Уже когда я был уверен, что знаю почти досконально этот мир, я вдруг почистой случайности обнаружил, что они не только меняют белье и одежду, но уних есть еще и склад, где весьма ненадежно хранятся кое-какие носильные идругие вещи для непредвиденных ситуаций, возможно, чтобы на первых порахснабдить новичков, число которых определить не берусь, но думаю, оно велико.Один мой приятель показал мне как-то под арками Кабильдо старика,по-видимому букиниста. Я искал тогда старый номер журнала "Сур"; и, к моемуудивлению, а возможно, потому, что я был готов принять неизбежное, букинистпосоветовал мне спуститься на станцию метро "Перу" и повернуть налево отплатформы, в проход, где всегда полно народа и, как полагается в метро,очень душно. Там-то и были беспорядочно навалены груды книг и журналов."Сур" я не нашел, но зато увидел неплотно прикрытую дверцу в соседнеепомещение; какой-то мужчина стоял спиной ко мне, затылок и шея у него былибледные-бледные, какие бывают только у них; на полу, мне показалось, лежаликакие-то пальто, платки, шарфы; букинист принимал этого человека забродячего торговца или перекупщика вроде него самого; я не стал разубеждатьстарика и купил у него "Трильсе" в прекрасном издании. Что же касаетсяодежды, я узнал нечто ужасающее. Поскольку у них есть лишние деньги и онистремятся их истратить (думаю, в тюрьмах нестрогого режима происходит то жесамое), то удовлетворяют свои капризы с невероятным упорством, поразившимменя. Однажды я следил за молодым блондином, которого видел всегда в одном итом же коричневом костюме; он менял только галстуки, для чего два-три раза вдень заходил в туалет специально для этого. В полдень он выходил на станции"Лима", чтобы в киоске на платформе купить еще один галстук, он долговыбирал, все не решаясь, это был его праздник души, его субботняя радость.Заметив, что карманы его пиджака оттопырены - там были галстуки, - япочувствовал, как меня охватывает ужас.
Женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки - все, чтопомещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станции "Лима" или"Перу" и остаются на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель,долго разглядывают шкафы и кровати, смотрят, подавляя робкое желание купитьих, а когда покупают газету или "Мирабель", надолго углубляются в объявленияо распродаже, в рекламу духов, модной одежды, перчаток. Они едва ли неготовы забыть инструкции, предписывающие сохранять безразлично-отрешенныйвид, когда видят матерей, везущих своих детей на прогулку; две из нихкрепились несколько дней, но в конце концов встали со своих мест и началиходить около детей, почти касаясь их; я бы не очень удивился, если бы онипогладили ребенка по головке или дали ему конфету; в буэнос-айресском метрообычно такого не увидишь, да, наверно, и ни в каком ином.
Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя другимиименно в тот день, когда производили подсчет пассажиров. Зная его методы -но не зная еще его самого, - я счел бы ошибкой приписать ему мелкоетщеславие, желание вызвать скандал, если станет известно несоответствие вцифрах. Гораздо больше сообразуется с его тонким умом другое предположение:в эти дни внимание персонала метро вольно или невольно было занято подсчетомпассажиров. Захват поезда представлялся поэтому более реальным, и дажевозвращение наверх подмененного машиниста не могло привести к опаснымпоследствиям. Только через три месяца происшедшая на станции "Парк-Лесама"случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано ивыводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.
Тогда - это, кстати, было совсем недавно - они владели тремяпоездами, и думаю, хотя и не уверен, у них есть свой человек в диспетчерскойна "Примера-Хунта". После случившегося самоубийства рассеялись мои последниесомнения. В тот вечер я следил за одной из них и видел, как она вошла втелефонную будку на станции "Хосе-Мариа-Морено". Перрон был почти пуст, и яприслонился к боковой перегородке, будто бы устал после рабочего дня. Первыйраз я наблюдал кого-то из них в телефонной будке и не удивился таинственномуи немного испуганному виду девушки, ее секундному замешательству, тому, чтоона огляделась по сторонам, прежде чем войти в кабину. Услышал я немного:всхлипывание, щелчок открываемой сумочки, сморкание - и потом: "Как тамканарейка, ты приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножкованили?" Незначительность разговора поразила меня, да и голос совсем непоходил на тот, каким дают указания, в нем слышались слезы, он пресекался. Ясел в поезд раньше, чем она могла меня заметить, и сделал полный круг,продолжая изучать, как они встречаются и меняют одежду. Когда я сноваоказался на "Хосе-Мариа-Морено", она уже застрелилась (сначала, говорят,перекрестившись); я узнал ее по красным туфлям и светлой сумочке. Собралсянарод, многие толпились около машиниста и служителя в ожидании полиции. Яувидел двоих из них (они такие бледные) и подумал, что случившееся послужитиспытанием на прочность замыслов Первого, потому что одно дело занять чье-томесто под землей и совсем другое - столкнуться с полицией. Последующаянеделя не принесла ничего нового - обычное самоубийство, из тех, чтослучаются едва ли не ежедневно, никого не заинтересовало; вот тогда я и сталбояться метро.
Я понимаю, что должен еще многое узнать, может быть самое главное, нострах сильнее меня. Теперь я только подхожу к входу на "Лиму" - это моястанция, - вдыхаю спертый воздух "Англо", который чувствуется и наверху,слушаю шум поездов.
А потом сижу в каком-нибудь кафе как последний дурак и спрашиваю себя:неужели я не сделаю двух шагов, которые остались до полного их разоблачения?Я уже столько узнал и смог бы принести пользу обществу, если бы сообщил опроисходящем. Мне, например, известно, что в последние недели у них быловосемь поездов и что число таких, как они, быстро растет. Новичков покатрудно распознать, поскольку кожа обесцвечивается медленно и, кроме того,они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первогоесть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно ихколичество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелостиспускаться и следить за ними, что большинство поездов полно ими, что обычныхпассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газетыкричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо приниматьсрочные меры.
Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать отом, что известно ему. Однако мне показалось, он не поверил, возможно, онсам напал на след, а более вероятно, предпочитает вежливо не вникать вочто-либо выходящее за рамки его воображения, не говоря уже о воображенииначальства. После того как он со словами: "Вы устали, вам бы неплохопопутешествовать" - похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальшеговорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своимишизофреническими фантазиями.
А попутешествовать я мог только по "Англо". Меня немного удивило, чтоМонтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и техтроих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубжепроникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозовостанавливающегося поезда - и вот на лестницу хлынул поток усталых людей,обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всюдорогу. Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и всеобъяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда, именя охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из их агентов, ктоспускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго нерешаюсь выйти оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как толькомужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему,сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтныхмастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции "Лима" могла бызаметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы вжелудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду,не буду смешиваться с ними; всего два вопроса - и наверх, а там я вбезопасности. Я опустил монетку в автомат, подошел к киоску и, делаяпокупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, нотакая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и,спотыкаясь, расталкивая всех, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогдабольше не смогу спуститься туда, - меня уже знают, кончилось тем, что меняузнали.
Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнююступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня ипоглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно- неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательногошага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочетсядумать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь,возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, будукричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это,пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственногорасследования) и особенно о том, чем все это может кончиться для жителейБуэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и вбезопасности, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва яспускаюсь и дохожу до киоска. И все же я чувствую, что так или иначеспущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будетлучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту или начальникуполиции, а копии - Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь,хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститьсяступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в концеконцов узнали, но это уже не важно, записи будут закончены, и я скажу:господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу,кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит,заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсемнедолго плачет, а потом, господин префект, говорит: "Как там канарейка, тыприглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?"
[Пер. А.Борисовой]
Танго возвращения
Случай-убийца стоит
на углу первой же улицы.
На повороте ждет час-нож.Марсель Беланже. Нагота и ночь
Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением;толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, иликрик ребенка - и вот странная потребность разума призывает тебя заполнитьпустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут несказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью,совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха,потому что, если не верить в это хоть немного, не останется силпротивостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флорарассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, - она, разумеется,не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя ужене было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки),- и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицупровинциалки из Ла-Риохи, с большими испуганными глазами и маленькимигрудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умениеорудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя,исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мненравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как послелюбви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твоеокно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так однутетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобыкто-нибудь читал все, что я пишу, - ни Флора, ни кто другой; мне нравится,когда тетрадь кончается, - будто ты уже опубликовал это, опубликовать жепо-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в моеокно, и снова все повторяется - то больница, то новая тетрадь. Флорарассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что яеще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали втетрадь, попали Эмилио и Матильде - жаль было бы, если бы такое осталосьтолько в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говориламне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; нанесколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а черезнекоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флорабросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше,начинала с начала, и я не перебивал - она часто вспоминала все новыеподробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивалразрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломалголову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступилдень, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, оттого, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад,как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждоймелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии,которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова иликакой-то лестницы.
Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того,когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу всепроисшедшее - то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу из Мехико ипоселился в гостинице на улице Кангальо, как провел два-три дня, обходяулицы, кафе и приятелей былых времен, избегая некоторых встреч, но особеннои не скрываясь, поскольку тогда ему не в чем было себя упрекнуть. Наверно,он медленно бродил по Вилья-дель-Парке, гулял по Мелинкуэ и улице ГенералаАртигаса, подыскивал гостиницу или пансион подешевле и не спеша обживался,днем потягивая мате у себя в комнате, а вечера просиживая в тавернах иликино. В нем не было ничего от призрака, хотя он говорил мало и с не многими,носил башмаки на каучуке, одевался в черную куртку и терракотового цветабрюки, он быстро взглядывал на собеседника и так же быстро отводил глаза, вэтом было что-то, что хозяйка пансиона называла таинственным; в нем не былоничего от призрака, но издалека чувствовалось, что одиночество окружает его,словно потусторонняя тишина, похожая на белый шейный платок, на дымсигареты, иногда слетающий с его тонких губ.
В первый раз Матильда увидела его - в этот новый первый раз - из окнаспальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобытот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимаяянварская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимыйцвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке, причем поехал на машине. Матильдураздражало, что до центра или Бельграно надо добираться без машины;отсутствие Хермана было для нее привычным, а вот когда не было машины, онатеряла покой. Он обещал купить еще одну, специально для нее, после слиянияфирм, она ничего не понимала во всех этих торговых операциях, кроме того,что фирмы, по-видимому, еще не слились; не пойти ли вечером в кино с Перлой,надо извиниться перед ней, они поужинают где-нибудь в центре, что жекасается гаража - Херман просто не хочет этим заниматься; у Карлитоса наногах сыпь, и надо бы показать его педиатру, при одной мысли об этомделается еще жарче, Карлитос со своими истериками пользуется тем, что нетотца, - некому надавать ему оплеух, мальчишка становится невыносимым, когдаХерман уезжает, все время что-то канючит, Флора с трудом утихомиривает еголасками и мороженым, кстати, после кино можно будет зайти с Перлой вкафе-мороженое. Она увидела его у дерева - в это время улицы пустынны, - внадежной тени густой листвы; на фоне дерева вырисовывался его силуэт, дымоксигареты окутывал лицо. Матильда отпрянула от окна, ударившись спиной окресло, чтобы не вскрикнуть, зажала рот рукой, пахнущей лаком, и отступила кпротивоположной стене комнаты.
"Мило", - подумала она, если это называется "подумать", когда за однусекунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. "ЭтоМило". Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, напротивоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя счерной собакой. "Он меня увидел", - поняла Матильда. Если это был он, то онувидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудьдругом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал,что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел,как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто,не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность иугроза, одинокое дерево и ветер в листве.