разиткуревом, - Мишель сморщит нос и скажет: ужасно разит куревом. За сотни исотни дней выкурено сотни и сотни "Голуаз", а в результате: диссертация,несколько подружек, два приступа печеночной колики, романы, скука. Сотни исотни "Голуаз"? Его самого всегда поражает собственная склонность к мелочам,особое внимание к подробностям. Он помнит старые галстуки, выброшенныедесять лет тому назад, цвет марки Бельгийского Конго, гордость егофилателистического детства. Как будто бы - не отдавая себе в том отчета -он точно знает, сколько сигарет выкурил в жизни, какой вкус был у каждойсигареты, когда он ее закурил и куда бросил окурок. А вдруг эти абсурдныецифры, которые иной раз он видит во сне, и есть знаки некой неумолимойбухгалтерии. "Значит, Бог существует", - думает Пьер. Зеркало шкафавозвращает ему его же улыбку, как всегда понуждая привести себя немного впорядок - откинуть назад прядь черных волос, которую Мишель грозитсяотрезать. "Ну что же это Мишель все не идет? Почему же не хочет войти в моюкомнату?" Ведь для того, чтобы однажды отрезать ему эту прядь, ей все равнопридется прийти сюда, в его комнату, и лечь в его кровать. Высокую ценудолжна платить Далила - распоряжаться волосами мужчины за просто такнельзя. Пьер мысленно обзывает себя кретином, надо же, вообразил, что Мишельне хочет прийти к нему. Эта мысль пробивается глухо, будто издалека. Порой,кажется, мысль вынуждена прокладывать себе дорогу через неисчислимыепрепятствия, пока не обретет четкую форму. Нужно быть идиотом, чтобыподумать, будто Мишель не хочет прийти к нему. И если Мишель нет, значит, еевнимание приковано сейчас к витрине какого-нибудь магазина и ее заворожиликакой-нибудь маленький фарфоровый тюлень или литография Цзяо-Вуки. Емукажется, что он видит ее, когда, словно получив прощение за свои дурацкиемысли, делает затяжку, и в его воображении неожиданно возникает двуствольноеружье. Двустволка как двустволка, но с какой стати в этот час и здесь емупришла в голову мысль о двуствольном ружье да вдобавок ощущение изумления…Пьер не любит это время дня, когда весь цветовой спектр сводится к лиловомуи серому. Он с ленивым безразличием протягивает руку и зажигает настольнуюлампу. Что же это Мишель все не идет? Уже и не придет - ждать бесполезно.Может быть, из этого следует: она и в самом деле не хочет появляться у него.Ну вот, приплыли. Не будем делать из этого никакой трагедии: еще рюмкуконьяка, новый роман уже начат, остается только пойти перекусить в бистро уЛеона. Женщины всегда и везде одинаковы, будь то в Ангьене или в Париже, взрелом или юном возрасте. Его теория об исключительных случаях начинаетрушиться: мышка отступает, не решившись войти в мышеловку. Однако о какоймышеловке идет речь? Сегодня или завтра, днем раньше - днем позже. Он началее ждать еще с пяти, хотя она должна была прийти в шесть. Специально для неебыло приведено в порядок синее одеяло. Как идиот, забирался со сметкой настул и смел едва заметную паутину, которая ничего плохого никому не сделала.
А ведь было бы так естественно, если бы вот сейчас она вышла изавтобуса на Сент-Сюльпис и направилась к его дому, останавливаясь передвитринами и глядя на голубей, усеявших площадь. Ведь нет же абсолютноникакой причины, чтобы ей не захотелось прийти к нему.
Совершенно так же нет абсолютно никакой причины, чтобы думать одвустволке, равно как и считать сейчас Мишо лучшим чтивом, чем Грэм Грин.Мгновенный выбор всегда ставит Пьера в тупик. Нельзя же все решать простотак; пусть лучше чистый случай решает - Грин или Мишо, Мишо или Ангьен, всмысле Грин. Даже путаница с названием городка Ангьен и именем известногописателя Грина тоже пусть будет во власти чистого случая… Не может быть,чтобы все было так абсурдно, думает Пьер, отбрасывая сигарету. И если она непришла, то потому, что с ней что-то случилось, что не имеет никакогоотношения к нему самому.
Он выходит на улицу и некоторое время стоит в ожидании у двери,наблюдая, как зажигаются огни на площади. У Леона почти пусто. Он занимаетстолик на улице и заказывает пиво. Ему хорошо виден вход в дом, так что еслиона еще… Леон говорит о велогонке на кубок Франции. Появляются Николь и ееподруга - цветочница с хриплым голосом. Пиво обжигающе холодное; неплохобыло бы заказать сосиски. У входа в дом сынишка консьержки забавляется,прыгая на одной ноге. Когда устает, начинает прыгать на другой - у самойдвери.
- Какая глупость, - говорит Мишель. - С какой стати мне не хотелосьбы прийти к тебе, если мы уже об этом договорились?
Эдмон приносит утренний, одиннадцатичасовой, кофе. В этот час в бистропочти никого нет, и Эдмон задерживается у столика, чтобы прокомментироватьвелогонку Франции. Потом Мишель объясняет, что случилось, - о чем Пьер исам мог бы догадаться: у мамы частые обмороки, а испуганный папа звонит
в контору, скорее на такси домой, но Мишель уже не нужна, было всеголишь небольшое головокружение. В первый раз она не смогла прийти к нему, нонужно быть Пьером, чтобы…
- Рад, что она чувствует себя уже хорошо, - глупо говорит Пьер.
Он кладет руку на руку Мишель. Мишель кладет свою другую руку на рукуПьера. Пьер кладет свою другую руку на руку Мишель. Мишель вытаскивает рукуснизу и кладет ее сверху. Пьер вытаскивает руку снизу и кладет ее сверху.Мишель вытаскивает руку снизу и прикладывает свою ладонь к носу Пьера:
- Холодный, как у собаки!
Пьер соглашается: да, температура его носа - это загадка.
- Дурачок, - говорит Мишель, как бы подводя итог происшедшему.
Мишель опускает голову, но Пьер берет ее за подбородок и, прежде чемпоцеловать в губы, заставляет поднять на него глаза. Он целует ее один раз,потом еще и еще. В тени деревьев пахнет свежестью. "Im wunderschönen MonatMai…" - слышит он издали мелодию. В нем возникает смутное удивление:так хорошо запомнились слова, которые только в переводе обретают для негоясный смысл. Но мелодия ему нравится, а звучащие слова так гармонируют сволосами Мишель, с ее влажными губами. Im wunderschönen Monat Mai, als…
Мишель впивается пальцами в его плечо, почти вонзает ногти в него.
- Пусти, мне больно, - говорит Мишель, отталкивая его, проводитпальцами по губам.
Пьер видит отметину от своих зубов на краешке ее губ. Он гладит Мишельпо щеке и еще раз нежно целует. Неужели Мишель рассердилась? О нет.Когда-когда-когда останутся они наедине? Он с трудом понимает объясненияМишель: они, как ему кажется, не имеют к нему никакого отношения. Он упорноне желает расставаться с мыслью, что в один прекрасный день она наконец-тоявится к нему домой, на пятый этаж, войдет в его комнату, и он никак невозьмет в толк, что все препятствия внезапно рухнули, путь открыт, родителиМишель уезжают из дому на пятнадцать дней. Ну и скатертью им дорожка, такдаже лучше, ведь тогда Мишель… И тут-то до него все доходит, и оностолбенело смотрит на Мишель. Та смеется.
- И ты все пятнадцать дней будешь дома одна?