- Не, - сказал тот, выпучивая от неожиданности свои голубые очи.
Зинка молчала - чистила рыбу.
- А мне сказали, ты ходил. Брешут же люди. Ну извини. - И дядька Ваня ушел.
Через три минуты выскочила Зинка.
- Мой все удивлялся, - заулыбалась она дядьке Ване. - Никогда, говорит, Ванюха ко мне не заглядывал, даже в праздники... А за грибами, между прочим, мой не ходил ни разу в жизни.
- Может, с тобой сходим? - набрав воздуху в грудь, решительно сказал дядька Ваня.
- Я?
- А чего ж. Сходим да наберем! И дядька Ваня заиграл серыми глазами. И захохотал: "Га-га-га-га..."
- Какие там сейчас грибы! - фыркнула Зинка. Это уж ее дело было такое - отказываться.
- Да тут они. В этом березнячке.
- Какие еще грибы... Скажешь тоже! - смеялась она.
- Да нам много их и не надо, - улыбался дядька Ваня. - Штучки три найдем и по домам. Если подряд, это ведь быстро. Часа не займет.
Она еще помялась и поломалась. "Ну только не сейчас. Завтра. Ближе к обеду... И чтоб не опаздывать. Раз уж уговор - значит, не опаздывать", - сказала и повернулась. Ушла. Дядька Ваня, чувствуя в теле выпитое, провожал ее глазами. Эх, баба. Не понимает момента!.. До завтра еще дожить надо!
Но настроение было ничего себе - славное настроение. Он еще прикупил водки, набрал в запас еды, позвал к себе Сашука Федотова, и они вдвоем сели за обильный стол.
- Вот прямо тут к окну и подходили? - спрашивал Сашук.
- Прямо тут. Думают, у меня выдержки нет...
- Выпьем?
- Давай!
Выпили, и Сашук стал высказывать любимые свои мысли:
- Я всегда говорил, Ваня, с семьей разлучаться нельзя. Вот не останься ты один, ничего бы не случилось. Верно? - Сашук продолжал: - Семья - это как пашня. Тут надо пахать и пахать. Жена и семья - это все. Это в жизни самое-самое, Ваня!
Сашук всплакнул и протер глаза. Жена была от него через три стенки барака, в пятнадцати, можно сказать, шагах, но ему казалось, что он сейчас один, а жена далеко, и потому он как-то особенно любил и жалел ее. Выпили за жену Сашука и вообще - за семью. Запели песню.
Через стенку им постучали - ночь уже.
- Цыц вы! - крикнул дядька Ваня. Они стали петь потише, но зато уж пели вволю. Сашук сказал:
- Ладно. Я с тобой, Ваня, останусь... Встретим их как надо.
- А знаешь, какая у меня мысль, Сашук?
- Ну?
- Вот жду я их. Знаю, что придут... И смелости тоже хватает. А нет-нет и мысль приходит: им-то терять уже нечего, а у меня дети.
- Это правильно, Ваня. Это очень правильно. Семья - это самое-самое.
- А с другой стороны: сколько ж их можно бояться?
- Тоже верно, Ваня. Очень верно.
- Вот то-то и оно!.. Ну, еще песню?
Первым захрапел Сашук. Он как сидел на кровати, привалившись к стене, так и заснул - только голову свесил и такие рулады выдавал сдавленным горлом, что дядька Ваня несколько раз просыпался. И опять засыпал, сидя и мало-помалу со стула сползая... Голос среди ночи был очень ясный и все тот же - лисий:
- Или спишь, родненький?
Дядька Ваня тут же открыл глаза. Сашук похрапывал. В окне был виден темноватый силуэт человека.
- Не боишься, родненький?
- Давай, давай, собаки. Что случится, то случится. - И дядька Ваня встал.
Он двинулся прямо к окну, заводя кулак в сторону для удара. Тот не стал дожидаться - спрыгнул с завалинки. И теперь они маячили там, в темноте.
- Га-га-га-га! - захохотал дядька Ваня. - Что, собаки? Или боязно?
- А может, выйдешь к нам, родненький? - ядовито, но уже не так уверенно произнес голос.
Дядька Ваня схватил топор из угла и прыгнул прямо в окно. Те побежали в близкие кусты, он за ними. Он уже настигал и, сжимая топорище, замахивался для удара - и тут бахнул выстрел. Почти в упор.
Те убежали. Была тихая и звездная ночь. Дядька Ваня, придерживая живот, полный самодельной крупной дроби, постоял, как бы подумал, затем поднял топор, который он выронил после выстрела, - и вот так, прижимая топор к животу, согнувшись почти вдвое и скрипя зубами от боли, вернулся домой.
Он сел на стул и позвал:
- Сашук.
Тот спал, похрапывал.
Дядька Ваня посидел молча, затем стал бранить себя:
- А еще солдат называется. Выдержки не хватило. Дурак...
В бараке первой от выстрела проснулась жена Сашука Федотова. Ища мужа, она вбежала к дядьке Ване и, мало что поняв, заголосила:
- Ой, убили... Ой, добрые люди, убили!
Тут только проснулся и Сашук. В комнату входили заспанные и наскоро одетые мужчины барака. Калабанов на своем ревучем мотоцикле помчался в город за хирургом. Дядька Ваня поднялся со стула и, все так же прижимая топор плашмя к окровавленному животу, медленно перешел к кровати и осторожно лег на спину. Он опять бранил себя:
- Выдержки не хватило. Детей сиротами оставил. Дур-рак!..
К утру он умер.
Ключарев сидит у себя дома. Ночь. Он читает статьи, которые взял у Рюрика, - дело скучнейшее, утомительное... Глаза устали, и Ключарев начинает ходить по комнате взад-вперед.
- Майк, а Майк! - вдруг зовет он жену. - Может, поедем в Старый Поселок?
- Витя, как решишь, так и будет... Ты же прекрасно знаешь - я не сторонник и не противник. Майя ответила и продолжает лежа читать книгу. Ключарев продолжает ходить:
- Я не говорю, что здесь плохо. Здесь хорошо. Но, Майка, ведь жизнь проходит, и умирать все равно придется. И ведь не хочется в конце пожалеть, что ты чего-то не сделал...
Ключарев умолкает. Ночная коротенькая вспышка прошла, и он опять садится за стол. Он уже работает, когда жена вдруг поднимает глаза от книги:
- Витя... Ты серьезно все это?
- Где уж мне серьезно! - машет рукой Ключарев. Он и сам хотел бы знать, серьезно ли. Так и останется разновидностью ностальгии, тоской по родимому месту.
Глава 6
Ключарев идет с работы - солнышко! хорошо! - и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы - это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.
Ключарев как раз вошел в гастроном - он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с "хорошим" вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о "сверх" - не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми - наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит - влетает! - еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о Господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии "Литературные памятники".
- Свой экземпляр вам отдала, - вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.
"Да ведь я тоже свои деньги отдал", - хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, "бон-мо" - для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании - это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.
Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок - хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить - это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.
И к этому времени Ключарев уже пришел домой.
- Ну накупил! - объявляет он громко с порога. И добавляет, как когда-то говаривала полузабытая и мрачная тетка Маруся: - Скупился полностью! - Что значит - потратился, а еще точнее - растратился вконец.
Из кухни в ответ несется радостный клик. В этом отношении жена Ключарева истинная женщина, с большой буквы, - покупки ее не угнетают. Когда вдруг и с размахом тратятся деньги, она это любит.
- Что? Что купил? - Она кричит с кухни, она не видит.
- Да вот. Кое-что.
Майя выглядывает, смотрит. Она уже видит вино. И апельсины из темноты прихожей брызжут светом и бьют Майе в глаза. И в ее глазах, ответно и как бы отраженно, вспыхивает радость.
- Что?.. К Наташе идем?
Наташа как раз звонила Ключареву, сказала, что сегодня организуется ее день рождения, хотя число и не совсем то. Так что все ясно. Но от внезапности этого "К Наташе идем?", от избыточного счастья жены Ключарев чувствует малую толику обиды. И будто бы колеблется:
- Почему к Наташе?.. Можно к сестре Анечке.
- Нет уж. Давай к Наташе, а?
Майя подходит к нему как бы умоляя, руки у нее белые от муки и творожной массы - она не может прикоснуться, лишь заглядывает в глаза:
- Ну пожалуйста, ну не спорь... А к сестре Анечке сходим на днях. Я тебе обещаю.
Этот тон устраивает Ключарева гораздо больше. Поломавшись для вида, он соглашается идти к Наташе - более того, сообщает, что она специально звонила насчет сегодняшнего вечера.
- Ах, такой-сякой... Что ж ты меня разыгрываешь?! - И Майя бросается мыть руки.
Затем бросается к соседям. Чтоб они часов в десять заглянули к Ключаревым и уложили Дениску и Тоню спать. У Ключаревых это дело с соседями давно взаимное и давно безотказное.
И вот, уже что-то напевая, - с соседями решено, все ясно, точки расставлены, - Майя начинает одеваться. Она хочет выглядеть хорошо и лучше, чем хорошо. Все-таки общество. Нечто остренькое. И уж точно, что здесь есть разница: сестра Анечка - это сестра, а Наташа Гусарова - это другое... Ключарев снисходительно смотрит, как она одевается, - женщина!
Понятно, что за Наташей жене не угнаться, да она и не очень пытается. Но пытается, это тоже понятно. Когда иной раз они с Наташей секретничают и что-то такое обсуждают шепотком, Ключарев смотрит на них, как на хорошеньких близняшек. Наташа, само собой, первая скрипка. Наташе явно доставляет удовольствие общаться, шептаться с Майей и быть при этом чуточку лучше ее - но, разумеется, Наташа никогда и ничем не подчеркивает это, знает свою слабость. Умница.
И вот Ключаревы выходят из дому (дети, оставшись одни, безмерно счастливы). Ключарев отмечает между прочим:
- К нашему возвращению что-нибудь расколотят.
Но думает он уже не о детях - вечер есть вечер. У Наташи хорошо. Посидеть. И выпить. И с Володиком Зарубиным сцепиться. Когда-то давно (года четыре назад, самое начало!) он считал Володика своим антиподом. Ну, то есть тем самым человеком, кто жить тебе вроде бы мешает и почему-то всегда отыщется и колет глаза своим существованием. И, как обычно в таких случаях, человек этот кажется нам более удачливым, бог весть каким остроумным, и легко-то ему живется, и любят его, и все такое. И, разумеется, Ключарев считал себя зато более глубоким. А Володика более легковесным. Считать своего антипода существом легковесным - это даже как-то в природе всякого человека. Самозащита... В разговорах Ключарев называл его "мотыльком" (а Володик в свой черед Ключарева как-нибудь "дубком", а может, и без уменьшительного суффикса). Молодые были! Все прошло. Сейчас Ключарев, пожалуй, даже живее Володика в речи. Отшлифовался. Точнее сказать, друг друга отшлифовали. И теперь они с неподдельной радостью встречают друг друга - вот Ключарев придет, и Володик, подмигивая, тут же подойдет и скажет:
- Ну что? Поспорим сегодня?.. Потешим публику. Кто будет нынче агрессивным - ты?
- Мне все равно, - засмеется Ключарев.
- Давай сегодня ты. Играй белыми... Я в последние дни ни книжки не прочел, ни слухов не слышал.
А Наташа Гусарова, тут же, в прихожей, помогая Майе переобуться, погрозит им пальцем:
- Ну-ну! Не договаривайтесь!.. Какие, ей-богу, циники. А мы-то их, Майя, всерьез принимаем...
Но Володик уже обнимает Ключарева за плечо и ведет к выпивке - а там уже стол, голоса компании, шум, - и Володик смеется:
- Значит, ты сегодня белыми? Только ты уж не дави меня очень. Когда Анна Павловна (то есть Шерер из "Войны и мира", то есть в данном случае Наташа Гусарова) хвалит тебя за победу в споре, у меня прямо сердце кровью исходит...
- Нет уж. Буду давить, - смеется Ключарев. - У меня, может, тоже кровью исходит, когда хвалят тебя.
- Выпьем?
- Ага... Смотри, винцо-то какое приволокли. Кто это от щедрот выделил? Небось муж Наташи. Ишь, гурман!..
Придут, разумеется, Логиновы. Они не пропускают у Наташи ни вечера - занятная пара. Симбиоз мечтателя мужа и ловкачки жены. Муж трудяга и мечтатель, утоп в мистике, что-то вроде Ивана Серафимовича. А жена реалистка - дальше некуда. В ее глазах беспрестанно что-то мелькает, будто бы цифры, будто бы рубли.
К этой минуте Ключаревы (они идут к Наташе) как раз переходят дорогу - машины мчат одна за другой. Вечер тепл и благодатен. Истинно лето... А перехода пока нет. Красный глаз. И в ожидании Майя вдруг спохватывается:
- Знаешь, получается, что я Наташе ничего не подарю.
Молчаливый выразительный жест Ключарева (он потряхивает портфелем с покупками) не успокаивает Майю. Она говорит:
- Это ведь ты купил... А нужно было бы нечто. От меня лично.
- А Эдгар По?
- Наташа не поверит, что я купила.
- Ну почему же? - И Ключарев рассказывает ей тайну переплаченного рубля, нехитрую технологию книжного прилавка.
Майя смеется:
- Никто не поверит, что я сумела это проделать! - Она задумывается и быстро находит женский ход. - Скажем, что купил ты... Но, дескать, целых два дня я заставляла и гнала тебя из дома, чтоб ты это сделал.
- Давай скажем, что гнала неделю.
- Нет-нет. Ты или шутишь, или просто не чувствуешь правдоподобия. Именно два дня. Ты запомнил?
Ее шаг становится упругим, она частит и чуть забегает вперед Ключарева. Она замолкает, опять уносясь в какую-то облачную высь, где она мысленно общается сейчас с Наташей.
А еще Ключарев думает о том, как бы кто-нибудь тоже не купил Эдгара По. Но маловероятно. Разве что Логинов, разговор-то был, а у Логиновой память кассы. А как она бранила своего мужа за мягкость, за "комплекс неполноценности". Володик Зарубин возьми и ляпни:
- Неполнотельности?
Худощавая Логинова вспыхнула - что и говорить, неловкий выпад, у Володика оно само ляпнулось. И все примолкли. Ясно было, что словцо хлесткое, а еще яснее, что оно запоминающееся, притом надолго, - и все примолкли и как бы глядели на них с укором: "Как же ты так, Володик, можешь?.. О своих ведь. О наших. Так, брат, нельзя, нельзя".
Усольцевы. Вот кто тоже придут. Усольцев - известный антрополог. Но рта не раскроет, молчун. И очень переживает за Ключарева, когда тот спорит с "атакующим" Володиком. Усольцев не всегда понимает, что это лишь спор, словесная, в сущности, игра, - сидит он весь красный, чуть ли не оскорбленный, если Ключареву не далась контратака.
- А вот в древности... - Изредка Усольцев все же заведет речь о своих любимых шумерах, речь его с запинкой, нежная. И с такой же вот запинкой, такими же секундными прерывистыми волнами на слушающих начинает накатывать дыхание древней цивилизации. Тут тебе всё: и письменность, и черепки посуды с привкусом быта. И порядки. И личность. И яркие всплески человеческой мысли, затем перешедшие в тупые и обязательные обряды. Легенды и факты. Левые и правые. И то странное, невымученное счастье побега, которое хотел найти Гильгамеш.
- Тсс... Не мешайте!
Володик Зарубин или он, Ключарев, по инерции нет-нет и пытаются вставить граненую шутку, но даже на Володика, на общего любимца, Наташа Гусарова цыкает и (безобидно, разумеется) грозит пальцем:
- Тсс...
Часто - но не каждый раз - приходит Хоттабыч. Он Потапыч, Павел Потапыч. Хоттабычем его стала звать Наташа, за ней все остальные. Ему за пятьдесят, седой, маленький телом и желчный доктор наук. Он обычно приходит позже других, входит с улыбкой милого, но желчного старца и произносит негромко:
- А-а... Молодые якобинцы.
Это он так подсмеивается над спорящими. Он довольно умен и начитан, но умного не скажет (свойство всех желчных - он не успевает вглядеться, а желчь уже торопит его отреагировать). Не придирается он только к мужу Наташи Гусаровой, поговаривают, что он платонически в Наташу влюблен. Впрочем, чего не поговаривают.
- Вот и пришли! - радостно говорит жена Ключареву.
И верно - пришли. И Майя шепчет:
- Только, Витя... не давай языку воли. Ты же знаешь свою слабость. К тому же в последнее время ты что-то нервничаешь.
Звук открываемой двери поторапливает ее слова и глушит их.
День рождения Наташи похож на все другие вечера, не хуже и не лучше. Ну, может, чуть только поярче за счет процедуры подарков. Да еще сама Наташа хороша, как никогда.
И невольно, на порыве, Ключарев шагнул к ней с поздравлениями и объятьями. И Логинов тоже.
- А ну, притушите глаза, - прикрикивает на них Наташа, подмигивая Майе. - Бессовестные, нельзя так смотреть!
- При мне можно, - смеется Майя.
Веселье за столом идет вовсю. И рюмки хороши. И вино тоже. А в самом конце вечера Ключареву дают научную работу на отзыв. Статью какого-то милого молодого человека.
- Да ты помнишь его, помнишь! - кричит через стол Наташа. - Он был у нас раза два...
- Я запоминаю только с третьего, - смеясь, упрямится Ключарев.
Наташа протягивает статью Володику, а он - через стол - Ключареву. Володик при этом сокрушается и заявляет, что не переживет. Возможно, он и в самом деле слегка завидует тому, что именно Ключарев окажет какую-то услугу, а не он, не Володик. Что делать, у каждого, кроме личных качеств, есть, так сказать, свой вес. Ключаревский "вес" как раз в том, что он кандидат наук и работает в достаточно известном и звучном НИИ.
- А я-то, идиот, с самой юности связался с этими тупицами историками. Жизнь им отдал. И вот теперь никому не нужен! - нарочито убивается Володик, веселя окружающих.
Володик вдруг заводит речь о теории Пиаже (воспитание ребенка - и потому к теме равнодушных нет), и уже через пять минут они с Ключаревым схватываются, как на ринге. Володик явно в форме. Ключарев, выложив локти на стол и слегка сбычившись, обороняется, пропуская один удар за другим. И уж слишком тема трепещуща. Ну хоть бы кто-нибудь тост предложил - передышка, а там, глядишь, случайная обмолвка Володика, а там контратака. Ключарев внимательно следит за речью и пока отступает на коротких тычковых фразах.
Приходит Хоттабыч, как всегда припозднившись. Он садится к столу, прислушивается и улыбается:
- А-а... Юные Макаренки.
А через неделю - и это тоже вечер после работы - Ключарев звонит Наташе Гусаровой и сообщает, что статья милого молодого человека оказалась никудышной.