Много времени провёл Николай в Таренте, где он раздавал мальчишкам яблоки и с этой целью даже покупал их специально, чтобы сорванцы его не преследовали. Жители думали, будто он безумен. "О ужас! Не решаюсь даже произнести! – восклицает агиограф. – Большинство из них издевались над ним и презирали его, как сумасшедшего (velut dementem)" (245). Однако те, кто поумнее, сознавали, что имеют дело со святым.
Видимо, со временем Николай всё же несколько "социализировался": он уже не кричал своё заклинание всякую секунду. "Иногда даже казалось, что он молчит, но даже и в так называемом молчании он, бормоча про себя, предавался Божьей милости". Несмотря на беспрерывный пост, "он толстел, как если бы и не постился".
Постепенно былая безжалостность окружающих уступила место любопытству. "Подвигнутый мнением толпы", местный архиепископ пригласил Николая к себе и начал расспрашивать, зачем он кричит. Святой "с ясным лицом и в мягких выражениях" объяснил, что действует по евангельским заповедям и добавил:
Я не постеснялся выступать под видом младенца и потому не избежал человеческой насмешки. Надо ли действовать подобным образом, я оставляю на твое усмотрение. Я мог бы остаться у вас, если это не вызовет твоего гнева; в противном случае я покину этот город и пойду дальше (248).
Архиепископ принял компромиссное решение: он разрешил Николаю остаться в городе на некоторое время, но при условии, что тот не будет манкировать церковными ритуалами. Святой умер в 1094 г. в восемнадцатилетнем возрасте. Его почитание началось сразу, но местные жители называли Николая не stultus (такого рода святости на Западе никогда и не появилось), a peregrinus ("странник"): так он именуется на иконе конца XIII в., хранившейся в кафедральном соборе Трани, где святой изображен с беснующейся у его ног толпой гонителей с палками в руках , и на безыскусной фреске (XIII- XIV вв.) в скальной крипте Канделора . Автор латинского жития Николая утверждает (235), что почерпнул все сведения о нём от паломника Варфоломея, вместе с которым святой прибыл в Италию. Нет сомнений в историчности Николая; пожалуй, можно с уверенностью утверждать, что в самой Византии этого малолетнего безумца не считали юродивым. С известной долей осторожности допустимо полагать, что сам транийский агиограф что-то знал о юродской парадигме. Но вышедший из-под его пера персонаж можно назвать юродивым лишь отчасти.
XI-XII вв. – странный период в истории юродства. С одной стороны, процветал культ святых Симеона Эмесского и Андрея Царьградского.
Статуса святого удостоился даже Иоанн, товарищ Симеона Эмесского. Хотя он, согласно житию юродивого, не последовал за Симеоном и остался в пустыне, хотя Леонтий Неапольский даже вкладывает ему в уста осуждение юродства, тем не менее в ямбическом календаре Христофора Митиленского (XI в.) ему посвящены стихи и он назван юродивым (σαλός): "Тленный мир считал тебя дураком (μωρόν), о Блаженный, а ты, смеясь над ним, был умён и вознёсся высоко" . Самый факт подобной путаницы, по всей видимости, свидетельствует о том, что популярность культа Симеона Эмесского была в тот период велика; её же результатом можно считать появление отдельного жития (BHG, 2315) и другого персонажа из Симеоновой биографии- Никона Иорданита , признавшего в Симеоне святого (ср. с. 108-109). Наконец, на популярность культа указывает и большое число дошедших от этого времени рукописей Леонтия Неапольского , Феодор Продром (ок. 1100-1156/1158 гг.) восхваляет Симеона Эмесского в своём стихотворном календаре: "Св. Симеон Христа ради юродивый скончался в мире [21 июля]. Для мира ты – глупый, для Бога же – мудрый, отче" .
В отличие от официально признанного культа Симеона, культ Андрея всегда нёс на себе отпечаток некоторой полулегальности. Быть может, не случайно вельможа и писатель Михаил Атталиат, составляя в конце XI в. каталог своей домашней библиотеки, один инвентарный номер описал так: "Под общим переплетом четыре библейских книги Царств: содержит две книги Царств и житие Андрея, Христа ради юродивого" . Андрея почитали в основном в монашеских кругах. Житие святого уже в первой половине XI в. оказалось переведено на грузинский язык; безусловно, перевод был выполнен в Иверском монастыре на Афоне , что свидетельствует о большой популярности этого сочинения среди святогорских насельников.
В 1183 г. в скальном скиту св. Неофита на Кипре появляется изображение Андрея Юродивого . Сам Неофит Затворник (ум. ок. 1215 г.) был очень привержен памяти Андрея и в своём панегирике патриарху Геннадию посвятил юродивому такие строки: "Андрей, святой Христа ради юродивый (σαλός), добровольно предстал безумцем (εξηχος), издеваясь и подвергаясь издевательствам (παίζων καί παιζόμενος), так как понимал тщетные ловушки мира" . Признаком официальной канонизации обычно служило включение того или иного святого в Константинопольский Синаксарь – однако Андрей появляется лишь в одной из версий этого компендиума, составленной на Афоне ок. 1300 г. (ParisCoislin 223). Именно благодаря популярности у святогорцев его культ мог проникнуть и так глубоко укорениться на Руси (см. ниже, с. 240).
Новые юродивые в этот период ведут себя с опаской и далеко не столь разнузданно, как раньше. Так, Никон Черногорец (XI в.) написал житие собственного учителя Луки Аназарбского, но, когда прочитал его монахам своего монастыря, те предложили ему выбросить из текста некоторые двусмысленные эпизоды. Однако Никон счёл за благо сжечь всю рукопись . В одном из посланий Никона, озаглавленном "О сновидениях и пустых откровениях", изложены его сомнения по поводу юродства.
Если я буду изображать из себя придуривающегося (προσποιήσομαι τον μωρόν ποιαν), подражая предшествующим отцам, то многие, и в особенности те, кто знает Божественное писание, меня распознают и я не смогу скрыть [своего намерения]. Только прикинувшись лицедействующим от бесов (από δαιμόνων σχηματιζεσθαι προσποιήσομαι), я смогу скрыться от людей.
Из этих слов видно, что парадигма юродского поведения стала общеизвестной благодаря культу Симеона и Андрея, отчего данный вид святости потерял своё главное оправдание – бегство от людской славы. Если благодаря юродству можно стать знаменитым при жизни, то в нём не остаётся и последнего намека на смирение. Вопрос, стоявший перед современниками Симеона и Андрея, – сумасшедший или святой? – переместился теперь в новую плоскость: настоящий юродивый или притворяется таковым?
Никон признаётся, что и сам он в юности, почувствовав призвание к данному подвигу, принялся юродствовать, даже не дождавшись благословения своего духовного наставника Луки. Тот, вернувшись в монастырь из какой-то поездки, принялся отговаривать Никона.
Ведь и сам великий старец в юности своей занимался юродством (σαλάτον), но открылось ему от Бога, что "этого не следует делать ни тебе, ни другому – но лучше потщись стяжать большую мудрость и разум"… Даже предание насчёт того юродства, которым занимались древние отцы, [показывает, что этот подвиг] творился [лишь] по усмотрению [Божию] и не был общепризнанным (περιεκτική), но легко приводил к соблазну и ко всеобщему вреду. Из-за этого и написано в житии Симеона, Христа ради юродивого, насчёт соблазнившихся, что [святой] просил у Бога, дабы из-за него им не засчитывался грех. Да и святой Собор категорически повелел, чтобы теперь такого не было.
Итак, главным обвинением юродству выдвигался как раз его провокационный характер. Любопытно, что Никон приписывает Симеону Эмесскому эпизод, в действительности относящийся к рассказу о Виталии из жития Иоанна Милостивого . Видимо, он приводил его по памяти. Интересно и то, что впервые мы здесь видим ссылку на 60-ое правило Трулльского собора.
В другом своём произведении, "Пандектах", Никон как минимум ещё дважды возвращается к проблеме юродства и оба раза его осуждает: "Божественные законы отвергают тех, кто практикует юродство (то σαλά-τον… έπιτηδεύοντας) по образцу великого Симеона и Андрея, и ныне (αρτι) совершенно это запрещают" . Обращает на себя внимание, во-первых, появление у Никона ранее не зафиксированного термина для юродства- σαλάτον, а во-вторых, парадоксальность ситуации, при которой Симеон и Андрей по-прежнему признаются за великих святых, но не за образец для подражания! Столь же непреклонен Никон и в другом своём пассаже на этот счет: "Если кто-нибудь из уподобляющихся богоносным мужам в чём-то юродствует (σαλεύειτι), это следует называть не домостроением [Божиим], но преступлением, и предательством догмата, и нечестивостью в отношении Божественного" .
Характерную эволюцию проделало само слово σαλός . В общем, оно, взятое без пояснения δια Χριστόν, никогда не утрачивало своего изначального бранного смысла (так, имя ересиарха Силуана подверглось "идеологическому" искажению: оно записывалось как Σαλουάνους , т. е. как бы "дважды безумный"). Однако в средневизантийское время у слова σαλός развивается и новое значение. Это развитие можно проследить на тех контекстах, где интересующее нас понятие используется в словарях и схолиях, для пояснения других слов. К примеру, единожды встретившееся у Аристофана загадочное слово κρόνιππος словарь "Суда" поясняет как "Большой болтун; дерзец, сибарит, развратник" , а в схолиях на рукописях Аристофана это же слово объяснено то как "большой болтун", то как σαλός . Ещё в одном византийском толковом словаре есть такая статья: "Μώμαρό σαλός" , при том что странное и очень редкое слово Μώμαρ в других словарях приравнивается к μώμος, "поругание, насмешка". Стало быть, σαλός могло уже значить не только "дурака", но и развратника, болтуна, дерзеца, сибарита и насмешника, а это – явная аллюзия на то впечатление о себе, которое создавал ό δια Χριστόν σαλός.
Итак, юродивый выглядел в XI в. фигурой примелькавшейся, и каждому было заранее понятно, чего можно ожидать от этого амплуа. Но отсюда вовсе не следует, что новые юродивые перестали появляться.
В житии Лазаря Галесиота (BHG, 980), написанном во второй половине XI в., о некоем Луке Эфесском сказано так: "Про монаха Луку, который прикидывался дураком (τον μωρόν ύποκρι.νόμενος) дабы обретаться мудрым во Христе, я мог бы очень много рассказать, если бы взялся писать о нём по порядку" .
Но, увы, про характер его юродствования не сказано ничего. Зато мы кое-что узнаем про другого монаха того же монастыря, Никона Фригийского. Тому хотелось сделаться столпником, однако настоятель Галисийского монастыря, Лазарь, не дал ему благословения, а вместо этого наложил трёхлетний обет молчальничества. Никон повиновался, а кроме того "пытался прикидываться безумным (έπετήδευσε δε προσποιήσασθαι καΐ τον εξηχον). Поэтому те, кто встречались с ним на дороге, а также молодые [иноки] монастыря подвергали его многочисленным и разнообразным испытаниям. Он же, дабы… по забывчивости не заговорить, положил в рот два камня и, хотя, как уже было сказано, многие его искушали, он никогда ничего не произносил. Однажды на кухне случился недостаток дров, и по приказу настоятеля все отправились в горы собирать [хворост], один Никон прикинулся, будто не хочет идти. По этой причине он претерпел немалые унижения: его тащили, толкали, заушали и в конце концов, видя, что он не желает за ними следовать, бросили его на землю ничком, привалили камнями его ноги и грудь и, оставив в таком состоянии, пошли по своему делу. Он же лежал так, пока они на обратном пути не отвалили камни и не позволили ему подняться. Когда настала ночь, Никон, тайно ото всех, дважды ходил в горы и приносил дров" . История кончается тем, что Лазарь после всех испытаний разрешает Никона от обета молчания и позволяет ему взойти на столп.
Весь этот эпизод производит странное впечатление. С одной стороны, юродство здесь выступает как некая дополнительная аскеза, возложенная на себя Никоном по собственной инициативе, но с другой стороны, настоятель монастыря, Лазарь Галесиот, явно засчитывает её иноку в плюс. Впрочем, юродство Никона не носит ярко агрессивного характера.