Кларе хотелось плакать. Слезы наворачивались на глаза, вроде бы ихочется, и как-то глупо. Она ни на миг не усомнилась: все складывалосьпросто замечательно. И то, что она ехала именно в этом пустом сто шестьдесятвосьмом, и что встретилась с ним, а что это кому-то не понравилось, так чтос того? Пусть теперь они звонят во все колокола, пусть судачат на каждомуглу. Пусть. Все просто прекрасно. Единственно, что огорчало: они выйдут изавтобуса, его рука отпустит и больше не сожмет ее руку.
- Мне страшно, - пролепетала она. - Надо было хотя бы пару фиалокприколоть к блузке, что ли.
Он поглядел на нее, окинул взглядом ее блузку, простую, гладкую, безовсяких рисунков и украшений.
- Иногда, под настроение, я прикалываю к лацкану букетик жасмина, -сказал он. - А сегодня выскочил из дому просто так.
- Жаль. Ну мы ведь все равно едем в Ретиро.
- Конечно, едем в Ретиро.
Вот такой диалог, маленький, слабенький. И они его трепетноподдерживали и берегли.
- Не могли бы вы немного приоткрыть окно? Здесь просто нечем дышать, язадыхаюсь.
Он с удивлением посмотрел на нее, потому как казалось, что ее трясет отхолода. Кондуктор болтал о чем-то с водителем, время от времени поглядывална пассажиров, все еще следил за ними вполглаза. Автобус между тем, незадерживаясь после происшествия на переезде, уже свернул к Каннингу иСанта-Фе.
- Там окно не открывается, - заметил кондуктор. - Вы же видите: этоединственное место в автобусе у аварийного выхода.
- А-а-а, - протянула Клара.
- Мы можем пересесть на другое.
- Нет-нет, - воскликнула она и крепче сжала пальцы его руки, едва онпопытался встать. - Не стоит привлекать внимание.
- Ну хорошо, тогда давайте откроем другое окно, впереди.
- Нет, пожалуйста, не надо.
Он подождал немного в надежде, что Клара продолжит разговор, но онамолчала, она просто сидела, такая маленькая и беззащитная на своем местечкеу окошка, сидела, глядя куда-то в сторону, мимо него, дабы не привлекатьдаже малейшего внимания кондуктора и водителя, от яростных взглядов которыхих окатывало то ледяной волной, то испепеляющим жаром. Юноша и другую рукуположил на колено Кларе, она положила сверху свою, и оба продолжили тайныйразговор, скрытый от посторонних, разговор сплетенных пальцев и нежноласкающих друг друга рук.
- Иногда так бывает: становишься такой рассеянной, - робкопролепетала Клара. - Думаешь, будто все знаешь, умеешь, вдруг раз - и всезабываешь.
- Мы об этом и не догадываемся.
- Правильно, но между тем так оно и есть. Вот, например, все такпристально смотрели, особенно те две девчонки, и мне стало так плохо.
- Да, они были просто несносны, - выпалил он. - Вы видели: они будтосговорились между собой, когда буравили нас глазами?
- А хризантемы и георгины? - сказала Клара. - Они тоже чванились.
- Все потому, что их хозяева им позволяли это делать, - добавил юношавозбужденно. - Этот старик с птичьим лицом и жеваными гвоздиками, тот, чтосидел рядом со мной. И те, сзади. Вы полагаете, что они?..
- Все, абсолютно все, - сказала Клара. - Только вошла, сразу ихувидела. Я села на углу Ногойи и авениды Сан-Мартин, обернулась и увидела,что все, все…
- Ладно, Бог с ними, они уже вышли.
Пуэйрредон, резко затормозили. Смуглый полицейский вышел иззастекленной будки на перекресток и кого-то отчитывал. Водитель проворновыпорхнул из своего кресла, и хотя кондуктор попытался было схватить его зарукав, решительно выскочил из автобуса, пошел по дороге, потом вдругостановился, робко и внимательно поглядывая то на полицейского, то нанарушителя, облизывая пересохшие губы.
- Эй, ну-ка пропусти! - заорал что было сил кондуктор. Позадиавтобуса взревел десяток автомобильных гудков, водитель поспешил вернутьсяна свое место. Кондуктор что-то шепнул ему на ухо, беспрестанно оглядываясьна пассажиров.
- Если бы вас не было рядом… - прошептала Клара. - Если бы вас небыло рядом, они бы меня, наверное, высадили.
- Но вы ведь едете в Ретиро, - удивленно сказал он.
- Да, конечно, у меня там встреча. Не важно, они бы все равно менявысадили.
- У меня билет за пятнадцать, - сказал он. - До Ретиро.
- У меня тоже. Беда в том, что если выйдешь, то следующий автобус…
- Понятно, впрочем, пожалуй, так было бы лучше.
- Конечно лучше. Особенно если ехать так, как сегодня. Видали такихработников?
- Что-то невообразимое. Утомили больше, чем поездка.
Свежий, чистый ветерок гулял по салону автобуса, проехали мимо старогорозария перед Музеем, мимо нового юридического факультета, и сто шестьдесятвосьмой, прибавив газу на Леандро-Алем, помчался как бешеный. Два раза ихостанавливала дорожная полиция, водитель порывался выскочить, едва ненабрасываясь на патруль. Во второй раз кондуктор не выдержал, встал передним, заслонив выход, и накинулся на водителя с такими ругательствами, чтоможно было подумать, будто водитель хотел наброситься именно на кондуктора.Кларе хотелось поджать ноги, подтянуть их до самой груди, съежиться, рукиюноши резко освободились от ее рук, он весь напрягся, так что проступиливены. Клара еще никогда не видела, как мужская рука сжимается в кулак,завороженно следила она за этим чудесным превращением со смешанным чувствомуверенности и покоя, переходящего почти в ужас. Все это время они не умолкаяговорили о поездках, о заторах у Майской площади, о людской грубости и отерпении. Наконец умолкли. Разглядывали тянувшуюся за окном стенужелезнодорожного вокзала, юноша достал бумажник, с серьезным видом сталисследовать содержимое, пальцы его слегка подрагивали.
- Ну вот, - сказала Клара, выпрямившись. - Уже приехали.
- Да. Послушайте, только свернем на Ретиро, сразу встаем и идем квыходу.
- Хорошо, когда свернем на площадь.
- Точно. Остановка там, у Английской башни. Вы выйдете первой.
- О, это не обязательно.
- Нет, обязательно. Я буду сзади, за вашей спиной, на всякий случай.Как только подойдем к двери, я задержусь. Только выходите быстро. Я -следом за вами.
- Хорошо, спасибо, - сказала Клара и с благодарностью посмотрела нанего.
Она перебирала детали плана, уткнувшись взглядом в ноги, то и делопоглядывала на проход между сиденьями. Сто шестьдесят восьмой накатом въехална площадь; стекла задрожали, когда автобус повернул на полном ходу, несбавляя скорости, въехал на брусчатку мостовой, при этом задев бордюр. Юношаодним прыжком вскочил со своего места и оказался около выхода, Клара отсталана шаг, спустилась на одну ступеньку и встала вплотную к дверям, юношаразвернулся, загородив собой проход, защищая Клару. Та неотрывно следила задверью, разглядывала черный резиновый кант и грязные прямоугольные стекла;она смотрела только на это и не желала оборачиваться, ее трясло от страха.Кожей она ощущала прерывистое, взволнованное дыхание спутника. Автобус резкозатормозил, дернулся, пассажиры едва удержались на ногах. Двери открылись,водитель бросился через проход к пассажирам, протянул к ним руку. Кларапервой выпрыгнула из дверей, обернулась, увидела: следом за ней выпрыгнулюноша; тотчас двери с недовольным ворчанием захлопнулись и прищемили рукушофера. Из дверей, отороченных резиновым кантом, торчали побелевшие,скрюченные пальцы. Сквозь окошко Клара заметила, что кондуктор перегнулсячерез руль, попытался дотянуться до рычага, открывающего двери.
Юноша взял ее за руку, и они быстро пошли по улице, на которой быловеликое множество детей и торговцев мороженым. Шли молча, не глядя друг надруга и по сторонам, нервная, счастливая дрожь пробегала по телу. Кларапросто шагала, без цели, почти не замечая клумб, уличных музыкантов, порывовветерка, который доносил едва уловимый свежий аромат реки, что маячилагде-то впереди. На площади, на другом ее конце, торговал цветочник. Ониостановились у его лотка. Лоток с корзинами, а в них - букеты, те самыецветы, о каких они мечтали в автобусе. Один букетик юноша протянул Кларе,отдал и свой, пока вытаскивал бумажник и расплачивался.
И когда они вновь тронулись в путь (юноша уже не держал Клару за руку),каждый из них нес свой букетик и оба были счастливы.
[Пер. В.Литуса]
Цирцея
И взяв у нее из рук яблоко, я поцеловал ее в губы. Но стоило мненадкусить плод, как голова у меня закружилась… я свалился, сминая паутинуветок, к ее ногам и увидел мертвенно-белые лица, приветственно глядевшие наменя из ямы.
Данте Габриэль Россетти. "Яма в саду"
Теперь-то это его не должно волновать, но тогда больно резанули обрывкисплетен, подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, атакже досадливо-недоверчивый жест отца. Затеяла все баба из многоэтажки, дочего ж она на корову похожа! Медленно так головой мотает и словапережевывает, будто жвачку. А аптекарша подхватила: "Вообще-то не верится,но если правда, то это просто кошмар!" Даже дон Эмилио, обычно такой жебессловесный, как его карандаш и клеенчатые тетради, - и тот подал голос. Ихотя совсем уж откровенно судачить о Делии Маньяра окружающие покастеснялись - никто ведь ничего не знал наверняка, - однако Марио вдругвзорвался. Домашние ему сразу опостылели, и он предпринял тщетную попыткувзбунтоваться. Любви к близким он никогда не испытывал, с матерью и братьямиего связывали только кровные узы и боязнь одиночества. С соседями Мариоцеремонился еще меньше и обложил дона Эмилио матом, как только возобновилисьпересуды. Ну а с бабой из многоэтажки перестал здороваться, словно надеясьее этим уязвить. По дороге же с работы Марио демонстративно заходил кМаньяра в гости, принося то конфеты, то книги в подарок девушке, котораяубила двух своих женихов.
Делию я помню смутно, только то, что была она изящной и белокурой,довольно медлительной (мне тогда исполнилось двенадцать, а в этом возрастевремя да и вообще все на свете грешит нерасторопностью) и носила светлыеплатья с пышными юбками. Марио поначалу даже казалось, что у соседейвызывают ненависть именно наряды Делии и грациозность ее повадок.
- Ее ненавидят, - сказал он матушке Селесте, - за то, что она неплебейка, как все вы и я в том числе.
И даже глазом не моргнул, когда мать замахнулась на него полотенцем.После этого с ним порвали отношения: не разговаривали, белье стирали толькоиз милости, а по воскресеньям отправлялись в Палермо или на пикник, даже неудосужившись предупредить об этом Марио. А он тогда шел к Делии и кидал в ееокошко камешки. Иногда она выходила с ним повидаться, а иногда из комнатыдоносился ее смех, довольно злорадный и не очень обнадеживающий.
Потом был бой между Фирпо и Демпси; в обоих домах точили слезы,клокотали от ярости, а затем впали в меланхолию, в которой было столькопокорности, что запахло колониальным игом. Маньяра переехали на четыреквартала подальше, что по масштабам Альмагро вовсе не мало; у Делиисменились соседи, семейства на Виктории и Кастро-Баррос о ней позабыли, аМарио по-прежнему виделся с ней два раза в неделю, возвращаясь из банка. Уженаступило лето, и если Делии хотелось прогуляться, то они шли в кондитерскуюна улице Ривадавиа или присаживались отдохнуть на площади Онсе. Марио минулодевятнадцать, а Делии - она не праздновала день рождения, потому что покасоблюдала траур, - двадцать два.
Маньяра считали, что носить траур по умершему жениху незачем, да иМарио предпочел бы, чтобы скорбь Делии внешне не проявлялась. Ему тягостнобыло видеть вымученную улыбку Делии, когда она примеряла перед зеркаломшляпу и черный цвет еще ярче оттенял ее белокурые волосы. Она рассеяннопринимала поклонение Марио и родных, разрешала идти с ней рядом по улице,покупать подарки, позволяла провожать себя в сумерках домой и приходить вгости по воскресеньям после обеда. А иногда отправлялась без сопровождающихк своему старому дому, где когда-то за ней ухаживал Эктор. Матушка Селестазаметила ее одним таким вечером и с подчеркнутым презрением задернулазанавески. За Делией ходил по пятам кот, животные всегда ей рабскиподчинялись: то ли любили ее, то ли она имела над ними какую-то особуювласть - Бог весть, но они к Делии так и льнули. Однажды, правда, Мариозаметил, что когда Делия захотела погладить собаку, та резко отпрыгнула.Тогда Делия подозвала ее, и собака (дело было на Онсе вечером) покорно и,наверное, с удовольствием подошла поближе. Мать Делии рассказывала, что вдетстве дочка играла с пауками. Это всех потрясло, даже Марио, которыйпауков побаивался. А бабочки садились Делии на голову - за день,проведенный в Сан-Исидро, Марио дважды наблюдал это, - но Делия легоньковзмахивала рукой, отгоняя их. Эктор подарил ей белого кролика, однако тотвскоре умер, еще раньше самого Эктора. А Эктор утопился ранним воскреснымутром в Пуэрто-Нуэво. Вот тогда-то до Марио и дошли первые сплетни. СмертьРоло Медичи никого не заинтересовала, ведь люди сплошь и рядом помирают отсердечной недостаточности. Однако после самоубийства Эктора соседи усмотрелив этих двух случаях чересчур много совпадений, и в памяти Марио то и деловсплывало подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, идосадливо-недоверчивый жест отца. Самое главное - у обоих женихов былпроломлен череп, ведь Роло свалился с крыльца, выходя от Маньяра, и хотя насамом деле он был тогда уже мертв, удар головой у ступеньку вызвалдополнительные кривотолки. Делия не проводила Роло до дверей… странно,конечно, но все равно она была неподалеку и первая позвала на помощь. А вотЭктор умер в одиночестве морозно-белой ночью, через пять часов после своегообычного субботнего визита к Делии.
Я плохо помню Марио, но говорят, они с Делией прекрасно смотрелисьрядом. Она тогда еще носила траур по Эктору (а вот по Роло не захотела -поди пойми почему!), однако прогуляться с Марио по Альмагро или сходить вкино не отказывалась. Марио чувствовал, что не допущен по-настоящему ни вжизнь Делии, ни даже в дом. Он был вечным "гостем", а для нас это словоимеет четко определенный смысл. Беря Делию под руку, чтобы пересечь улицуили помочь подняться по лестнице на станции "Медрано", он, бывало, глядел насвои пальцы, прильнувшие к черному шелку ее платья. Глядел - и соизмерялбелизну руки с чернотой траура и понимал, что между ними пропасть. Однаконадеялся, что, когда Делия вернет в свой гардероб серые цвета, а по утрам ввоскресенье начнет надевать светлые шляпки, она станет ему ближе.
Но сплетни возникали не на пустом месте. Больше всего Марио удручалото, что некоторые события действительно можно было истолковать по-разному.Да, многие в Буэнос-Айресе умирают от сердечного приступа или,захлебнувшись, идут ко дну. Полным-полно кроликов, которые на глазахначинают хиреть, а потом подыхают - кто в доме, кто в патио. Да и собак,которые любят или, наоборот, терпеть не могут ласку, тоже немало. Скупыестрочки, оставленные Эктором матери, рыдания, раздававшиеся - их вроде быслышала баба из многоэтажки - на пороге дома Маньяра в ночь смерти Роло(еще до того, как он упал с крыльца), лицо Делии в первые траурные дни…Люди так любят копаться в подобных историях, что в конце концов по крохамвоссоздается целостная картина событий, этакий причудливый ковер, на которыйс отвращением и ужасом взирал Марио, когда в его комнатенку вползалабессонница.