Брачный пир в Кане
Так у Спасителя вместо прежней, обычной семьи образуется семья духовная, удивительным образом удаленная и свободная от всего земного. Она, подобно Крестителю, опиралась на Божественное и имела своей целью великое священное движение вперед, хотя еще и смутно представляемое, но явно ожидающее народ Израиля, и порукой тому была личность Иисуса. Прошедшие суровую школу Иоанна, они к такому удалению от земного были уже подготовлены, и имя, данное их учителем Иисусу, – "Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира", – требовало полного отречения от всех мирских благ. Но куда сильнее воздействие, чем этот "подготовительный курс" у Иоанна, оказало на учеников небесное сияние личности Иисуса. Он излучал свободу от всего земного, и в ней не было ничего рабского, боязливого, от чего не избавился Иоанн. Нет, то была свобода, которой обладает Царь, Победитель, несущий новый порядок вещей, Царство Небесное. Иоанново проклятье мира признавало в этом мире Того, Кто сильнее, перед Кем отступают все. Таковым и был Иисус, намеревавшийся завоевать мир, это отличие Его от их первого учителя было совершенно очевидным.
Трудно представить изумление сторонящихся мира Его учеников (в большинстве своем бывших учеников Иоанна), когда они услышали от Него: "Мы идем на брачный пир!" Это был последний день (по нашему самовольному предположению – пятница) той достопамятной недели – дата, для апостола Павла незабываемая – по причине столь стремительного поворота в их образе жизни и мышлении. Не является ли свадьба вершиной и средоточием естественной человеческой жизни, где прошлое двух семей, протягивая друг другу руки, образует общее будущее, торжеством, воздающим честь и благодарность наичистейшему земному счастью – семейному.
Из всех подлинно человеческих черт, свойственных Иисусу, отчетливее всего проявившихся в те "счастливые дни", оказалось, пожалуй, необычное смущение, охватившее Его на той (явно не самой бедной) свадьбе, когда стало заканчиваться вино. Возможно, хозяева не предполагали, что Иисуса будут сопровождать столько человек, или от учеников Иоанна ожидали чуть ли не полного воздержания от вина, во всяком случае, все происходило не так, как мы ожидали бы, а именно: столь явственное величие Иисуса должно было побудить гостей пить вино маленькими глотками. Вышло совсем иначе. На празднестве царила освященная присутствием Иисуса теплая, дружеская атмосфера. "Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?" (Мк 2:19)
От материнского ока не укрылся смущенный вид угощающих. У нее, наверное, уже давно вошло в привычку во всех больших и малых бедах, при всех жизненных затруднениях получать поддержку от Иисуса – советом или делом. Возможно, она даже почувствовала, что именно Он и является непрямой, косвенной причиной возникшей неловкой ситуации. Ответ Иисуса на тихо сказанное Ему замечание матери звучит категорично, но в дословном переводе он мягче, не как у Лютера: "Что Мне и Тебе (то есть нам обоим), Жена?" Ничего пренебрежительного и тем более противоположного по смыслу титулу матери в слове "жена" нет. Оно лишь призвано подчеркнуть ее иной пол, отчего и специально поставлено в конце фразы, а не в ее начале – тогда оно звучало бы как обращение к ней. Прибавляя его, Он лишь поясняет прежде сказанное: "У нас разные обязанности, ты ведь женщина. Это женское дело – заботиться о том, что подавать на стол". В Его категоричном тоне есть два оттенка: первый отражает манеру общения в простых семьях, когда избегают подчеркнутой слащавости, говорят только по существу, называя вещи своими именами, отчего в словах чувствуются деловитая сердечная теплота и миролюбие; второй же свидетельствует о раздражении и страхе перед Богом, которого нельзя искушать, боязнь Самому поддаться искушению и без особой надобности, чрезмерно проявить Свою исключительность, Божественность. То была "мудрость, сходящая свыше" (Иак 3:17), которая "во-первых, чиста", далека от намерения выставлять себя напоказ и любыми средствами добиваться своего. И ничего удивительного, что Он отнесся к словам матери настороженно (вспомним наставление истинному левиту, данное Моисеем: "который говорит об отце своем и матери своей: я на них не смотрю" (Втор 33:9 и далее).
Мать Его ответом не обескуражена, она велит служителям делать то, что скажет Он им, и оказывается права. Все происходит так, как это, к примеру, бывает в разумных семьях, когда желания двоих, слившись воедино, рождают единственно правильный поступок. Женщина, долго не раздумывая, принимает решение, за которое ей не отвечать! Она подает мужчине идею, тот противится ей, желая оставаться независимым в своих действиях: а как же иначе, ведь ответствен за них он, его долг и задача – выработать свое твердое мнение. Посему он бывает часто резок в своих ответах, выражая таким образом свое неприятие. Но женщине это знакомо, и ее расчет оказывается верным, мужчина делает это, причем куда лучше и совершеннее, чем она себе представляла.
"Еще не пришел час Мой" – в этих словах все тот же страх преждевременно использовать Свои высшие силы. Но как поступить Ему сейчас? Может, под каким-нибудь предлогом встать и уйти, избавившись таким образом от смущения? Нет, так нельзя, жизнь превыше трапезы, Он и Его ученики этой компании куда важнее вина.
Первое, что приходило на ум, – увидеть в этом стечении обстоятельств особый знак и этим воспользоваться. Он мог бы сказать: "Итак, мы приятно провели время, отдав должное обычаю, а теперь настроимся на духовный лад".
Гости вели непринужденную беседу, и она сама собой получалась весьма "назидательной", но далекой от какой-либо определенной цели. А что, если ей намеренно придать нужный назидательный характер? И лучшего повода, чем опустевшие сосуды, тут не найти.
Спаситель ясно осознавал в Себе решительное, неукротимое стремление вступить в непримиримейшую борьбу с утехами этого мира, в том числе и с такими невинными, и Своим умением и даже силой, чуть ли не принудительно, заставить людей встать на путь духовности. Над этим миром, каков он сейчас, обрело власть нечто, которое не от Отца и противоречит нашему благородному Я. Эта злая власть простирается и на наши колена, и на то, что ими движет. И то стремление было добронамеренной попыткой ей противостоять. Но так выступить против нее Спаситель не мог, не хотел и не имел права. Он ее не признавал – ни когда она приступала к нему с искушениями, ни даже когда чуть ли не приходилось отдавать ей должное, вступив в войну с ней, как в вышеописанном случае. Еда и питье, вкушаемые на пиру, были вовсе не от той власти, а были дарами Творца, Его Небесного Отца, и Он не хотел допустить, чтобы это благорасположение Создателя и Отца к Своим чадам было сведено на нет. Своим статусом Сына, Чада Божьего Иисус дорожил и не хотел его уронить, поддавшись тому решительному стремлению, тем более что оно всегда связано с принуждением и ведет к внутренней неправде. Он знал, как такой искусственный, неестественный настрой лишает душу правды, губит ее сокровеннейшую жизнь, не давая ей возможности расти и изменяться. В этой неловкой ситуации на пиру Он почувствовал "Свой час", чтобы для Своих друзей проломить в потолке темницы, возведенной той мировой властью, брешь, через которую с Небес к ним прольется свет благодати из страны правды от Самого Бога; чтобы дать им ощутить, для какой прекрасной жизни создан человек, показать им, как то, что принадлежит всем и что они обретут в будущем, уже стало реальностью в Нем и через Него, Спасителя.
К самой помощи людям отношение у Него было особое. Он хотел быть ее свидетелем, а не Самому вызывать ее к жизни. "Мой Отец видит, что произошло по Моей вине, и Мой долг – помочь им". Он лишь велит служителям наполнить сосуды водой, остальное предоставляет Отцу, иначе говоря, тем ангелам, о которых Он сказал Нафанаилу: "Отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому". Восхищение служителей удивительным гостем и то, как рьяно они принялись исполнять Его приказание, и послужили причиной, почему они нанесли воды явно больше, чем имел в виду Спаситель, и у жениха с невестой остались яркие, священные воспоминания об этом дне.
Какой блаженный священный трепет, должно быть, охватил собравшихся, когда они принялись нашептывать друг другу, откуда это новое вино, оно – подарок Самого Отца Небесного! Вряд ли гости осмелились говорить об этом вслух, но какими глазами они смотрели на Иисуса, предчувствуя, что от Него можно ожидать любой помощи. Разумеется, никому и в голову не приходило, что Спаситель станет потакать чувственным удовольствиям. Получилось совсем наоборот: под священное покровительство было взято именно чувственное наслаждение, дарованное людям по доброте Божьей в пище. Отныне Он стал для них постоянным напоминанием о том священном часе и о Творце, Боге Всемилостивом, о Том, Кто есть, был и будет среди них.
"Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою", – повествует Иоанн (2:11). Для кого растение, словно нежная любящая мать, отправляя свои семена в путешествие, дает им с собой в дорогу вкусную оболочку (как у винограда, груши, вишни)? Самим семенам она ни к чему, для них приятная на вкус оболочка – бессмысленное расточительство. Живущим на Земле и питающимся этими плодами было бы достаточно содержащихся в них веществ. Эта тысячеголосая музыка приятного вкуса, доносящаяся из плодов растительного мира, есть пронизывающий все Творение язык благорасположения Творца к Своим чадам. Она – сила Божья, излитая в Творение. И в том, что эти силы столь охотно служили Спасителю, Иоанн увидел Его славу, увидел, что Он, по Своему сокровеннейшему первозданному естеству (1:3), и есть то самое начало всех этих Божественных сил. "И мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца", то есть видели, как дает ее невидимый Отец, и дает ее лишь Своему единственному Единородному Сыну, Которого Он ни в чем не обделил в пользу прочих братьев. Природа, Творение отнюдь не старший брат Спасителя, унаследовавший вещественное и оставивший младшему другую сторону Божественного бытия. Бог как Отец наделил Спасителя всей славой. И мы должны ощутить, что Тот, Чья благодать во всей ее полноте проявляется в Нем, и есть Творец, Вседержитель.
Очищение храма
Спаситель вместе с двумя Своими семьями – мирской и духовной – переселился на короткое время в Капернаум. Конечно, такое временное слияние этих семей в одну оказалось во благо обеим. Его братьям было полезно общение с одухотворенными учениками, оставившими земные занятия, узнав в Иисусе (еще не почитаемом братьями) предвещанного Иоанном – Того, Кто не поддается словесному выражению; Его ученикам – соприкосновение с осененной святостью, естественной жизнью в семье Иисуса, особенно Марией с ее материнской заботой, которая смягчала их суровость, воспринятую от Иоанна Крестителя, и могла обратить ее в кроткую и в то же время священную человечность. Впрочем, краткого повествования недостаточно, чтобы уяснить себе цель, смысл и результат этого временного переселения. Наверное, Иисус, на которого особым образом указал Иоанн, хотел явить Себя галилейскому народу Тем, Кто, в отличие от Своего предшественника, не намеревается удаляться от людей, а хочет влиться в их жизнь. Но выступать на служение Он – ради Иоанна – пока не спешил.
Вскоре праздник Пасхи позвал Его в Иерусалим. Резким контрастом Его недавней радостной жизни, основанной на традициях отцов, предстали перед Иисусом здешние нравы – злые и греховные, с которыми Он в Своей жизни среди людей мириться никак не мог. Менял и торговцев волами, овцами, голубями допускали в передние дворы храма, должно быть, из уважения к толпам иудеев купеческого сословия, стекающихся сюда из других стран и способствующих дальнейшему расцвету не только культа жертвоприношения, но и самого Иерусалима. В результате, вопреки их воле, жертвоприношение превратилось для всего Иерусалима в одну из статей доходов. Источник дохода был тогда, как и сегодня, высшим божеством, которому все поклонялись.
Если допустить, что Иисус собирался объявить в Иерусалиме, что Он – Мессия, и повести Себя соответственно, то, думаю, все это было бы лишено живого блеска непосредственности и непреднамеренности. В нем жило и дитя, не желавшее мириться с тем, как подвергли позору Его Отца, и подобно обычному израильтянину, ощутившему себя ущемленным в своем священном праве, Он, видя такое глумление над Богом и ни с кем не считаясь, Он дал волю гневу. По Его убеждению, священная земля переднего двора храма – свободна и предназначена исключительно для молящегося народа. Столы менял, заграждающие проход, не должны находиться здесь. Для волов и овец Он приготовил кнут, чтобы на единственно понятном им языке ("потому что не знают чужого голоса") объяснить им, что они должны убраться отсюда прочь. В повествовании нет и намека, что он применил кнут и к людям.
"И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дом Отца Моего не делайте домом торговли". Он и не собирается скрывать, насколько близок Ему Тот, Чья слава здесь попирается, а в Его словах "Отца Моего" слышится упрек, что у них нет сыновних чувств к Богу.
Высокое уважение, которое Он уже снискал, то, как Он явно без всякой горячности совершил задуманное, и чувство собственной правоты, – все это объясняет, почему Ему никто не сопротивлялся, а даже охотно послушались, стыдясь за себя, а иные, люди благородные, может быть, даже испытывали к нему в душе благодарность. Такое позволительно человеку, на Которого с таким благоговением указал высокочтимый, не внушающий страха Креститель. Но некое знамение или чудо Он явить все же должен, думали они. Оба – Иоанн и Иисус – вели себя так, будто вернулись древние священные времена, когда жили великие мужи и творились великие дела Божьи. Но вот чудес Иоанн так и не сотворил, не творил их и Иисус, и потому иные, не слишком зоркие, видели в их поведении одну лишь самонадеянность и подражание великим мужам. Господь на это сказал следующее: "Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его". Здесь в понятии "храм" надо видеть три ступени развития. Вначале это "храм сей", честь которого Он пытался спасти, совершая тот поступок. Святость же храма определяется целью, которой он служит, и идеей, которую собой воплощает. Но в нем нарушено его священное устроение, союз с Богом, устав богослужения – вот это и "разрушьте". Не в буквальном смысле, пусть форма остается прежней, чуждый дух же – изгоните. Именно этот дух и делает устав богослужения подобным трупу, приводимому в движение чисто механически. "Убирайтесь поскорее отсюда! Я хочу его вновь воздвигнуть, вернуть к жизни".
Остановимся на этих знаменательных словах, в которых уже в самом начале, хотя, пожалуй, и прикровеннее, чем обычно считают, – звучит предчувствие смерти! Они наводят на эту мысль своим призывом совершить над храмом два, по сути дела, неприменимых по отношению к нему действия: "разрушить" и "снова Воздвигнуть". Спасителю при виде такого опошления священных традиций и стремительного исчезновения Святого Духа припомнились строки из книги пророка Осии (6:1 и далее), где тот, сетуя на тогдашнее падение Израиля, и в первую очередь его пастырей, священников и правителей, призывает свой народ к покаянию: "Пойдем и возвратимся к Господу! Ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны; оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицом Его".
В глазах пророка эта болезнь смертельная, и она довела народ до вымирания, отчего надеяться уже следует не на спасение, а на оживление и "восстановление". Вот чего должно ожидать от Бога. Он не хочет больше ничего прежнего, оно, отжив свой век, умрет. Но между старым и новым должен пройти некий срок, дабы все увидели, что прежнее мертво, а новое – действительно новое и сотворено именно Богом. И срок этот будет кратчайшим, ибо Богу на Свои дела времени не требуется. Таков смысл слов "через два дня, в третий". Спаситель предчувствует, что и это пророчество исполнится в Нем. Моя попытка спасения (через очищение храма и все Мои страстные призывы и посулы) останется напрасной, хода вещей Мне не изменить, упадок прекратится, лишь когда они довершат свое дело и все разрушат. Но поторопитесь! Уже поздно, и все до конца вам разрушить не удастся; Я уже здесь, и все исправлю, и вдохну новую жизнь в эти жалкие религиозные потуги, но лишь когда свет прежней жизни в них совсем угаснет. Для Спасителя главным было не "восстановление" храма, а превращение храма в "восстановителя" израильского народа. Он действительно думал о "храме сем", и именно так понимать Его могли только иудеи.
Эти могучие слова изумили даже учеников. Однако, пережив Распятие и Воскресение Иисуса, увидев Его победное шествие по миру, они убедились, как точно исполнилось Его предвидение, как точно и величественно сдержал – именно Своим Воскресением – данное Им великое слово. "А Он говорил о храме тела Своего", – кратко заключает Иоанн. Именно так и думал Спаситель, возможно, поначалу лишь смутно предчувствуя это. Иерусалимский храм был Ему уже не нужен, ибо местом, где Он пребывал теперь с Богом, стал, как Он вскоре скажет самарянке, – Его дух. Более того, тем местом, где Бог находился бы рядом с людьми, осеняя их Своей благодатью, был отныне не храм, это каменное строение, а Он Сам, ставший для них источником благодати, странствующим Храмом Божьим. И такое глупейшее отношение к святыне при лучезарном свете присутствующего здесь Бога, оскверняющее этот символ, храм, дойдет (да простят мне это слово) до профанации, неистового святотатства, и не прекратится оно до тех пор, пока сей Храм Божий не будет "разрушен". Но лишь на время. Когда такая напускная набожность себя полностью изживет, тогда Бог милосердный вмешается в дела людей.
Такой ход Его мыслям давал и другой свет. Спаситель, должно быть, говорил Себе: "Израиль, который когда-то, возможно, умрет, то есть сегодня еще живой, – это Я. Слова Осии – обо Мне. Я должен умереть и быть погребенным, и Меня Отец "восставит" на третий день". Однако полная ясность в мыслях наступила позже, когда Он понял, наконец, сколь низко пал Израиль, и сколь сильно разгневался Бог на этих людей, заслуживающих праведного суда. И этот Божий суд, который они навлекают на себя, разрешится судом над Ним. Ради их блага – так угодно Богу.