перечитать написанное означает опустить голову, чертыхнуться, закуриваяновую сигарету, спросить себя, в чем смысл моего печатания на машинке, длякого, скажите на милость, для того, кто и ухом не поведет, а живенькоразложит все по полочкам, наклеит ярлыки и перейдет к другой вещи, к другомурассказу
И, кроме того, остается еще вопрос: почему, Пако? Я оставляю его подконец, но это самое тяжкое, это бунт и неприятие того, что с тобойпроисходит. Как ты можешь себе представить, я не верю, что ты жаришься ваду; как было бы здорово, если бы можно было говорить об этом. Но должнобыть какое-то "почему", ты и сам, наверное, задавал себе вопрос: почему тыжив и находишься здесь, и где это здесь, если ты все равно скоро умрешь,если все равно Клаудио должен будет разыскивать меня, если я, как минутуназад, поднимусь по лестнице на улице Ривадавиа и застану тебя в твоейкомнате, увижу это лицо без кровинки и словно прозрачные глаза, и тыулыбнешься мне бесцветными пересохшими губами и протянешь руку, похожую налисточек бумаги. И будет твой голос, Пако, тот, что я слышал в конце,осторожно произносящий скупые слова приветствия или шутки. Разумеется, тебясейчас нет на улице Ривадавиа, а я, находясь в Женеве, не поднимался полестнице твоего дома в Буэнос-Айресе; все это из области снов, и, как всегдапри пробуждении, видения рассеиваются, и только ты остаешься по сю сторону,ты, который не сон, ты, ждавший меня в стольких снах, но так, как назначаютсвидания в каком-нибудь нейтральном месте - на станции метро или в кафе, -подробность, о которой мы забываем, едва уходим прочь.
как высказать, как продолжать, дойти до абсурда, повторяя, что это непросто сон, что, если я его и вижу во сне, как любого из моих покойников, он- дело другое, он здесь, внутри и снаружи, живой, хоть и
вот что я вижу, что слышу о нем: болезнь оковывает его, запечатлеваеттот его последний облик, который врезался мне в память тридцать один годтому назад; он и сейчас такой, такой
Почему ты живешь, если ты снова заболеешь, снова умрешь? А когда тыумрешь, Пако, что произойдет между нами? Я буду знать, что ты умер, и будувидеть сны, потому что только во сне могу увидеть тебя; неужто мы тебя сновапохороним? А потом ты перестанешь мне сниться и я пойму, что тыдействительно умер? Ведь ты уже много лет жив, Пако, жив здесь, где мывстречаемся с тобой, но жизнь твоя бессмысленна, она угасает, на этот разболезнь тянется бесконечно дольше первой, проходят недели, месяцы, Париж,Кито, Женева сменяют друг друга, и вот снова приходит Клаудио и тихо плачетна моем плече, говоря, что тебе плохо, что я должен подняться к тебе; иногдамы встречаемся в кафе, но чаще мне приходится взбираться по узенькойлестнице дома, который уже снесли, год назад я проезжал на такси мимо этогоквартала на Ривадавиа, и дома уже не было, или его перестроили, не былодвери и тесной лесенки на второй этаж, в комнаты с высокими гладкимипотолками и желтой штукатуркой; проходят недели, месяцы, и я вновь понимаю,что должен навестить тебя, или просто встречаю тебя где-то, или знаю, что тытам-то и там-то, хоть и не вижу тебя, и ничто не кончается, не кончается ине начинается ни во сне, ни потом, на работе или здесь, за машинкой, ты жив- зачем ты жив - почему, Пако, здесь, но где, старик, где и до каких пор.
приводить беспочвенные доказательства, кучки пепла в качестве доводов;еще хуже обстоит дело со словами, начиная со слов, не способных вызватьголовокружение, ярлыков, навешанных еще до чтения и этого другого,последнего ярлыка
понятие о смежной территории, о комнате рядом, о времени рядом и приэтом - ничего подобного, слишком легко спрятаться за двойниками; похоже,что все зависит от меня, от простой разгадки, таящейся в каком-нибудь жестеили прыжке, - и знать, что нет, я заперт моей жизнью в себе самом, на самомкраю, но
попытаться сказать иначе, упорствовать, в надежде отыскать какую-нибудьполуночную лабораторию, немыслимое средство алхимиков, секрет превращения
Я не создан для того, чтобы идти дальше, пытать счастья на дорогах, покоторым устремляются другие в поисках своих покойников: по пути веры илиметафизики. Я знаю, что ты не умер и что столы на трех ножках не помогут; яне пойду за советами к ясновидящим, ведь у них тоже свои законы, и они сочлибы меня помешанным. Я могу только верить в то, что я знаю, идти своим путем,как ты, высохший и больной, идешь своим, здесь, где ты находишься сейчас, немешая мне, ни о чем не прося, но каким-то образом находя опору во мне,знающем, что ты жив и находишься в этом звене, связывающем тебя с областью,которой ты не принадлежишь, но которая удерживает тебя Бог знает почему, Богзнает зачем. И наверно, поэтому бывают моменты, когда я становлюсь тебенужен, и тогда мне является Клаудио или вдруг я встречаю тебя в кафе, где мыиграли в бильярд, или в комнате на верхнем этаже, где мы ставили пластинкиРавеля и читали Лорку и Рильке, и ослепительная радость оттого, что ты жив,сильнее, чем бледность твоего лица и холодная слабость твоей руки; ведь дажев глубоком сне я не обманываюсь, как обманываюсь порой при виде Альфредо илиХуана Карлоса, радость эта не имеет ничего общего со страшным разочарованиемпри пробуждении, когда понимаешь, что видел сон, с тобой я просыпаюсь - иничто не меняется, только я больше не вижу тебя, но я знаю, что ты жив,здесь, на нашей земле, а не в какой-нибудь астральной сфере илиотвратительном преддверии рая, и радость не проходит, она здесь, когда япишу, и она не противоречит грусти оттого, что я еще раз увидел, как тебеплохо; у меня еще остается надежда, Пако, я и пишу потому, что надеюсь; ипусть даже все время будет то же самое: лестница, ведущая в твою комнату,кафе, где между карамболями ты скажешь мне, что болел, но теперь тебе лучше,солжешь, жалко улыбнувшись; это надежда, что когда-нибудь все переменится иКлаудио не придется искать меня и плакать, припав ко мне, прося, чтобы янавестил тебя.
и даже если бы вновь пришлось быть рядом с ним в его смертный час, кактой октябрьской ночью; четверо друзей, холодная лампа, свисающая с гладкогопотолка, последний укол корамина, голая окоченевшая грудь, открытые глаза,которые один из нас закрыл ему, рыдая
Читатель, ты решишь, что я сочиняю; Бог с тобой, люди давно ужеприписывают моему воображению то, что я пережил на самом деле, и наоборот.Понимаешь, я никогда не встречался с Пако в городе, о котором писал однажды,в городе, который мне то и дело снится и который похож на владениябесконечно откладывающейся смерти, в городе смутных поисков и невозможныхсвиданий. Не было бы ничего естественней, чем увидеть его там, но там я егоне встречал никогда и, наверно, так и не встречу. У него своя территория, он- кошка в своем четко очерченном мирке: в доме на улице Ривадавиа, вкафе-бильярдной на каком-нибудь углу Онсе. Может, встреть я его в городеаркад и северного канала, он стал бы частью механических поисков,бесконечных комнат в отеле, горизонтально ездящих лифтов, этого столько развозвращающегося растянутого кошмара; его присутствие стало бы не такимтягостным, если б я считал его частью этой декорации, которая обеднила бынаши встречи, сгладила бы острые углы и приспособила бы все к своимнеуклюжим играм. Но у Пако свои владения, он - одинокая кошка,выглядывающая из своего уединенного мирка; ко мне приходят лишь его близкие:Клаудио или отец, иногда еще старший брат. И когда я просыпаюсь,повстречавшись с ним в кафе, увидев смерть в его прозрачных глазах, всеостальное теряется в коловращении дня и только он остается со мной и когда ячищу зубы, и когда перед уходом из дому слушаю последние известия; и это ужене образ, с жестокой отчетливостью воспринятый сквозь призму сна (серыйкостюм, голубой галстук, черные мокасины), а уверенность в том, что оннепостижимым образом остается здесь и страдает.
и даже нет надежды на чудо увидеть его вновь счастливым, играющим вмяч, влюбленным в девушек, с которыми он танцевал в клубе
маленький серый головастик, обезьянка, дрожащая от холода под одеялами,протягивающая мне игрушечную лапку, зачем, почему
И пусть я не смогу заставить тебя пережить это, я все равно пишу длятебя, мой читатель, потому что это еще один способ прорвать оцепление,попросить тебя поискать в твоей душе - а вдруг там тоже есть такие кошки,покойники, которых ты любил когда-то и которые остались в этом "здесь", какмне осточертело называть его шаблонными словами. Я делаю это ради Пако,вдруг это или что-нибудь еще окажется ему полезным, поможет вылечиться илиумереть, чтобы Клаудио больше не приходил ко мне, или просто я пишу, чтобынаконец почувствовать,
что все - обман и Пако мне всего лишь снится, что он, Бог знаетпочему, запал мне в душу больше, чем Альфредо или другие покойники. Наверно,ты так и решишь, а что еще может прийти тебе в голову, если, конечно, стобой не случалось ничего подобного; но никто никогда не говорил мне о такихвещах, и я не жду этого от тебя, просто мне нужно было выговориться иподождать, выговориться и снова лечь спать, и жить как все, делая всевозможное, чтобы забыть, что Пако по-прежнему здесь и ничто не кончается,потому что завтра или на будущий год я проснусь, как сейчас, и пойму, чтоПако жив, он позвал меня, потому что ждал от меня чего-то, а я не могу емупомочь, потому что он болен и скоро умрет.
[Пер. Т.Шишовой]
Местечко под названием Киндберг
Названное Киндберг, наивно переведенное как "Детская гора" илиувиденное как добрая, приветливая гора, - в любом случае это городок, кудаприезжают ночью из дождя, исступленно припадающего мокрым лицом к ветровомустеклу; это старая гостиница с глубокими колодцами коридоров, гдемоментально забываешь о буре, бьющейся и царапающейся за окном; этодолгожданное пристанище, возможность переодеться и понять, что здесь хорошои уютно; это суп в большой серебряной супнице и белое вино… как приятноразломить хлеб и дать первый ломоть Лине, которая кладет его на ладонь,словно бесценный дар (и воистину так оно и есть!), а потом, Бог знаетпочему, Лина дует на него, и ее челка взлетает и трепещет, словно ответноедуновение руки и хлеба приподняло занавес крошечного театрика, и Марселокажется, будто он видит вышедшие на сцену мысли Лины, фантазии ивоспоминания Лины, которая с удовольствием прихлебывает вкусный суп, дуя нанего и все время улыбаясь.
Но - нет, ее гладкий, младенческий лоб остается спокойным, сначалатолько журчащий голос роняет по каплям информацию о своей хозяйке, и такпроисходит первое приближение к Лине: оказывается, она чилийка… напеваемыйвполголоса мотивчик из репертуара Арчи Шеппа, слегка обгрызенные, но оченьчистые ногти и одежда, испачкавшаяся от поездок автостопом и ночевок нафермах и постоялых дворах юности. Юность, смеется Лина и ест суп, чмокая,как медвежонок, да ты даже не представляешь себе нынешнюю молодежь, это жеископаемые, ходячие трупы, совсем как в том фильме Ромеро.
Марсело чуть было не спрашивает ее: "Какого такого Ромеро? Первый разслышу об этом Ромеро". Но вовремя спохватывается. Пусть себе болтает…забавно присутствовать на этом празднике горячей еды, а чуть раньше -наслаждаться восторгом Лины при виде комнаты и камина, поющего, ждущегокамина… пухлый бумажник, этакий денежный пузырь, необходимый каждому, ктохочет путешествовать без проблем; дождь, вдребезги разбивающийся о пузырьгостиницы, так же как он разбивался сегодня вечером о белое-пребелое лицоЛины, голосовавшей на опушке сумрачного леса, что за дурацкое место дляавтостопа, почему дурацкое, ты же меня подобрал, ладно, может, еще добавкусупа, медвежонок, давай покушаем супчика, чтобы не заболеть ангиной;медвежонок, еще не просохшие волосы, но впереди уже - камин, поющий, ждущийих в комнате с огромной, поистине королевской постелью, с зеркалами во всюстену, столиками, бахромой и тяжелыми шторами, ну зачем, скажи на милость,зачем ты торчала под дождем, увидела бы твоя мама, вот бы отшлепала.
Ходячие трупы, повторяет Лина, лучше ездить одной, хотя, конечно, когдадождь идет, то… но ты не думай, у меня пальто как самый настоящий плащ,вот только волосы, ну и ноги промокли немножко, но уже все нормально,аспирин - разве что на всякий случай. И в промежутке между пустой тарелкойи новой, полнехонькой, которую медвежонок тут же принимается опустошать: амасло какое - вкуснятина, послушай, а ты чем занимаешься, чего разъезжаешьна своем шикарном авто, а-а, так ты аргентинец? И оба понимают, что случай- великая вещь, ведь если б за восемь километров отсюда Марсело неостановился пропустить рюмочку, медвежонок мчался бы сейчас в другой машинеили по-прежнему торчал бы в лесу; я коммивояжер, занимаюсь продажейсборочных деталей, приходится много разъезжать, но на этот раз еду простотак, не по работе. Внимательно слушающий, почти серьезный мишка, а что такоеэти, ну сборочные, а впрочем, это наверняка скучища, что поделать, коли онне может сказать ей, что он укротитель в цирке, кинорежиссер или ПолМаккартни, подай соль. Эти порывистые движения, как у насекомых или у птиц,хотя она медвежонок, пляшущая челка, мотивчик Арчи Шеппа, вот привязался, ау тебя есть его пластинки, неужели есть? Куда естественней, ироническидумает Марсело, если б у него не было пластинок Арчи Шеппа, какой же онидиот, что они у него есть и он порой даже слушает их вместе с Марлен вБрюсселе, только вот он не умеет жить ими, как Лина, которая вдруг междудвумя глотками принимается напевать, и улыбка ее - это фри-джаз, и кусочекгуляша, и медвежонок, промокший от автостопа, никогда мне так не везло, тымолодец. Молодец, молодец, желая взять реванш, затягивает Марсело на мотивизвестного танго, но допускает промашку, она другое поколение, онамедвежонок Шеппа, и никаких тебе танго, старик.
И - по-прежнему не проходит щекотка, чуть ли не спазм, кисло-сладкий,как тогда, при подъезде к Киндбергу… стоянка, машина, оставленная вгромадном обветшавшем гараже, старуха, освещавшая им путь допотопнымфонарем, Марсело - чемодан и портфель, Лина - рюкзак и шлеп-шлеп по лужам,приглашение поужинать, принятое еще до Киндберга, а что - поболтаем, ночьи шрапнель дождя, дальше ехать опасно, лучше заночевать в Киндберге,поужинаешь со мной? о спасибо, как здорово, ты обсохнешь, лучше всегоостаться здесь до утра, дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи, спасибо,сказала Лина, и вот тогда-то - стоянка, гулкие готические коридоры, ведущиев гостиную, какая тут теплынь, нам повезло, последняя капля дождя,застрявшая в челке, рюкзак, свисающий с плеча медвежонка, герлскаут с добрымдядей, я пойду выясню про комнаты, тебе надо обсохнуть перед ужином. Ищекотка, чуть ли не спазм там, внизу, Лина, глядящая на него в упор,девочка-челочка, какие комнаты, что за чушь, попроси одну. И он, не глядя нанее, но почувствовав все ту же приятно-неприятную щекотку, что ж,вертихвосточка, что ж, моя прелесть, медвежонок-супчик-камин, что ж, ещеодной больше, но тебе везет, старик, она прехорошенькая. Однако после,смотря, как она вытаскивает из рюкзака сухие джинсы и черный пуловер,повернувшись к нему спиной, болтая, ух ты, камин, понюхай, какой душистыйогонь, роясь в чемодане в поисках аспирина, разгребая витамины, дезодорантыи кремы для бритья, а куда ты едешь? - не знаю, есть у меня письмо дляодних хиппи из Копенгагена и рисунки, которые дала мне Селия в Сантьяго, онасказала, они отличные ребята, атласная ширма и Лина, вешающая мокрую одежду,вытряхивающая рюкзак, неописуемый кавардак на позолоченном столике временФранца Иосифа, все вперемешку: Джеймс Болдуин, бумажные носовые платки,солнечные очки, картонные коробочки, Пабло Неруда, гигиенические пакеты,карта Германии, я хочу есть, Марсело, мне нравится твое имя, оно красивое, ия хочу есть, тогда пошли, перебьешься без душа, и так довольно вымокла,потом приведешь рюкзак в порядок, и - Лина, резко вскидывающая голову,глядящая на него в упор: я никогда ничего не привожу в порядок, этот рюкзак- как я сама, и как моя поездка, и как политика - сплошная неразбериха, амне плевать. Малявка, подумал Марсело; спазм, чуть ли не щекотка (надо будетдать ей аспирин вместе с кофе, быстрей подействует), но ее бесила этасловесная дистанция, эти его "ты такая молоденькая, и как ты путешествуешьодна", и за супом она расхохоталась: юность, реликты какие-то, ходячиетрупы, совсем как в том фильме Ромеро. И гуляш, и постепенно от жары, отвида опять довольного медвежонка и от вина щекотка в животе стихает, уступаяместо радости, умиротворению, пускай себе болтает глупости, пусть вещает емуо своих взглядах на жизнь, наверно, и у него когда-то были такие взгляды,хоть он уже и не помнит, пусть смотрит на него из театрика своей челки,вдруг посерьезневшая и вроде бы даже озабоченная, а потом вдруг - Шепп, какздорово, что я здесь, и сухая, и внутри этого пузыря, а в Авиньоне я пятьчасов проторчала на шоссе, а ветер срывал с домов крыши, и птичка разбиласьо дерево, я сама видела, упала, как платочек, представляешь, дай,пожалуйста, перец.