Он посмотрел на Вальтера, который спокойно курил, что ж, смирись, кудадеваться, не судьба - значит, не судьба. К началу седьмого раунда всестояли в ожидании гонга, и вдруг обостренная, натянутая тишина, а за ней -слитный вопль: на ринг выброшено полотенце. Наполес как пришит к своемууглу, а Монсон выбегает на середину, победно вскидывая над головой перчатки,- вот это чемпион, он приветствует публику и тут же тонет в водоворотеобъятий, вспышек магния, толпы. Финал не слишком красивый, но бесспорный.Мантекилья сдался, и правильно, зачем превращаться в боксерскую грушуМонсона, да, полный провал, закатный час Мантекильи, который подходит кпобедителю и как-то ласково подымает перчатки к его лицу, а Монсон кладетсвои ему на плечи, и они расходятся, теперь - навсегда, думает Эстевес, наринге им не встречаться.
- Отличный бой! - сказал он Вальтеру, который, закинув сумку заплечо, покачивался на ногах, точно они одеревенели.
- Слишком поторопились, - сказал Вальтер. - Секунданты, наверно, непустили Наполеса.
- А чего ради? Ты же видел, как он "поплыл". Наполес - умный боксер,че, сам понял.
- Да, но таким, как он, надо держаться до конца, мало ли, а вдруг?!
- С Монсоном не бывает "вдруг"! - сказал Эстевес и, вспомнив онаставлениях Перальты, приветливо протянул руку. - Был очень рад…
- Взаимно. Всего доброго.
- Чао!
Он проводил глазами Вальтера, который двинул вслед за толстяком, громкоспорившим о чем-то со своей женой. А сам пошел позади типа в синих брючках,явно никуда не спешившего; в конце концов их отнесло влево, к проходу. Рядомкто-то спорил о техничности боксеров, но Эстевес загляделся на женщину -она обнимала не то мужа, не то дружка, что-то крича ему в самое ухо, всеобнимала, целовала в губы, в шею. Если этот мужик не полный идиот,усмехнулся про себя Эстевес, ему бы понять, что не его она целует -Монсона. Пакет не оттягивал больше карман пиджака, можно вздохнутьповольготнее, посмотреть по сторонам - вон как прильнула к своему спутникумолодая девушка, а вон те мексиканцы, и шляпы вроде не такие уж большие,аргентинский флаг наполовину свернут, но поднят над головами, дваплотненьких итальянца понимающе переглядываются, и один торжественноговорит: "Gliel’a messo in culo", а другой полностью согласен с такимчетким резюме; в дверях толкотня; люди устало шагают по дощатым настилам вхолодной темноте, мелкий дождик, мостки проседают под тяжестью ног, а вконце, привалившись к перилам, курят Перальта и Чавес, они как застыли:уверены, что Эстевес заметит, не выкажет удивления, а просто подойдет, какподошел, вынимая на ходу сигареты.
- Он его отделал! - сказал Эстевес.
- Знаю, - ответил Перальта. - Сам видел. Эстевес глянул удивленно,но Перальта с Чавесом отвернулись и пошли с мостков прямо в толпу, которая заметно редела.Эстевес понял: надо следовать за ними, увидел, как они пересекли шоссе,ведущее к метро, и свернули в плохо освещенную улочку. Чавес лишь разоглянулся - не потерял ли их Эстевес, а потом они прямиком направились кмашине и сели в нее тут же, но без торопливости. Эстевес сел сзади, рядом сПеральтой, и машина рванула в южную часть города.
- Выходит, ты был?! - сказал Эстевес. - Вот не думал, что тебенравится бокс.
- Гори он огнем! - сказал Перальта. - Хотя Монсон стоит всех денег.Я пришел на всякий случай, подстраховать тебя, если что.
- Стало быть, ты видел. А Вальтер, бедняга, болел за Наполеса…
- Это был не Вальтер.
Машина по-прежнему шла к югу. Какое-то седьмое чувство подсказалоЭстевесу, что они едут не к площади Бастилии, но это мелькнуло подспудно, всамой глуби, потому что его словно ослепило взрывом, словно Монсон нанесудар прямо в лицо ему, а не Мантекилье. У него не было сил спрашивать, онмолча смотрел на Перальту и ждал.
- Мы не смогли тебя предупредить, - сказал Перальта. - Ты, какназло, ушел слишком рано, и, когда мы позвонили, Мариса сказала, что тебянет и она не знает, когда ты вернешься.
- Захотелось немного пройтись пешком, - сказал Эстевес. - Нообъясни…
- Все лопнуло, - сказал Перальта. - Вальтер позвонил утром прямо изОрли, как прилетел, мы ему сказали, что надо делать, он подтвердил, чтобилет на бокс у него, - словом, все было на мази. Договорились, что передуходом он позвонит от Лучо, для верности. В полвосьмого - никакого звонка,мы звоним Женевьеве, а она перезвонила и говорит, что Вальтер даже незаходил к Лучо.
- Они стерегли его на выходе в аэропорту, - подал голос Чавес.
- Но кто же тогда… - начал Эстевес и осекся, он разом все понял,холодный пот, выступивший на шее, потек за ворот, желудок свело судорогой.
- За семь часов они вытянули из него все, - сказал Перальта. -Доказательство налицо - этот тип до тонкости знал, как себя вести. Ты жепредставляешь их работу, даже Вальтер не выдержал.
- Завтра или послезавтра его найдут на каком-нибудь пустыре, - усталои отрешенно прозвучал голос Чавеса.
- Какая теперь разница, - сказал Перальта. - До прихода в шапито яуспел всех предупредить, чтобы сматывали удочки. У меня, понимаешь, еще быласлабая надежда, когда я примчался в этот растреклятый цирк, но тип ужесидел рядом с тобой, и куда деваться.
- Но после, когда он пошел с деньгами? - спросил Эстевес.
- Ясно, что я следом.
- А раньше, коль скоро ты знал…
- Куда деваться, - повторил Перальта. - Пойми он, что завалился, емукрышка так и так. Устроил бы такое, что нас замели бы всех, сам знаешь, ктоих опекает.
- Ну и дальше?
- Снаружи его ждали трое, у одного было какое-то удостоверение,короче, я опомниться не успел - а они уже в машине на стоянке, отгороженнойдля дружков Делона и богатеев, а кругом до черта полицейских. Словом, явернулся на мостки, где ждал Чавес, вот и все. Ну запомнил номер машины, ана хрена он теперь?
- Мы едем за город? - спросил Эстевес.
- Да, в одно местечко, где поспокойнее. Тебе, надеюсь, ясно, чтотеперь проблема номер один - ты.
- Почему я?
- Потому, что тот молодчик знает тебя в лицо, и они все силы положат,чтобы разыскать тебя, а у нас ни одной "крыши" после того, что случилось сВальтером.
- Выходит, мне уезжать? - сказал Эстевес. И сразу пронзило: а как жеМариса, малыш, как увезти их с собой, как оставить; мысли путались,мелькали, как и деревья ночного леса, и назойливо жужжали, будто толпа всееще ревет: "Монсон! Монсон!" - прежде чем ошеломленно смолкнуть, когда насередину ринга упадет полотенце, в этот закатный час Мантекильи, бедныйстарик. А тип болел за Манте-килью, надо же, за неудачника, ему бы в самыйраз болеть за Монсона, который забрал все деньги и ушел, как он сам, неглядя, показав противнику спину и тем еще больше унижая его, потерпевшегопоражение, беднягу с рассобаченной мордой, надо же - протянул руку, "былочень рад"… Машина затормозила среди деревьев, и Чавес выключил мотор. Втемноте вспыхнула сигарета - закурил Перальта.
- Стало быть, мне уезжать! - повторил Эстевес. - В Бельгию, наверно,ты же знаешь, кто там…
- Если доберешься, считай, что спасен, - сказал Перальта. - Но вончто вышло с Вальтером, у них всюду люди, и какая выучка.
- Меня не схватят!
- А Вальтер? Кто думал, что его схватят и расколют. А ты знаешьпобольше Вальтера, вот что худо.
- Меня не схватят! - повторил Эстевес. - Но пойми, надо подумать оМарисе, о сыне, раз все прахом, их нельзя оставить здесь, они прикончатМарису просто из мести. За день я управлюсь, все устрою и увезу их вБельгию, там увижусь с самим, а потом соображу, куда двинуть.
- День - слишком много, - сказал Чавес, оборачиваясь всем телом.Глаза Эстевеса, привыкшие к темноте, различили его силуэт и лицо Перальты,когда тот затягивался сигаретой.
- Хорошо, я уеду, как только смогу! - сказал Эстевес.
- Прямо сейчас, - сказал Перальта и вынул пистолет.
[Пер. Э.Брагинской]
Из книги
"Мы так любим Гленду"
Пространственное чутье кошек
Хуану Сориано
Когда Алана и Осирис смотрят на меня, я не способен увидеть в их глазахни малейшего притворства, ни малейшего обмана. Они смотрят на меня, неотводя взгляда: Алана - лазурь ее глаз, и Осирис - лезвия зеленого огня.Так же смотрят они и друг на друга, Алана гладит черную спину Осириса, онподнимает от блюдца с молоком мордочку и, довольный, мяучит; женщина и кот,узнавшие друг друга в неведомых мне мирах, там, куда мне даже со всей своейнежностью не дано проникнуть. Уже давно я отказался от мысли стать хозяиномОсириса, мы с ним - друзья, но всегда держимся на расстоянии друг от друга;но Алана - моя жена, и расстояние между нами - иное, она, вероятно, и неощущает его, но оно разрушает полноту счастья, когда Алана смотрит на меня,смотрит на меня, не отводя взгляда, - словно Осирис, и улыбается мне иличто-то рассказывает, без малейшей утайки, отдаваясь мне каждым движением,каждым желанием, как в любви, когда все ее тело - словно ее глаза: полнаяотдача, непрерываемая взаимосвязь.
Это странно: я отказался от мысли проникнуть в мир Осириса, но и всвоей любви к Алане я не ощущаю естественности завершения, союза навсегда,жизни без тайн. В глубине ее голубых глаз есть что-то еще; сокрытое словами,стонами, молчанием, лежит иное царство, дышит иная Алана. Я никогда неговорил ей об этом, я люблю ее и не хочу разбивать зеркало, отразившеестолько дней, столько лет счастья. На свой лад я пытаюсь понять ее, открытьдо конца; я наблюдаю за ней, но не нарушаю покоя; следую за ней, но невыслеживаю; я люблю прекрасную статую, пусть и поврежденную временем,незаконченный текст, фрагмент неба в окне жизни.
Было время, когда музыка, казалось бы, открыла мне путь к истиннойАлане; я видел, как она слушает пластинки Бартока, Дюка Эллингтона, ГалыКосты, - и медленно проникал в нее, словно она становилась прозрачнее,музыка на свой манер обнажала ее, всякий раз делала ее больше Аланой,поскольку Алана не могла быть только этой женщиной, что смотрит на меняоткрыто, ничего не скрывая. Чтобы любить Алану еще сильнее, я искал ее -вопреки Алане, вне Аланы; и если вначале музыка позволила мне задуматься одругих Аланах, то однажды я увидел, что, стоя перед картиной Рембрандта, онаизменилась еще больше, словно игра облаков на небосклоне неожиданно изменилаигру света и тени на пейзаже. Я ощутил: живопись унесла ее от нее самой -для единственного зрителя, который мог бы уловить ее мгновенную,неповторимую метаморфозу, различить Алану в Алане. Невольные помощники -Кейт Джаррет, Бетховен и Анибал Тройло - позволили мне приблизиться к ней,но, стоя перед картиной либо гравюрой, Алана освобождалась еще больше оттого, чем представлялась мне, на мгновение входила в изображенный мир,чтобы, сама того не сознавая, выйти за собственные рамки - переходя откартины к картине, что-то говоря, замолкая, - карты тасуются по-новому откаждой новой картины, только ради того, кто безмолвно и внимательно, чутьпозади или взяв под руку, наблюдает, как меняются тузы и дамы, пики и трефы,- Алана.
Как можно было вести себя с Осирисом? Дать молока, оставить его в покое- мурлычащего, свернувшегося черным клубком; но Алану я мог повести вкартинную галерею - что и сделал вчера, - вновь очутиться в зеркальномтеатре, в камере-обскура, среди неподвижных образов перед образом той,другой, одетой в джинсы ярких цветов и красную блузку; загасив сигарету привходе, она шла от картины к картине, останавливалась точно на томрасстоянии, с которого ей было лучше всего смотреть, иногда поворачиваласько мне - что-либо сказать или спросить. Она и не догадывалась, что я пришелсюда не ради картин, что, стоя чуть позади или рядом с ней, я смотрел на всесовсем по-иному, чем она. Она и не сознавала, что ее медленный и задумчивыйпуть от картины к картине менял ее настолько, что я заставлял себя закрыватьглаза, чтобы не сжать ее в объятиях и не унести на руках - в безумии бежатьс ней посреди улицы. Свободная, легкая, естественная в радости открытий, онаостанавливалась и созерцала, и ее время было иным, чем мое, чуждым моемунапряженному ожиданию, моей жажде.
Прежде все было только неясным предзнаменованием: Алана в музыке, Аланаперед Рембрандтом. Но сейчас мои ожидания оправдались с едва ли не пугающейточностью: войдя в галерею, Алана отдалась картинам с первобытнойневинностью хамелеона, она переходила из одного состояния в другое, даже неподозревая, что есть зритель, который зорко следит за каждым ее движением ипозой, наклоном головы, жестом, дрожью губ, делающих ее другой,свидетельствующих о внутренних изменениях, - там, в глубинах, где она,другая, всегда была Аланой, дополняющей Алану, - карты собирались вцелостную колоду. Здесь, медленно идучи рядом с ней по галерее, я видел, какона отдается каждой картине, в моих глазах множился сверкающий треугольник,стороны которого шли от нее к картине, от картины ко мне и вновь к ней,чтобы зафиксировать перемену, новый ореол, окружающий ее, но в следующеемгновение он сменялся иной аурой, новой цветовой гаммой, показывающей Алануистинную, в наготе ее сути. Невозможно было предвидеть, до каких пор будетповторяться этот осмос, сколько новых Алан приведут меня наконец к синтезу,из которого мы оба выйдем, - она, ничего не сознавая, закуривая сигарету,скажет: пойдем где-нибудь выпьем, и я, сознающий, что мои долгие поискизавершены, пойму: моя любовь отныне охватывает все видимое и невидимое, истану принимать как должное чистый взгляд Аланы, в котором нет заколоченныхдверей и недоступных пейзажей.
Я увидел: она застыла перед одинокой лодкой и черными скалами на первомплане; руками Алана делала едва заметные движения - словно плыла повоздуху, отыскивая путь в открытое море, к горизонту. И я уже не удивился,когда другая картина, на которой остроконечная решетка перекрывала вход валлею, заставила Алану отступить назад, словно бы в поисках удобной дляосмотра точки; но это было отрицание, неприятие какой-либо рамки. Птицы,морские чудища, окна, раскрытые в безмолвие либо впускающие смерть, -каждая новая картина обнажала Алану, изменяла ее внешне, как хамелеона, ипо-иному звучал ее голос, утверждались ее жажда свободы, полета, солнечногопростора, ее неприятие ночи и небытия, ее почти пугающее стремление статьптицей феникс. Я стоял позади, понимая, что не способен выдержать ееудивленно-вопрошающий взгляд, когда она увидит на моем лице ослепляющее"да", ибо это был также и я, это была моя мысль Алана, моя жизнь Алана,именно этого я и желал, скованный городом и собственным благоразумием, нотеперь наконец - Алана, наконец - Алана и я, теперь, отныне, с этогосамого мига. Мне хотелось взять ее, обнаженную, на руки, любить ее так,чтобы все стало ясно, чтобы между нами было сказано все и навсегда, чтобы избесконечной ночи любви для нас, познавших немало подобных ночей, родиласьпервая заря жизни.
Мы дошли до конца галереи; я стоял у выхода, все еще закрывая лицо,ожидая, что свежий воздух и уличный свет вернут мне то, к чему Аланапривыкла во мне. Я увидел: она остановилась перед картиной, что быланаполовину скрыта от меня другими посетителями, застыла, глядя на окно икота. Последнее преображение превратило Алану в неподвижную статую,полностью отделенную от всех, от меня, а я, нерешительный, подошел к ней,пытаясь отыскать ее взгляд, затерянный в картине. Я увидел: кот - вылитыйОсирис, он смотрел вдаль на что-то, что оконная рама не позволяла увидетьнам. Неподвижный в своем созерцании, он казался менее неподвижным, чемАлана. Каким-то образом я ощутил: треугольник сломан; когда Алана обернуласько мне - треугольника уже не было, она ушла в картину и не вернулась, онастояла рядом с котом, и они вдвоем смотрели в окно на что-то, что только онии могли видеть, на что-то, что только Алана и Осирис видели всякий раз,когда смотрели на меня, не отводя взгляда.
[Пер. В.Андреева]
Мы так любим Гленду
Заранее не угадаешь, как все повернется. Когда кто-нибудь идет в киноили в театр, он и думать не думает о тех, кто уже свершил подобный вечернийритуал: оговаривал время и место, одевался и звонил по телефону, рядодиннадцатый либо пятый, полумрак и музыка, территория ничья и всех, где все- никто, мужчина или женщина в кресле, иногда извинение за то, что опоздал,реплика вполголоса - для кого-либо или для никого, почти всегда тишина,взгляды устремлены на сцену либо на экран, полное забвение всего, что рядом.И действительно, принимая во внимание рекламу, бесконечные очереди,рецензии, не угадаешь, что нас, тех, кто воистину любит Гленду, - столько!
Все началось три-четыре года назад, и сейчас невозможно сказать, у когозародилась идея: у Ирасусты или Дианы Риверо, они сами уже забыли, как всеполучилось: за бокалом ли вина после кино, за разговорами, в молчании -мысль о создании некоего альянса, того, что позже мы стали называть основнойгруппой, а молодежь - клубом. Конечно, никакой это не клуб, просто мылюбили Гленду Гарсон, и уже этого было вполне достаточно, чтобы вычислитьнас среди тех, у кого она просто вызывала восхищение.