Кавказцы, бросив товар, закрутились в лезгинке. Кто-то открыл канистру молодого вина. Наливали всем желающим, особенно дамам. Вокруг Татьяны Тушинской вертелся на пуантах юнец лет пятнадцати. Норовил ее обнять то за плечевой пояс, то за бедренный. "Пошел прочь, балда!" - отмахивалась та. "Я совершенно лётный! Совершенно лётный! - звенел его ликующий голос. - Пойдем со мной, красавица, не пожалеешь! У меня знаешь он какой - до колена! Совершенно лётный!" Танька вдруг цапнула его за ногу повыше колена. Там, к сожалению, ничего не обнаружилось. Юнец мгновенно разрыдался, присел на корточки и был закрыт своими вихляющимися братьями и дядьями.
Наконец багажник "кадиллака", вполне пригодный для перевозки трех контрабандистов, был загружен до отказа съестным. Дамы все поместились в открытом купе. Пока ехали восвояси, товарищ Шкварченко на такой цветник с блаженством оглядывался. Гривы их трепетали под потоками благодатного ветра. Глаза сверкали, как у американских школьниц пятидесятых годов. Вдруг придумалась неплохая игра для всех.
"А что бы со мной было, если бы меня украл какой-нибудь кабардинец?" - поинтересовалась Нэлла.
Все расхохотались. Таня добавила огоньку: "Ну, я-то уже знаю, что буду женой четырнадцатилетнего абхазца!"
И пошло:
"А меня, наверное, похитят миролюбивые чеченцы".
"А я бы сама соблазнила какого-нибудь солидного адыгейца!"
"А я считаю, что в мире нет лучше мужей, чем армяне!"
"Нет никого восхитительней азербайджанца!"
"Ты просто, девушка, не познала еще лезгинцев!"
"Теперь мне будут сниться два европейских гагауза!" И тэ дэ.
Машина дергалась от каждого нового взрыва хохота. Товарищ Шкварченко все-таки пробился с кардинальным вопросом: "А вы вообще-то, девчата, замужние или как?" Нэлла величественным жестом указала на любимую подругу: "Перед вами, товарищ шофер, жена поэта Яна Тушинского!"
"А лично вы, товарищ Нэлла?"
"Я тоже".
Шкварченко понимающе кивнул. Дамы начали галдеть. И я! И я! Мы все тут жены товарища Яна Тушинского! Шкварченко еще раз уважительно кивнул. Хороший поэт.
"А вы, товарищ шофер, читали что-нибудь товарища Тушинского?"
"Я читал интересное художественное произведение товарища Тушинского с заголовком "Мама и нейтронная бомба"".
"И как вы относитесь к этому произведению?"
"Очень серьезно. Я просто представляю себе Буэнос-Айрес после взрыва нейтронной бомбы. Просто вижу известный мне автомагазин. Ни одной живой души и множество запчастей".
"Браво! Браво! Это просто гениально! Ралиска, приголубь нашего водителя!"
Мечта мирового синема, которая делила переднее сиденье с реальной киношницей Человековой, но сидела ближе к водителю, обняла того вокруг шеи и пощекотала языком правое ухо. "Кадиллак" едва не ухнулся с крутого поворота в кювет. Шкварченко подумал, что ради таких блаженств можно пожертвовать и техническими успехами.
Между тем открылась уже панорама Коктебельской долины с ее западным контуром, состоящим из синих гор Карадага. Святой и Сюрюкая и показавшимся в этот момент всем этим Анкам, Танькам, Миркам, Катькам, Ралискам и гениальному поэту Нэлке взлетающим символом внесоциальной свободы.
Как раз в этот момент мужчины на рынке завершили погрузку бараньих тушек, сыров и хлебов в багажники двух "Москвичей". Оставшаяся без литфондовских дам толпа торговцев отступила в глубину, словно некий зловещий хор.
"Что это они тут перед нами разыгрывают?" - вслух подумал Ваксон.
"Да просто шмали насосались", - ухмыльнулся трюкач Алик.
"Шмаль с маджари - это бронебойная смесь", - добавил трюкач Марик.
Атаманов вытирал платком свою бритую голову, которая делала его каким-то непременным участником этой восточной сцены. "Пора смываться, господа, а то как бы по-лермонтовски у нас тут не получилось. Помните в "Белле" - "нажруться бузы и…""
"А где же наши лабухи? - забеспокоился Гладиолус Подгурский. - Вот что характерно для джаза - полное отсутствие нюха на опасность". Ослябя, Канителин и Барбасов покидали маленькую галантерейную лавчонку, нагруженные всяким барахлом из нелегальной пластмассы - все трое были собирателями кича: маленьких кремлей, лебедей, пограничников родины, танцовщиц с толстыми ляжками, самолетиков и крокодильчиков.
Ваксон, однако, смотрел не на них, а на автотрюкачей, которые оба представляли типажи расторопной московской хевры в джинсах, кроссовках и теннисках.
"А вы, ребята, вроде бы только что приехали, однако разбираетесь в деталях", - сказал он им.
"Слушай, Вакс, - сказали трюкачи (оказывается, и кличку уже знают), - мы здесь сто раз бывали. Для нас слетать в Кок все равно что два пальца обдудонить. А в этот раз нас Коч сюда послал вроде бы как в командировку".
"Какой еще Коч?"
"Ну, Семеныч. В общем, Семен Михалыч. Короче Кочевой. Оплатил нам две горящих путевки в Литфонд. В общем, как бы к мадам приставил, чтобы заботились. Волнуется лауреат".
У Ваксона сузились глаза. "Шпионить, значит, за Ралиссой приехали?"
У Алика и Марика тоже сузились глаза. Этот малый, похоже, нарывается. Кто такой? Может, и сам этот Вакс лауреат какой-нибудь? Не-ет, молодоват для лауреатства. Ладно, грубить пока не будем. Хохотнули.
"Да вроде того: за такой бабой, как наша Ралиска, нужен глаз да глаз. Но вообще-то это задание второстепенное. В первую очередь идет удовлетворение всех ее потребностей. Подлизывается большевик".
"Это каких же потребностей?"
Алик и Марик переглянулись и опять хохотнули.
"Всех без исключений".
Пролетающий на миг залепил Ваксону глаза. Сестры, ярость и ревность, восхитительны ваши приметы. Очи разлепились. Перед ним, потряхивая брелоками с ключами машин, стояли два молодых паразита, способных на все, в том числе и на удовлетворение всех потребностей.
"Ну, давайте, ребята, разбираться по машинам", - сказал Марик.
Ваксон, Подгурский и Ослябя поехали с Аликом: Атаманов, Канителин и Барбасов - с Мариком. Во второй машине всю дорогу разговаривали о джазе. Оказалось, что Атаманов-то не только писаниной занимался. Я, старички, окончил Гнесинку по классу народных инструментов, а во внеурочное время, фля, наблатыкался там на контрабасе. Он стал щипать воображаемые струны и бубукать своими отменными губищами: Эллингтон! Зарабатывал на жизнь, фля-фля-фля, вкапппище гррреха, в "Коктейль-холле".
Хотите, квартет, етитвою, замммастырим? Авангардисты снисходительно улыбались. Марик тут, обернувшись от руля, сказал, что у него есть надежный канал по доставке джазовых пластинок "Дойче Граммофон".
В первой машине тоже присутствовал джаз: Ал Ослябя напевал сложную тему Майлса Девиса. Остальные долго молчали. Потом Алик спросил сидящего рядом Ваксона:
"Между прочим, ты не слышал, не завела она тут какой-нибудь романешти?"
"Кто? Что? Кого?" - притворно удивился Ваксон.
"Ну, с Робкой-то Эром трахается или не очень? Вот нам разведка донесла, что в нее литовец влюбился; это правда?"
"Стукачам даже на вопросы о погоде не отвечаю", - так неожиданно для себя Ваксон залепил приезжему по макушке. Ваксона коробило: что-то похожее было у него в одном из ранних романов. Вот такой паренек вроде автора сталкивается с тремя московскими паразитами, что кадрят его бывшую жену. Ну, впрочем, тут у нас принципиально другая ситуация. Марвич в той истории был полностью одинок; все время ноктюрн, блюз одиночества; а здесь я окружен друзьями; сонмище ближайших!
Алик что-то нажал под рулем. Правая передняя дверь, то есть та, что со стороны Ваксона, отворилась на полной скорости.
"Выходи!" - произнес он без враждебности, но с явным холодком.
Ваксон попытался прикрыть дверь, но она не поддавалась. В кабине вертелся вихрь чудесного крымского воздуха. Скорость сто километров в час.
"Ты, видно, забыл, что нас тут трое!" - проорал он трюкачу. Тот проорал в ответ: "А ты, видно, забыл, что машина не твоя, а моя!" Он прав, подумал Ваксон. Вот это самый главный аргумент. Нелепо как-то сесть в машину и сразу затеять ссору с хозяином.
"Я пошутил", - сказал он и хлопнул Алика по коленке. Тот опять нажал что-то под рулем, и дверца закрылась. "Не бзди", - сказал он Ваксону.
"А ты не ссы, - ответил тот. - Спор можно продолжить на твердой земле, сэр. Жду ваших секундантов". Алик заржал: это ему понравилось.
Как всегда неожиданно, открылась долина, вроде бы прикрытая горным хребтом от мирового океана: остров Крым.
Повидаться с Эрами заехали отдыхающие в санатории Совмина Королевы. Ирина осталась с эровскими женщинами, которые увлеченно занимались подготовкой к вечернему пиру. "Ну вот, - ворчала она, - приедешь в гости, а тебя сразу - в кухарки!"
"В кухарки, управляющие государством", - тут же поправила Полинка.
Роберт и Анатолий пошли на пляж: как видно, не зря Ян последнего вспомнил в связи с "королевами пляжа". После купаний уединились под личным британским зонтом дипломата, на котором было написано do not disturb. Роберт поделился с высокопоставленным другом своими мыслями о вступлении в партию. У меня такое ощущение, старик, что не вступая в партию, я как бы подставляю шею под ярмо. Что ты думаешь по этому поводу?
Королев минуту-две помолчал, пуская плоские камешки по воде, потом, оглядевшись, стал развивать свой взгляд на проблему. "Вообще-то в нынешних условиях сохранять беспартийность - это значит сохранять инертность. Даже возмущенная вызывающая беспартийность не дает никакой площадки для действия. Мне кажется, что партийность даст такому поэту, как ты, больше возможности для самовыражения. Конечно, с самого начала ты должен будешь определить свою собственную нишу и сомкнуться внутри партии с теми, кто мыслит, а не с теми, кто расползаются задами по креслам. При всем монолитном параличе внутри партии существуют разные течения, и ты должен будешь сразу в этом разобраться, иначе станешь просто членом компрадорской номенклатуры. Динамика таких коллизий как раз была видна в Чехословакии задолго до начала "весны"…"
"Толя, скажи, что там происходит в данный момент?" Королев взял еще один тайм-аут, чтобы побросать "блинчики", потом придвинулся поближе к другу и заговорил полушепотом:
"Приближается катастрофа. Я слышал недавно, что Солженицын кому-то сказал "Все идет хорошо, вагоны подталкивают паровоз": он неправ. Этот наш паровоз никакими вагонами не сдвинешь. Для того чтобы состав двинулся, надо раскочегарить топку, а у нас пока…" Внезапно он замолчал и уставился в сторону пляжных воротиков. Через них только что прошла Ралисса. Королев не мог оторвать от нее взгляда, а Роберт, не меняя позы, протянул навстречу к ней руку ладонью вверх. Проходя мимо и не задерживая шаг, Ралисса резво шлепнула его ладонью по ладони и сбежала к морю.
"Откуда берутся такие женщины? - пробормотал Королев. - Кто она? Чья-то дочь? Чья-то… жена?"
"Жена Кочевого, - пробормотал Роберт. - Ты должен знать его, он секретарь Союза писателей по иностранным делам, - помолчав, добавил: - И секретарь парткома".
Тушинский с Татьяной лежали голыми в постели и наслаждались. Они только что исполнили свои супружеские обязанности и теперь милели друг к другу людскою лаской, поглаживали супружеские волосы, немного теребили ушки, подцеловывали чуть-чуть увядшие локотки. Какая все-таки прелесть эти супружеские обязанности, думал поэт. Спасибо, Господь, что одарил нас таким сладким ярмом. Вот Танька, такая злюка, такая агава, а когда приступает к супружеским обязанностям, превращается в кису-ласку. Только почему-то без хвоста. Это жаль, хвост бы не помешал. В принципе, это такая дивная обязанность, что ее как-то невольно хочется распространить и на других женщин в округе. Вот, скажем, здесь, в Коктебеле, женщины под солнцем так хорошеют, что невольно хочется возлечь с ними для исполнения, ну, не супружеских, но каких-то дружеских мужских обязанностей. Почему не возлечь, например, с бывшей женой Нэлкой, ведь она так хороша, или даже с женами друзей, ну, конечно, не со всеми сразу, а поодиночке, по мере развития вот таких сиест, вот такого невинного сибаритства, которого наш народ исторически был начисто лишен, ну, например, с Анкой, с Миркой, с Фоской Великолепной, с Любой, не говоря уже о таких блистательных гетерах, как Милка и Ралисса, как внезапно вспыхнувшая Антошина муза, как ее, ну конечно, Катя Человекова, и конечно же, никогда не терять из виду, не обделять лаской мою страдальческую Зарю - ну почему?
Он был в великолепном настроении. Утром, когда все поехали на базар, хорошо поработал над антиимпериалистическим циклом, потом пошел, вытащил из палатки Зарю, погуляли вдвоем в роще у отрогов хребта, сейчас вот с блеском выполнил супружеские обязанности, а вечером предстоит парад Львов, которых все-таки удалось уберечь от посягновений местной дурацкой администрации, а потом тройной день рождения у костра.
Ну что за тип этот Янка, удивлялась жена, кажется, весь уже выложился, а все о бабах думает. Она потянула его за нос, а он в ответ нежно пощипал ее пупок. "Вставай, вставай, моя Клеопатра! Ведь у нас сегодня тройной день рождения!"
"А почему же тройной, а не четверной, Янк? - притворно удивилась она. - Ведь и у тебя сегодня день рождения. Ну что ты так притворяешься, Янк? Ведь твой настоящий день рождения не первого мая, а двадцатого августа. Ведь мне Елизавета Евстафьевна рассказала, что когда тебе годик в метрике меняли, поменяли и день".
"Ох, какая ты все-таки ехидина, Танюшка, ох-ох, какая лиса!"
"Так все-таки кто я? Ехидина или лиса?"
"Ехидиновидная лиса или, вернее, лисоподобная ехидина". Завершая свои супружеские обязанности, он думал: ну почему человеку не иметь двух дней рождения? Один открытый, со всем народом, а второй интимный - ну почему?
Вернувшись из Феодосии, Ваксоны нашли своего сына Дельфа за весьма серьезным занятием. Вооружившись ножницами, юнец орудовал с всесоюзным журналом "Огонёк".
"Что ты делаешь, Дельф?" - спросила Мирка.
"Да вот тут Барлахский принес папаше подарок ко дню рождения", - басовито ответил Дельф. И показал на прислоненный к стене довольно большой портрет отца научного коммунизма Карла Маркса. Бросалась в глаза золоченая рама, вполне годная для популярной репродукции "Аленушка".
"Довольно дурацкая шутка со стороны Барлахского", - высказалась Мирка.
"А мне нравится", - высказался Ваксон.
"Тебе всегда нравится то, что мне не нравится", - резюмировала жена с каким-то отдаленным смыслом.
Ваксон пожал плечами.
"Обратимся к третейскому судье. Дельф, тебе нравится этот портрет?"
Мальчик завершал свою работу: он вырезал красочный орден с обложки "Огонька".
"Согласен с папашей. Мне нравится этот профессор. Хочу наградить его орденом".
И он примерил орден Ленина к лацкану "профессорского" сюртука.
"Браво! Браво!" - закричали тут оба родителя.
Этот портрет уехал с ними в Москву и некоторое время висел в квартире. Гости и посетители удивлялись: чего это вы Маркса повесили? Почти никого не удивил орден Ленина на груди у родоначальника коммунизма.
Ранним вечером этого дня полуразрушенное, с зияющими окнами здание теплового центра, что на западной оконечности Коктебельской дуги, украсилось десятками красиво разукрашенных молодых людей; все было в стиле Flower Power. Они сидели и стояли в проемах отсутствующих окон и вокруг теплоцентра. Поигрывали на гитарах и в карты. Ждали появления процессии. Наконец она выдвинулась из-за скалы и стала торжественно приближаться. Их было не так много, дерзновенных республиканцев Карадага, персон не более пятидесяти, девушек и ребят, однако впереди шествовал оркестрик-диксиленд, который сразу же после выдвижения из-за скалы начал играть Oh, When The Saints Go Marching In. И вся колонна запела и задергала конечностями. Вслед за оркестрантами шли две выдающиеся личности зарождающейся крымской демократии, президент ФИЦ и премьер ФУТ, статные парни, ей-ей, и оба в очках и широкополых шляпах. Мощнейший представитель двигался за ними, держа одной рукой на высоте главное достояние Республики, ее знамя, представляющее из себя старый российский триколор с трезубцем Нептуна. Далее прошла череда лозунгов-растяжек, любовно подготовленных республиканцами в течение всего летнего сезона: "Карадаг - твердыня мира во всем мире!", "Карадаг протягивает руку Социализму!", "Янки, вон из Вьетнама!", "Мы поддерживаем Чикагскую семерку!", "Свободу Анджеле Дэвис, Алику Гинзбургу и Володе Галанскову!", "Карадаг приветствует Сорбонну!", "Привет Карлову Университету!", "Мы судьбою не обласканы, Но когда придет гроза, Мы возьмем ее за лацканы И заглянем ей в глаза!". В хвосте колонны мускулистые ребята и гибкие девушки время от времени делали пирамиду на манер "Синих блуз" и вздымали в розовеющую, зеленеющую и лиловеющую голубизну Непревзойденную, то есть не кого иную, как Милку Колокольцеву, Мисс Карадаг.
Вот такой ее и запечатлели двенадцать фотографов, поспешавших впереди колонны, среди которых был и ее любимый Юстас. И кому тогда могло в голову прийти, что это ее последний фототриумф? Так или иначе, но процессия с Милкой на плечах стала отклоняться от кромки моря и забирать в гору, приближаясь к кургану Тепсень. За ними потянулись и обитатели теплоцентра, разодетые кто во что горазд, а некоторые и просто раскрашенные по голой коже, "дети цветов".
На кургане, в стороне от археологической базы, была вытоптанная прежними сборищами плешка, там и собралась фестивальная толпа числом не менее двух сотен. Звучали речи, исполненные демагогического сарказма или, наоборот, саркастической демагогии. Доставалось Дяде Сэму, в котором каждый распознавал советских номенклатурщиков. Пели хором "Мы поедем на Луну, вспашем землю Целину". Плясали то ли твист, то ли буги, то ли камаринского, в целом некую джигу, вибрирующую жаждой счастья. Но жажду утоляли из трехлитровых банок со сморщенными этикетками "Бело мицне". И снова бросались в пляс. Попеременно играли то диксиленд, то трио Ала Осляби. Быстро темнело. Зажгли костер. В пляске костра заметили вдруг Нэллу Аххо в сопровождении двух московских молодцов-каскадеров. Все закричали: "Ура Нэлле! Нэлла, читай! Все что хочешь, но читай!" Ее воздвигли на плоский камень, и она оттуда читала строфы из "Плохой весны":
…Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.
Ей на камень подавали напитки и шашлыки из лука и скумбрий. Напитки она проглатывала, от еды отказывалась.
Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили,
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.