Тогда возникает вопрос, как же можно тогда предугадывать ход чужих душевных состояний, если чужая душевная жизнь непредставима? Однако нам известно, что способностью предугадывать ход чужих душевных переживаний наделены практически все люди. А. И. Введенский отвечает на это указанием на то, что предугадываются только телесные реакции, телесные состояния других людей, что возможно сделать и тогда, когда одушевленность отсутствует.
Факт существования объективных психологических наблюдений также не опровергает закона Введенского, так как при объективном наблюдении происходит подстановка собственной душевной жизни в условия другого человека, а это возможно и по отношению к бездушным существам.
Итак, чужая одушевленность, по мнению философа, не является предметом, воспринимаемым в опыте. Введенский пишет: "…вопрос о ее существовании есть вопрос трансцендентный, или метафизический, а потому неразрешимый в виде науки или знания" [284] .
Появление труда А. И. Введенского "О пределах и признаках одушевления" вызвало оживленную полемику в русских философских кругах. Л. М. Лопатин, С. Н. Трубецкой, Н. Я. Грот, Э. Л. Радлов, П. Е. Астафьев – все они отозвались на заявление Введенского. Оценка закона одушевления была с их стороны неоднозначной. П. Е. Астафьев счел его вполне удовлетворительно доказанным. Иначе считали Э. Л. Радлов, С. Н. Трубецкой и Н. Я. Грот. Содержанием их ответов было, в основном, желание принизить значение философского открытия А. И. Введенского и найти такие доводы в пользу существования чужой одушевленности, которые А. И. Введенский почему-либо не заметил или игнорировал.
Так князь С. Н. Трубецкой упрекает А. И. Введенского в том, что последний "одушевленность" использует в двух смыслах: как "разумность" и как "обладание душой". Вопрос о сознании – одно, а вопрос обладания душой – другое, их нельзя смешивать. С. Н. Трубецкой не согласен с тем, что все материальные процессы всегда протекают в человеке так, как если бы в нем души не существовало. Взгляды же А. Ланге на вопрос о признаках одушевленности вообще называет "басней" [285] . Напротив, как считает С. Н. Трубецкой, на психическую жизнь неизбежно тратится определенная энергия, что и является доказательством существования душевных явлений. С. Н. Трубецкой называет вывод А. И. Введенского "торжеством ограниченного скептицизма" [286] . Он задает Введенскому вопрос о том, считает ли он, будучи поклонником философии Канта, произведение этого автора под названием "Критика чистого разума" признаком одушевленности Канта? С. Н. Трубецкой удивляется: как можно "искать объективных признаков сознания без и вне сознания" [287] ? Сразу заметим, что С. Н. Трубецкой, обвиняя А. И. Введенского в смешивании понятий "одушевление" и "сознание", сам смешивает их, ведь А. И. Введенский ищет не объективные признаки сознания, а объективные признаки одушевленности. С. Н. Трубецкой добавляет к своей критике еще и следующий аргумент. Каждый человек обладает своей индивидуальностью, своим характером. Индивидуальность каждого объемлет множество других индивидуальностей, начиная с родителей, предков, воспитателей и т. д., что также служит признаком одушевленности других людей.
В связи со столь оживленным обсуждением темы объективных признаков чужой одушевленности, А. И. Введенский написал еще одну статью, где рассмотрел суждения своих противников и вновь повторил обоснование своего закона и выводы из него. Статья получила название "Вторичный вызов на спор о законе одушевления и ответ противникам" [288] .
А. И. Введенский считает, что возражения С. Н. Трубецкого не достигают своей цели. Дело в том, что нет никакой возможности установить, тратится ли на душевную жизнь какая-либо часть энергии или нет, ведь для этого будут необходимы самые сложные исследования, которые подчас неосуществимы, т. е. нет таких условий, при которых утверждения С. Н. Трубецкого можно проверить. Сам по себе факт перераспределения энергии не является признаком одушевленности. И уж совсем не прав Сергей Николаевич, когда утверждает, что если мое сознание объемлет сознания других людей, то, значит, они уже существуют. А. И. Введенский вполне убедительно объяснил, что чужую душевную жизнь мы представляем через подстановку себя в условия другого человека. Александр Иванович говорит, что "Критику чистого разума" И. Канта он не считает признаком одушевленности, однако, в силу тех выводов, которые вытекают из закона одушевления (о них будет сказано ниже), верит в то, что Кант – одушевленное существо.
Н. Я. Грот, так же как и С. Н. Трубецкой, не согласился с А. И. Введенским. Свои возражения он высказал в форме 11-ти положений на заседании Московского психологического общества 12 марта 1892 г., где П. Е. Астафьев прочел доклад "Разбор положений А. И. Введенского в связи с его книгой "О пределах и признаках одушевления"". На этом же заседании были зачитаны 9 положений А. И. Введенского, кратко излагающих содержание его книги. Н. Я. Грот считает, что, в силу возможности представлять чужую душевную жизнь, нужно полагать, что она действительно существует. "Чужая душевная жизнь не наблюдается извне, но легко представима – не только во внешних обнаружениях, но и во внутреннем своем содержании", – заявил Н. Я. Грот [289] . Однако А. И. Введенский в статье "Вторичный вызов на спор о законе одушевления и ответ противникам" указывает на то, что чужую душевную жизнь можно, конечно, представить, но нельзя представить ее как чужую. "Я же не говорю того, что чужая душевная жизнь со стороны внутреннего содержания непредставима вообще, т. е. что в нас нет таких процессов, которые можно было бы назвать ее представливанием, но утверждаю только, что она непредставима как чужая, как обособленная от меня, и анализирую, в чем состоит то, что называется ее представлением" [290] .
Э. Л. Радлов утверждает, что "в пользу недоказуемой чужой одушевленности есть уже теоретическое предрасположение; она более вероятна, чем ее отрицание" [291] , на что А. И. Введенский напоминает ему, что вероятность – это математическое понятие, которое можно заменить синонимом "почти измеримо". Но чужая душевная жизнь абсолютно недоступна и запредельна для сознания. Было и другое замечание Э. Л. Радлова: скептик А. И. Введенского, объясняющий все явления только материальными процессами, должен уже исповедовать материализм, который по своей сути метафизичен. Но для А. И. Введенского суждение скептика – полемический аргумент. Ведь Александр Иванович не собирался доказывать правильность материалистической теории, считающей душевные явления порождением материальных процессов. А. И. Введенский исходил из невозможности доказать существование чужой душевной жизни. Более того, критический подход помогает А. И. Введенскому серьезно полемизировать с материализмом.
Закон отсутствия объективных признаков одушевления так и не был опровергнут. А. И. Введенский делает следующие выводы из него: "Без всякого противоречия с данными опыта и без всякого опасения быть теоретически опровергнутым я могу не только повсюду отрицать душевную жизнь, но и повсюду ее допускать; другими словами – вопрос о пределах одушевления принадлежит к числу теоретически неразрешимых" [292] . Поэтому-то, по мнению Александра Ивановича, в философии наблюдается такой широкий разброс мнений относительно одушевленности: одни философы допускают одушевленность атомов, а некоторые отказывают в этом даже человеку. Материальные процессы в человеческом теле схожи с материальными процессами в других телах, поэтому возможно одушевлять все, что заблагорассудится, т. е. считать любой материальный процесс за признак одушевленности. Из закона одушевления следует еще один вывод: "…для теоретического изучения, не выходящего за пределы опыта, вопрос о времени возникновения душевной жизни неразрешим. Он должен быть отнесен к числу трансцендентно-метафизических задач; с чисто эмпирической же точки зрения первый момент душевной жизни можно помещать куда угодно; и даже возможно считать ее безначальной и предсуществующей телесному возникновению человека", – пишет профессор [293] . Действительно, вопрос о моменте возникновения душевной жизни остается навсегда неразрешимым, так как изучить его при помощи самонаблюдения невозможно, а чужую же душевную жизнь мы неспособны наблюдать. Поэтому в метафизических системах встречаются диаметрально противоположные суждения по этому вопросу. А. И. Введенский говорит о том, что человеческому сознанию как-то очень странно и неловко признавать теоретическую неразрешимость вопроса о времени возникновения душевной жизни. Это связано с тем, что все мы привыкли примешивать к данным опыта те или иные метафизические предпосылки. Например, многие связывают душевную жизнь с нервной системой. Но ведь у амеб нет нервной системы, однако они тоже совершают целесообразные действия, благодаря которым мы приписываем одушевленность высшим животным. Признание зависимости душевной жизни от нервной системы, безусловно, приводит нас к отрицанию загробной жизни, а тем самым наши рассуждения попадают за пределы всякого возможного опыта. Это наглядно показывает метафизичность предположения зависимости душевной жизни от нервной системы.
Но как же быть с теоретической неразрешимостью данного вопроса, задается вопросом А. И. Введенский, если в реальной жизни мы вынуждены держаться определенного мнения относительно одушевленности тех или иных субъектов? Философ предлагает всегда исходить из того, насколько тот или иной взгляд удобен для расширения нашего знания. Очень полезно для развития таких наук, как история, психология, педагогика, признавать одушевленность людей, и, наоборот, совершенно бесполезным оказывается ее отрицание. А вот спинной мозг для науки легче и правильнее считать неодушевленным. Но необходимо помнить, предупреждает А. И. Введенский, что легкость суждения нельзя приравнивать к его теоретической достоверности, так как очень часто при таком подходе примешиваются и метафизически необоснованные взгляды.
Э. Л. Радлов так оценивает второй вывод А. И. Введенского: "Г-н Введенский весьма удачно указывает на несколько примеров скрытого материализма в психологических учениях, который легко устранить, если встать на его точку зрения; особенно много таких материалистических допущений в учении о памяти, и открытие этих ни на чем не основанных допущений, конечно, – дело, заслуживающее уважения" [294] .
Все предшествующие рассуждения А. И. Введенского об отсутствии объективных признаков одушевленности можно назвать прелюдией к выводу, ради которого, собственно, и написано им было данное философское произведение. Автор говорит, что мы убедились в недоказуемости существования чужой душевной жизни, и наш разум, кажется, согласился не протестовать против этого вывода. Однако, как бы мы ни старались, все наше существо выступает против такого положения. Для нас невыносима сама мысль о неразрешимости вопроса относительно чужой одушевленности. Я всем существом признаю существование чужой душевной жизни, и мне нужно, чтобы факт ее существования был бы непременно признан. "Более того, – пишет А. И. Введенский, – для меня невыносимо допустить не только его отрицательное решение, но даже и одну лишь его неразрешимость. Я не в силах успокоиться на том, что я вправе смотреть на окружающих меня людей и так и сяк. Для меня необходимо, чтобы этот вопрос был окончательно решен" [295] . А. И. Введенский отмечает, что признание логичности рассуждений не вызывает обычно внутреннего протеста. Однако в отношении вопроса о чужой одушевленности складывается именно такая ситуация.
А. И. Введенский пытается разобраться, что же именно в самом существе человека противится признанию отсутствия объективных признаков чужой одушевленности? В состав существа человека входят эмпирические чувства, такие как слух, зрение, мускульные ощущения и т. д., а также в составе человека есть ум. Но чувства не возражают против выше описанного вывода об отсутствии объективных признаков чужой одушевленности, ум тоже согласился с его логической правильностью. Что же нам мешает до конца признать его? А. И. Введенский говорит о том, что есть в человеческом существе еще нечто, что непременно заставляет нас признавать чужую одушевленность. Александр Иванович предлагает назвать это нечто метафизическим чувством. "Существование особого (кроме эмпирических чувств и ума) органа познания, и притом такого познания, которое отличается метафизическим характером (выходит за пределы всякого возможного опыта), – вот вывод, который логически неизбежен для всякого, кто признал закон отсутствия объективных признаков одушевления…" – пишет философ [296] .
А. И. Введенский не считает, что сделанный им вывод должен казаться кому-то странным. Ведь существуют и другие истины, которые эмпирическим путем проверить невозможно, однако все их признают. А. И. Введенский имеет в виду признание обязательности нравственного долга. Факт признания его всеми философы пока еще не могут однозначно определенно объяснить, но ведь сам факт тем не менее существует. Значит, есть какое-то чувство, которое заставляет всех признавать эту обязательность. Кроме того, А. И. Введенский указывает и на то, что необходимость признавать общеобязательность нравственного долга не может быть доказана. Для его доказательства не поможет ни указание на сам нравственный долг, так как его можно и отрицать, ни указание на факты, так как из фактов еще нельзя вывести обязательность, ни указание на личную пользу, так как польза и нравственная обязательность – разные вещи. "Превратить нравственную обязательность в логическую необходимость, которая вытекала бы из нашего знания о том, что есть, и о том, что по законам бытия необходимо будет, нет никакой возможности", – пишет философ [297] . Поэтому-то Кант в следовании нравственному долгу видел проявление свободы воли. Да и вообще, всегда, когда говорят о свободе воли, говорят о способности следовать нравственному выбору.
Итак, обязательность нравственного долга недоказуема, поэтому мы могли бы вовсе и не признавать его, однако подспудно все признают его истинность. Ведь, например, часто можно видеть таких недалеких мыслителей, которые из-за недоказуемости бытия Божия приходят к отрицанию Бога (хотя, конечно, это логическая ошибка), легко становясь атеистами. Но обязательность нравственного долга, при всей ее недоказуемости, никто не думает отрицать, за исключением, может быть, некоторых категорий людей, таких как, например, душевнобольные.
Далее А. И. Введенский задается вопросом: что же придает непоколебимость нашему убеждению в одушевленности других людей? Как проверить правильность этого убеждения, если мы уже знаем, что данная истина теоретически недоказуема? Философ считает, что только нравственное чувство способно нам в этом помочь. Если мы признаем обязательность нравственного долга, значит, невозможно не признавать и чужую одушевленность. Нравственный долг немыслим тогда, когда вокруг меня одни только неодушевленные автоматы. Другие чувства не могут внушить непоколебимую веру в чужую одушевленность. Так, например, А. И. Введенский приводит мнение А. Риля [298] , который полагает, что наличие в нашей душе сочувствия к другим существам может убедить нас в их одушевленности. Но А. И. Введенский считает, что если сочувствие рассматривать отдельно от нравственного долга, то явление сочувствия может существовать и без признания чужой одушевленности. Так, ребенок может только из подражания сострадать, плакать вместе с кем-либо, а взрослые люди часто избегают даже разговоров о чужих страданиях, не желая испытывать сострадание, как будто это чувство вызывает у них даже отвращение. Или, например, все любят находиться в обществе веселых людей, видеть веселые лица, но именно лица, подчеркивает А. И. Введенский, а не души.
Несомненно, большей способностью подтверждать уверенность в существовании чужой одушевленности обладает чувство любви. Но та любовь, которая совпадает с деятельностью нравственного долга, невозможна без веры в чужую одушевленность. Без веры же любовь превращается, по мнению А. И. Введенского, в грубое желание обладать предметом любви.
Итак, правильнее всего будет предполагать, считает профессор, что именно нравственное чувство возмущается в нас тогда, когда нам предлагают отказаться от убеждения в одушевленности других существ. То есть нравственное чувство – это то самое метафизическое чувство, существующее помимо эмпирических чувств и ума. А. И. Введенский пишет: "Относительно нравственного чувства не может быть никаких сомнений, что его деятельность неотделима от деятельности метафизического чувства: ведь признание обязательности нравственного долга немыслимо без признания существования одушевления помимо меня (т. е. без положительного приговора со стороны метафизического чувства)" [299] . Философ называет нравственное чувство "познавательной стороной метафизического". К слову сказать, это утверждение А. И. Введенского можно считать и опровержением заявления Э. Л. Радлова, высказанного после выхода в свет книги "О пределах и признаках одушевления". По Э. Л. Радлову, нравственное чувство нельзя отождествлять с метафизическим, ведь младенец считает всех одушевленными, но его нравственность еще не развита. Да, не развита, – можем ответить мы за А. И. Введенского, так как не развита пока познавательная сторона метафизического чувства, но с возрастом она будет расти и оформляться.
А. И. Введенский приводит ряд соображений в пользу неотделимости метафизического чувства от нравственного. Он считает, что деятельность метафизического чувства – это одна из сторон нравственного. Во-первых, мы не ощущаем обособленности метафизического чувства, оно не встречается среди тех психологических чувств, которые осознаются отдельно друг от друга, например гнев, удивление и прочее. Во-вторых, выше было сказано о том, что метафизическое чувство – это нечто, заставляющее нас верить в чужую одушевленность, чего не могут сделать ни эмпирические чувства, ни ум. К чему же тогда отнести метафизическое чувство, если обособленность его не осознается и при этом оно не может быть отнесено ни к уму, ни к эмпирическим чувствам? Более всего уместно полагать, что оно присоединяется к нравственному чувству. В-третьих, сферы метафизического чувства и нравственного совпадают. Действительно, мы ощущаем свои нравственные обязанности по отношению ко всему, что одушевлено, и наоборот, мы считаем одушевленным все, в отношении к чему мы ощущаем свои нравственные обязанности. Например, если животное одушевлено, то, значит, оно – объект наших нравственных обязанностей, т. е. мы не имеем права, скажем, подвергать его мучениям, издевательствам и т. п. По мысли А. И. Введенского, в каком бы виде мы ни представляли себе результат деятельности метафизического чувства, все же его выводы будут недостаточны для того, чтобы обеспечить неоспоримость убеждения в существовании чужой одушевленности. Только нравственное чувство может придать этому убеждению ощущение бесспорности.