Не очень-то легко писать вам, поскольку вы ничего не знаете о ГлендеГарсон, и почему-то получается так, что я сейчас бестолково пытаюсьобъяснить вам причину вашего ответа; все происходит в разных измерениях,двоится и превращает в абсурд любые обычные взаимоотношения; мы пишем либоиграем для других, не для себя, поэтому мое письмо превращается в текст,который прочтут другие и, вероятно, никогда - вы, но, может быть, вы все жепрочтете его когда-нибудь в будущем; ваш ответ, который я получил всего тридня назад и только по воле случая, забросившего меня сюда, был уже известендругим. И раз все случилось так - думаю, не надо и пытаться выйти на прямойконтакт; думаю, что единственная возможность сказать вам то, что хочусказать, - это еще раз прибегнуть к помощи тех, кто прочтет мое письмо каклитературное произведение, как рассказ, посланный вослед другому, какдополнительный текст к тому, что уже представляется завершенным навсегда, -так, мне думается, и должно представлять опубликованные рассказы. И если ясейчас, нарушая правила, пишу вам это послание, которое вы, возможно,никогда и не прочтете, то только потому, что вы сами понуждаете меня сделатьэто; вы, как мне кажется, просите меня сейчас написать вам.
Теперь я напишу вам о том, что вы не могли знать и тем не менее знаете.Две недели назад Вильгельм Шавельсон, мой мексиканский издатель, вручил мнепервые экземпляры книги, которую я писал в последние несколько лет иназвание которой дано по одному из рассказов в ней - "Мы так любим Гленду".Рассказы написаны, конечно же, по-испански; возможно, в ближайшие годы ихпереведут на другие языки; на этой неделе они только-только появились вкнижных магазинах Мехико, и вы, без сомнения, не могли прочитать их вЛондоне, где, кстати, меня мало кто читает, а по-испански и того менее. Ядолжен пересказать вам одну из этих новелл, но в то же время чувствую - вчем и заключается пугающая двусмысленность происшедшего - бессмысленностьтакого пересказа, поскольку вам - каким образом, это можно узнать только изсамой новеллы - уже все известно; вопреки доводам, рожденным здравымсмыслом, вопреки самому здравому смыслу, ответ, который я только что получилот вас, убеждает и заставляет меня сделать то, что я сейчас делаю,оказавшись лицом к лицу с абсурдом, если, Гленда, это абсурд, а я полагаю,что это не абсурд, хотя ни вы, ни я не можем и догадываться, что же этотакое.
Вы, разумеется, помните - правда, вы не можете помнить того, чтоникогда не читали, хотя бы по той простой причине, что на страницах книгиеще не успела высохнуть типографская краска, - что в рассказе речь идет отаинственном буэнос-айресском кружке единомышленников, объединенных любовьюи нежностью к вам, к актрисе, которую в рассказе зовут Гленда Гарсон, но оее ролях в кино и театре говорится с достаточной определенностью, чтобы вашлюбой почитатель мог бы узнать именно вас. Рассказ очень прост: члены кружкатак любят Гленду, что не могут смириться с тем, чтобы ваше актерскоесовершенство - чего жаждет и требует истинная любовь и чего, несомненно,стремились добиться вы во время съемок - портили посредственные режиссеры.Как в любом произведении, предполагающем катарсис, кульминацию, связанную сочистительной жертвой, правдоподобие в этом рассказе уступает место поискамсокровенной извечной правды; так, члены кружка делают все возможное иневозможное, чтобы добыть копии фильмов, и вырезают либо переделываютнеудачные эпизоды, исправляя непростительные промахи оригинала. Полагаю, чтовы, как и они, не станете печалиться по поводу практической невозможностиподобной операции, каковая и описана в новелле без лишних подробностей; всесвершается благодаря вере и деньгам; наконец члены кружка завершают работу ипереживают счастье седьмого дня творения. Счастье - главным образом потому,что в этот же день вы объявляете о своем уходе из театра и кино, - самитого не зная, вы завершили работу кружка, которую время и новые фильмы моглибы свести на нет, и придали ей окончательное совершенство.
Сами того не зная… Ах, Гленда, я - автор рассказа, но сейчас я вовсене уверен в том, что представлялось мне таким понятным, когда я писал его.Сейчас ко мне пришел ваш ответ, и что-то, не имеющее ничего общего сдоводами рассудка, вынуждает меня признать, что уход Гленды Гарсон из кино- неоправдан, неестествен, слишком связан с деятельностью неведомого вам,далекого кружка. Но я продолжаю пересказывать новеллу, хотя сейчас ее финалкажется мне ужасным, тем более потому, что я должен рассказать его вам, ноне сделать этого - нельзя, потому, что таков действительный финал новеллы,и вот уже добрых десять дней его знают читатели в Мехико, а главное, потому,что его знаете вы. Все просто: год спустя Гленда Гарсон решает вернуться вкино, члены кружка узнают об этом из газет и, удрученные, вынужденыпризнать, что невозможно вновь начать работу, которую они ощущают какзаконченную, полностью завершенную. Им остается только один способ защититьсовершенство сделанного, достигнутое с таким трудом счастье: Гленда Гарсонне будет сниматься в объявленном фильме, кружок сделает все необходимое,чтобы этого не случилось никогда.
Таков, как вы видите, один из рассказов в книге - с налетомфантастического или невероятного; подобным образом построены и остальныеновеллы сборника, врученного мне издателем перед самым моим отъездом изМехико. То, что вся книга названа по этому рассказу, объясняется тем, чтотолько в нем звучала для меня несколько ностальгическая влюбленность, какуюваши имя и образ пробуждают во мне с тех пор, как в лондонском театре"Олдвич" я увидел шелковый бич ваших волос, хлещущий по обнаженному торсумаркиза де Сада; уже не помню, когда я выбрал заглавие для всей книги,отделив таким образом эту новеллу от остальных в сборнике, и, вынеся ееназвание на обложку, придал ей дополнительный вес; так же и для вашегопоследнего фильма, который я видел три дня назад здесь, в Сан-Франциско,кто-то выбрал название "Hopscotch", кто-то, кто знает, что это словопереводится как "Игра в классики". Письма в бутылках дошли до адресатов,Гленда, но море, по которому они плыли, - это не море кораблей иальбатросов.
Поначалу, увидев афишу фильма, я с иронией подумал: я приехал вСан-Франциско для того, чтобы прочитать курс лекций студентам Беркли, итеперь смогу их развлечь совпадением названия фильма и названия моегоромана, о котором должен был рассказывать здесь. Гленда, когда я увиделфотографию главной героини, то впервые понял, что такое действительно страх.Приехать из Мехико с книгой, на обложке которой стоит ваше имя, и увидетьваше имя на афишах фильма, названного так же, как одна из моих книг, - этоодна из тех игр, в которые судьба любит играть со мной, но это отнюдь невсе, это было пустяком до тех пор, пока в темноте зрительного зала бутылкане разбилась вдребезги, - так я получил ваш ответ, повторяю: ответ, потомучто не могу и не хочу верить, что это - отмщение.
Нет, это не отмщение, это приглашение за пределы всего допустимого,приглашение к путешествию по земле, лежащей вне всех земель. Фильм - нижевсякой критики - поставлен по какому-то шпионскому роману и не имеет ничегообщего ни с вами, Гленда, ни со мной; потому-то я и почувствовал, чтоневероятно глупый, сделанный на потребу дурного вкуса фильм скрывает нечтоиное, нечто непредставимое; поскольку подобным фильмом вы не могли мненичего сказать, и все же сейчас вы - Гленда Джексон, и, коль скоро высогласились сниматься в картине с таким названием, я не мог не ощутить, чтоэто сделано Глендой Гарсон, пришедшей со страниц новеллы, где я вас такназываю. То, что картина - малоинтересная шпионская комедия - не имеетничего общего с тем, что было написано мною, как раз и заставляет меняпризнать как очевидное: здесь - шифр, код, которые словам на какой-либозаранее оговоренной странице газеты или книги придают новый смысл -послание, понятное тому, кто владеет ключом. И это так, Гленда, именно так.Нужны ли какие-либо доказательства той, кто направила мне послание и кто неприемлет логических доказательств?! Я говорю все это для других, для тех,что прочтут мой рассказ и увидят ваш фильм: для читателей и для зрителей,что являются простодушными посредниками при нашем обмене посланиями, аименно таковы только что вышедший из печати рассказ, только что вышедший наэкраны фильм и это письмо, которое, неведомо как, заключает в себе ирассказ, и фильм и подводит под ними черту.
Перехожу к резюме, нам с вами уже малоинтересное. В фильме вы любитешпиона, пишущего книгу под названием "Hopscotch", где он разоблачает грязныемахинации ЦРУ, ФБР и КГБ, премиленьких организаций, на которые он работал икоторые теперь не жалеют сил, дабы его убрать. С собачьей преданностью,порожденной любовью, вы помогаете ему инсценировать несчастный случай,благодаря чему враги считают его погибшим; а вас ждут мир и покой в каком-тоуголке земли. Ваш друг издает книгу "Hopscotch" - но это не мой роман, -книгу, которая, задумай какой-нибудь издатель бестселлеров опубликовать ее виспаноязычной стране, несомненно будет называться "Игра в классики". Вфинале фильма есть кадры: экземпляры книги в витрине; наверное, так жесмотрелся мой роман в витринах североамериканских книжных магазинов, когданесколько лет назад его выпустил "Пантеон Букс". В рассказе, только чтоизданном в Мехико, я убил вас, Гленда Джексон, символически; в фильме выспособствуете столь же символической смерти автора книги "Hopscotch". Вфильме вы, как всегда, молоды и красивы, а ваш друг - старый писатель, какя. Со своими друзьями по кружку я понял, что только исчезновение ГлендыГарсон утвердит навеки нашу любовь; и вы тоже поняли, что ваш друг, чтобылюбовь была спасена, должен исчезнуть. И теперь, заканчивая письмо сосмутным страхом перед чем-то столь же смутным, я осознаю, что ваше послание- не отмщение, оно - бесконечно прекрасная симметрия: героиня моегорассказа едина с героиней вашего фильма, потому, что вы так пожелали,потому, что только двойное подобие смерти во имя любви могло их соединить.Здесь, на земле, к которой не может привести никакой компас, мы с вами,Гленда, глядим друг на друга - я, дописывая письмо на берегу залива, и вы,где-то, наверное в Лондоне, гримируясь перед выходом на сцену или разучиваяроль в новом фильме.
Беркли, Калифорния,
29 сентября 1980 года
[Пер. В.Андреева]
Вне времени
У меня не было никакой особенной причины об этом вспоминать, и хотя япишу частенько и с удовольствием, а моим друзьям нравятся мои стихи ирассказы, я то и дело спрашиваю себя, стоят ли все эти воспоминания детстватого, чтобы их записывать, если они не родились из простодушной привычкиверить, что все на свете становится подлинным только тогда, когда бываетувековечено в словах, найденных именно мной, чтобы они всегда были подрукой, как галстуки в моем шкафу или тело Фелисы ночью, нечто такое, чегонельзя пережить еще раз, но что становится ближе к тебе, словно в процессеработы памяти эти воспоминания обретают третье измерение, почти всегда спривкусом горечи, но и с желанным ощущением соучастия. Я никогда толком непонимал, почему я не раз и не два возвращался к тому, что другие давносумели забыть, дабы не тащить по жизни такой груз времени на плечах. Я былуверен, что немногие из моих друзей так же хорошо помнят своих товарищей подетским играм, как я помню Доро, хотя, сколько бы я ни писал о Доро, меняпобуждают писать не воспоминания о Доро, а что-то совсем другое, где Доротолько предлог, чтобы вызвать в памяти образ его старшей сестры, образ Сары,какой она была в те времена, когда мы с Доро играли в патио или рисовали вгостиной в доме Доро.
В те времена мы учились в шестом классе, нам было подвенадцать-тринадцать лет, и мы были настолько неразлучны, что, начавписать, я понял: у меня не получится писать отдельно о Доро, я не смогувывести себя за пределы страницы и писать только о Доро. Вспоминая его, ятут же вспоминаю Анибаля и Доро вместе, и, где бы я ни представлял себеДоро, я чувствую, что Анибаль в этот момент рядом с ним, что однажды летнимвечером именно Анибаль угодил мячом в окно дома, где жил Доро, и разбилстекло, страх и желание удрать или все отрицать, появление Сары, котораяобозвала обоих бандитами и прогнала играть на пустырь за углом. И вместе совсем этим, ясное дело, приходит на память Банфилд, потому что всепроисходило именно там, ни Доро, ни Анибаль и представить себе не могли, чтомогут оказаться в каком-нибудь другом месте, кроме Банфилда, где дома ипустыри в те времена были даже больше, чем целый мир.
Некий городок Банфилд, с его немощеными улицами и Южным вокзалом, с егоболотистыми пустошами, которые летом, в час сиесты, кишели разноцветнымилангустами, Банфилд, который по ночам, словно в страхе, высовывался изтемноты на перекрестках в неверном свете угловых фонарей, с егопересвистыванием конных полицейских и кружащимся нимбом из насекомых вокругкаждого фонаря. Дом Доро и дом Анибаля стояли так близко друг от друга, чтоулица была для них чем-то вроде коридора, который соединял их и днем иночью, когда они во время сиесты играли в футбол на пустыре или когда присвете углового фонаря наблюдали за жабами и большими лягушками, которые внадежде подкормиться поджидали, что, устав от бесконечного кружения в желтомсвете фонаря, какое-нибудь насекомое упадет на землю. И лето, это уж, каквсегда, время каникул, можно играть сколько угодно, время принадлежит толькоим, существует для них, нет ни расписания, ни колокола, возвещающего оначале уроков, запах жаркого лета по вечерам и ночам, физиономии, потные уобоих и когда выиграл, и когда проиграл, когда подрались или бегалинаперегонки, когда смеялись, а иногда и плакали, но всегда вместе, онисвободны, они хозяева своего мира, воздушных змеев и пелоты, перекрестков итротуаров.
О Саре его память хранила не так уж много воспоминаний, но каждое изних было как частичка витража в яркий солнечный день, когда синие, красные,зеленые лучи света пробивают пространство с такой силой, что больно вглазах, иногда Анибаль видел лишь светлые волосы, которые падали ей наплечи, будто лаская, и тогда ему хотелось ощутить их прикосновение у себя налице, иногда белизну ее кожи - Сара никогда не бывала на солнце, она всегдабыла занята работой по дому, больная мать, да еще Доро, который каждый вечерприходил домой весь перепачканный, с ободранными коленками и в грязныхбашмаках. Анибаль так и не знал, сколько Саре было лет в те времена, зналтолько, что она уже сеньорита, вторая мама своему брату, который становилсяеще моложе, когда она с ним разговаривала, когда гладила по голове, преждечем послать за покупками или попросить их обоих не так громко кричать, играяв патио. Анибаль здоровался с ней, смущенно протягивая руку, и она всякийраз любезно ее пожимала, почти не глядя на него, считая его чем-то вродевторой половины Доро, которая появляется у них в доме почти каждый день,чтобы поиграть или почитать. В пять часов она звала их, чтобы угостить кофес молоком и печеньем за маленьким столиком в патио или в небольшойзатемненной гостиной; Анибаль всего два или три раза видел мать Доро, онасидела в инвалидном кресле и приветливо здоровалась с мальчиками, осторожнейпереходите дорогу, хотя машин в Банфилде было не так уж много, и ониулыбались, уверенные в своей увертливости, в своей неуязвимости, ведьнедаром они так здорово играют в футбол и отлично бегают. Доро никогда неговорил о своей матери, она почти все время проводила в постели или слушаларадио в гостиной, дом Доро - это патио и Сара да иногда кто-нибудь из егодядюшек, что приезжал их навестить и спрашивал мальчиков, как у них дела вшколе, и дарил им пятьдесят сентаво. Для Анибаля тогда все время было лето,он ничего не помнил о зимах, когда дом превращался в серую тюрьму,заполненную туманом, где выручали только книги, все заняты своими делами,все предметы стоят на своих местах, куры, за которыми он должен былприсматривать, болезни с нескончаемыми диетами и чаем, и Доро, но толькоиногда, потому что Доро не любил подолгу оставаться там, где ему неразрешали играть так, как у него дома.
Это было во время затяжного двухнедельного бронхита, когда Анибальначал чувствовать отсутствие Сары, Доро пришел его навестить, и он сталспрашивать о ней, и Доро рассеянно отвечал, что у нее все хорошо,единственное, что его интересовало, смогут ли они играть на улице уже наэтой неделе. Анибалю хотелось побольше узнать о Саре, но он не решалсяпродолжить расспросы, чтобы Доро не принял его за недоумка, которыйинтересуется кем-то, кто не играет вместе с ними, кто так далек от всеготого, чем они жили и о чем думали. Когда он снова появился в доме Доро, всееще слабый после болезни, Сара протянула ему руку и спросила, как егоздоровье, ему не следует играть в пелоту, чтобы не переутомляться, лучше,если они порисуют или почитают в гостиной; она говорила с ним оченьсерьезно, так же как всегда говорила с Доро, приветливая, но такая далекая,старшая сестра, заботливая и почти строгая. В тот вечер, засыпая, Анибальпочувствовал, как его глаза чем-то наполнились, что подушка превратилась вСару, и ему так захотелось крепко обнять ее и заплакать, прижавшись к нейлицом, почувствовать прикосновение волос Сары, так захотелось, чтобы онабыла здесь, принесла бы ему лекарство и посмотрела бы на градуснике, какая унего температура, сидя в ногах его кровати. Когда мать утром пришла к нему истала растирать ему грудь чем-то, пахнущим алкоголем и ментолом, он закрылглаза, и то была рука Сары, которая подняла подол его рубашки и нежногладила его, исцеляя от болезни.