С наступлением темноты событие получило трогательное продолжение. У всякого, знавшего лишь о своих недугах или о недугах родственников, зародилась мысль: "А Он ведь может помочь и мне. Но что скажут другие? Так, как я, Его ведь не понял никто, ни на кого Он не произвел столь сильного впечатления. Пусть другие меня высмеют, но они до этого еще не доросли, смелости не хватит". И вот такой "единственный", кто "понял", под покровом темноты отправляется к дому Иисуса. А "другие", оказывается, уже здесь! Они с удивлением смотрят друг на друга! То была трогательная встреча, и все должны были признать, что каждый из них в глубине души куда лучше, чем о нем думают.
"И Он, возлагая на каждого из них руки, исцелял их. Выходили также и бесы из многих с криком и говорили: Ты Христос, Сын Божий. А Он запрещал им сказывать, что они знают, что Он Христос" (Лк 4:40,41).
Еще до наступления дня Он незаметно покинул Свое ложе, чтобы помолиться в "пустынном месте". Нам рассказано о трех (включая этот) случаях, когда Спаситель провел ночь (здесь – не всю) в молитве. Должно быть, каждый раз на то была особая причина. Делал ли Он это чаще, мы не знаем. Но ясно одно: что иногда у Иисуса возникала потребность побеседовать с Отцом вслух, то есть слыша Самого Себя, но наедине и вдали от чужих глаз. Такая молитва, наверное, была конкретной, "без лишних слов" (Мф 6:7), а если и продолжительной, то потому, что говорилось в ней о вещах серьезных и многочисленных. Так было и сейчас. Впервые неисчислимые беды всех мастей приступили к Нему, моля о помощи. И если Он в свое время, задумавшись, поначалу оставил без внимания просьбу царедворца, то теперь все силы Своей души направил на решение подобных задач. Великое – и Он это знал – воплощается не сразу "в общем", а лишь кропотливым трудом, постепенным воплощением "частного". "Алчба ленивца убьет его, потому что руки его отказываются работать" (Притч 21:25). Ленивец всегда ждет великого, "общего" и пренебрегает "частным". Но Спаситель не был таким, почему так искренне и откликнулся на те просьбы, в исполнении которых был бы для людей понятней и желанней: исцелить их от телесных скорбей и душевных помрачений. Иначе говоря, вступился за них перед Отцом, донося до Него их страстные просьбы. Полагать, будто сотворить чудо Ему ничего не стоило, было бы суеверием или фантазией. "Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего" (Ин 5:19). Иисус и молил Отца о том, чтобы Он сотворил чудо. За этими страждущими в Его представлении стояли тысячи таких же стонущих в безысходности своего бедственного положения. И Он стремился делать то, что позже посоветует делать и нам: просить, искать, стучать. В этом совете (Мф 7:7–11; Лк 11:9–14) содержится отеческое, удивительно – так и хочется сказать – благородное обещание, сформулированное четко и осмотрительно, как подобает государственному мужу, но именно поэтому не вызывающее сомнений в его достоверности. Оно не означает (как может показаться при чтении вероучительных трактатов): "Попроси – и тебе принесут на блюдечке", или: "На, возьми", или: "Перед тобой открыты все двери, а если не все, то неоткрытые тебе остается только толкнуть!". Вовсе нет. Оно означает: проси, ищи, стучи – и обрящешь! И старания окажутся ненапрасными. Пусть твои отношения с Богом, твои стяжания Его Царства станут частью твоей жизни. Тут многое определяется тем, как ты их выстраиваешь, как растешь и развиваешься сам и как, собственно, ищешь. Уже сама гарантия того, что если мы будем просить, искать и стучать, то нас обязательно ждет успех, означает для нас удивительно много и наделяет высоким достоинством.
Иных путей для выполнения Своей миссии у Иисуса, Сына Божьего, не было. "Бог не взирает на лица" – основополагающий закон, постоянно повторяющийся в Библии. Для Бога куда важнее образ мыслей, нравственные качества ("дела"), а это никакого отношения к внешности человека (persona - изначально означало маску актера в театре), к "лицу" (ср. Деян 10:34,35) не имеет. На звания и титулы любого рода Он не смотрит. Если Иисус хотел получить помощь, Он должен был предстать перед Ним обыкновенным человеком, каковым Он ради этого и стал. Только так можно было помочь людям, избравшим праведный путь. Мы совершенно умалим величие и трудность данного Ему поручения, если забудем об этом и станем полагать, что Он в любой момент мог воспользоваться Своей Божественной сущностью.
И Иисус просил, искал, стучал как обыкновенный человек, ибо, только будучи таковым, Он мог вступаться за людей перед Отцом. Сколько дверей оказалось запертыми на засовы древних проклятий, заржавевшие за тысячи лет человеческой истории и не сразу открывшиеся Ему, пока Он дошел до тех, самых последних, отворить которые иначе как ценой собственной жизни было невозможно.
И Он стал действовать так, как и советует поступать Своим подопечным (Лк 11:5–8), чтобы, выступая от имени человечества, сделаться одним из тех, кто намеревается поздней ночью разбудить Отца. Спящий Отец – метафора, означающая, что Его Царство еще не наступило. Он как бы заснул для людей, поскольку они о Нем давно уже не вспоминают и ничего существенного у Него не просят. И теперь человечество в образе своих делегатов, оказавшись в весьма бедственном положении, страждущее, приходит к Спасителю и просит хлеба. Но и у Него тоже нет хлеба, и Ему приходится обращаться к Отцу. И коли Иисус в столь поздний час решается нарушить Его покой, значит, хочет незамедлительно получить от Него необходимую помощь (в притче: сколько того требует приличие перед гостем, а именно "три хлеба" – один для гостя, другой для хозяина и третий, чтобы выглядеть перед ним достойно). Вот почему стучит Он "в полночь" в дверь Отца. "Дети Его", все ангелы, могут проснуться, испугавшись столь необычных, неслыханных и вполне конкретных земных просьб, сразу достигающих Небес. "Ты и вправду этого хочешь, тебя не волнует, что за переполох ты здесь устроил?" – "Нет, не волнует, я хочу". Так Спаситель, не без юмора, описывает, как Он, будучи из рода человеческого, совершенно ясно осознавал всю неслыханную дерзость Своего дерзкого предприятия – спустя тысячелетия возжелать чего-то совершенно нового. Иисус был смел до "неотступности" и стоял на Своем: хотел и хочу всего. И Спаситель знал, что Отец с этим в конце концов полностью согласится.
Если предположить, что Спаситель дал оба совета (Лк 11:5–13) ученикам, исходя из собственного опыта, то, выходит, Он раскрыл нам Свой секрет, как достигать первооснов происходящего и изменять его ход, в сущности, объяснив тем самым, как творил чудеса. Повествователь Лука, на мой взгляд, трактует это именно так, ибо, осознавая свою большую осведомленность, тотчас же добавляет к своему изложению гипотезу фарисеев, высказанную ими ради объяснения самим себе чудес Иисуса, гипотезу враждебную и суеверную, будто Он владеет неким "тайным средством" и достигает результатов "силою бесовского князя".
Примерно так, наверное, и священнодействовал Иисус в те ночи.
Утром пошли за ним с намерением привести домой, поскольку "все ищут Его". Как было бы прекрасно именно теперь, после событий субботы и тем более минувшего вечера, выступить перед собравшимися с проповедью! Но Спаситель торопится, Ему нужно идти дальше! Повествователь живо представляет себе ту военную строгость, с которой Он относится к Себе и к другим, Его неустанное стремление вперед.
Мы завершаем описание первых дел Иисуса историей о расслабленном. Возможно, она произошла намного позже, но Марк не без основания включил этот эпизод в свое полотно, живописующее выступление Иисуса на открытое служение, ибо вряд ли какая иная картина даст нам общее представление о явлении Иисуса в ту эпоху. Все, что мы в отдельности увидим позже, – Его отношение к больным, грешникам, как Его воспринимали инакомыслящие, – все это в миниатюре можно найти в данной истории, рассказанной Марком.
Вот Он в одной из лачуг – это всего одна комната; к Нему рвется народ. Народ глух к теориям и новым учениям, но чуток к реальным вещам и быстро приспосабливается к новым обстоятельствам, если они ему понятны и выгодны. Так, люди быстро смекнули, что Иисус – "служитель" Бога, Его "доверенное лицо", и совершенно простодушно, нисколько не скрывая этого, пользуются Им. Они приступают к Нему со своими нуждами как к Богу, вверяя Ему жалобы, словно в руки самого Всевышнего, допуская в то же время, что Он, как и всякий "приближенный", может многое разрешить и Сам от имени Своего Господина. Спаситель "учил народ" (Лк 5:3) или "говорил им слово" (Мк 2:2), но это были не лекции, а простой разговор, с одним ли человеком, как в случае с расслабленным, со всеми ли, когда хотел заронить Свое слово в сердца многих. Связь болезней с глупостью, дурными привычками, грехами и пороками – как чужими, так и своими (говорят же врачи: "мудрость мужчины – здоровье женщины") – часто настолько очевидна, что жалобы, подобные тем, с которыми к Нему приходили люди, побуждают и заставляют давать всевозможные советы, произносить слова утешения, но бывает, что и наказывать. И слово Спасителя, при всей Его кротости, нередко оказывалось "острее всякого меча обоюдоострого".
Как чудесно сказал Лука: "От Него исходила сила и исцеляла всех". То были торжественные мгновения, когда сломленные болезнью и павшие духом люди один за другим, в смиренно-напряженном ожидании приступали к Нему как к Богу, чтобы беспрекословно выслушать и Его порицание, и каждый ощущал исходящую от Него Божественную благодать, познавая ее на себе.
Однако с Иисусом были в комнате не только страждущие, и сейчас самое время взглянуть на других гостей. Дела Иисуса произвели много шума и привлекли к себе внимание людей самых разных сословий. Он был у всех на устах, "интересное явление в религиозной сфере". Иные отправлялись в путь специально, чтобы больше разузнать о Нем. Среди гостей находились и фарисеи, и законоучители (выражаясь современным языком – "благочестивые" и "теологи"), прибывшие из дальних мест, даже из Иерусалима. Рассевшись, как нам представляется, вдоль стен, они внимательно наблюдали за Ним. Скорее всего, им не довелось быть свидетелями всех творимых им чудес, отчасти из-за большого скопления народа, отчасти потому, что многие недуги, чаще всего самые тяжелые, внешне никак не проявляются, отчего помощь ощущает только сам страдалец, но даже при виде радости на его лице исцеленного от критических замечаний не воздерживались.
И тут вдруг кровля (выстланная по местному обычаю крупной черепицей) раскрывается: вверху – несколько мужей, разбирающих крышу, и на головы тесно сидящих плавно опускается походная кровать. Волей-неволей всем приходится еще потесниться, чтобы освободить место, и у ног Спасителя оказывается расслабленный. Можно вообразить недовольство собрания, возмущенного наглостью мужей, избравших столь необычный способ достижения своей цели. Все ожидали от Иисуса гневных слов и порицания за такой поступок, который теперь заставит каждого домовладельца хорошо подумать, прежде чем открывать Ему дверь.
Однако в таких ситуациях Спаситель почти никогда не избирает торных путей (вспомним хотя бы, как Он поступил с грешницей, и т. п.). У Него принципиально иной способ судить нас, людей, я бы сказал – и лучшего слова не подберу – на редкость либеральный. Он всегда видит суть человека, ту самую сокровенную точку, откуда исходят его мысли, и, помимо деликатности и необычайной любви, обладает еще особым искусством различать под любой оболочкой то доброе, благородное, чистое, что есть в человеке.
Спаситель открыто радуется тому, что делают эти мужи. В том, как энергично и целеустремленно они действуют, пренебрегая всеми нормами приличия, Он видит веру. А больше ничего Ему и не надо! И здесь мы понимаем, как мало могут помочь нам все духовные средства, усилия и свойства. В этой вере – высшая абсолютная оценка Его личности как единственного источника нашего надежного спасения. Благочестие ведь складывается из множества достойных всяческой похвалы качеств: самокритичности, усердия, смирения, рвения, благоговения и пр. И все они по большому счету – плоды веры. Но часто вера – самая крохотная из всех составляющих, и тогда они уже не плоды веры, а нечто ее и чуть ли не самого Иисуса заменяющее. Они – сила, возникающая в нас самих помимо Иисуса, и существенной жизненной связи с Ним не имеющая. Разумеется, Спаситель был далек от того, чтобы все это отвергать, но, судя по тому, как Он поступил с расслабленным, считал все вышеназванные достижения для нас бесполезными. В противном случае Он, помимо того доказательства веры, стал бы искать в мужах другие составляющие благочестия. "Рожденное от плоти есть плоть, сами себе вы не поможете, Я помогу вам, Я - ваше спасение", "Одна вера поможет вам, нужна только вера, и больше ничего. Иными словами: помогаю лишь Я, и Моя помощь совершенна".
Конечно, те мужи еще не в полной мере постигли сущность Иисуса, но и это Его не тревожило. Столь решительное, лишенное малейшего сомнения обращение к Нему как к слуге Бога, вероятно, даже вознесенному выше всех живших когда-либо на Земле, обращение к Нему и через Него к Богу с верой, что Бог Живой, милосердный и всесильный рядом, – именно это великое обращение их духа и было для Него достаточным. Ведь Он Сам – явление Бога Живого, свет, еще не постигнутый "умом" тех мужей, но уже настолько завладевший их душами, что они, не щадя сил, добрались все же до Него – источника спасения.
Нам, детям будущего века – под "нами" я подразумеваю христиан, – часто присуща некая двойственность в мыслях и чувствах. Обо всем, касающемся религии, мы говорим торжественно, приглушенным голосом, а о внешнем – политике, науке, делах – громко, энергично, бодро и без стеснения, будто в нас именно в этот момент и пробуждается весь человек. Ободряло тех мужей предельно искреннее стремление их больного товарища попасть к Иисусу. Это Спаситель и называл верой.
Бесспорно и очевидно то, что именно благодаря вере тотчас же созрели все плоды, о которых говорилось выше: самокритичность и вместе с ней раскаяние, а после услышанного прощения – смирение, не задумывающееся о том, что беды и лишения, присущие миру вещественному, как были, так и останутся.
Сегодня не так просто достоверно представить себе ту личную веру в Него, зримого человека, которой Он тогда требовал от людей, тем более что в нынешний век под "верой" понимают все что угодно. Так, совсем недавно высокоумный язычник-индуист простое "Я верую" предлагал в качестве основного положения экуменического вероучения, независимо от того, что подразумевать под верой. Порой и наша "вера" имеет к Спасителю слабое отношение. Это наше "я верю, что грехи мне прощены и я буду спасен", несколько напоминает принцип "оправдания через веру" (по отношению к Иисусу – верный). Выходит, эта формула – "я верую" – работает настолько надежно, что Самого Спасителя своими проблемами можно больше и не утруждать, – о них позаботится моя вера. А может, кто-нибудь из присутствующих, услышав, как Иисус сказал расслабленному "Прощаются тебе грехи", подумал про себя: "И мне тоже, если я теперь буду твердо верить?" Что бы сказал на это Спаситель?
Если мы и затронули здесь такой особый вопрос – болезненное искажение нашей доброй евангелической веры, то вовсе не для его детального обсуждения, это увело бы нас в сторону от главного изложения, а чтобы разобраться в собственных представлениях и прийти к правильному пониманию такой веры, какую Иисус хотел найти в людях. Тогда было ясно, что в понимании Спасителя решающее слово принадлежит вере. Прежде никому из ищущих помощи Он, очевидно, таких слов не говорил, и Его тяготила мысль, что кому-то придется еще подождать, поскольку у того нет даже потребности в Нем как в помощнике, и уж тем более нет веры в Него.
При виде расслабленного Спасителю стало отрадно на душе. Ему Он как раз мог дать то, что только и имело в Его глазах подлинную ценность: прощение грехов. Как тот несчастный в нем нуждался, было отчетливо написано на его лице, иначе бы Иисус не сказал ему участливо: "Человек, сын Мой, утешься, твои грехи тебе прощены". У людей простых грехи нередко бывают тяжкими и накладывают на совесть грешника отчетливый отпечаток. Страдалец, столь необычным образом проникший в дом и положенный у ног Спасителя, должно быть, испытывал страшный стыд и со страхом смотрел Ему в глаза.
"Прощаются тебе грехи", и "я это знаю", мысленно добавляет Спаситель, не желая показаться тем, кто Сам прощает грехи. Он лишь действует от имени Того, перед Кем они совершаются, Кто только и может прощать, Он – представитель Бога на Земле.
Он это знает, ибо в том, что Он есть, проявилась любовь Бога к миру, Его готовность прощать; Он знает, Отцу достаточно, чтобы человек беспрекословно и с полным доверием отдавал себя на Его, Иисусов суд; но осознает Он это, скорее, внутренне, благодаря свету, который снизошел от Отца именно сейчас, словно Отец, совершая чудеса, "показывает Ему все, что творит Сам".
"Значит, Отец не оставил меня, если Он прощает мне грех и уж тем более, если Он прощает мне все мои грехи!" Что творилось в душе у этого мужа! Разумеется, он тотчас же забыл о своем нездоровье, о своей просьбе, с которой он явился сюда. Иисус как бы забыл о нем, что, похоже, больного нисколько не удивило. Непостижимым, невероятным, невозможным казалось то, что ему и вправду прощены его грехи, но в то же время он совершенно отчетливо ощущал, что это именно так. Когда же мы, люди, прозреем и увидим в Иисусе милость Божью? Свершится ли такое? Сколько еще людей, ныне не видящих в этом нужды или просто не верящих, что им будет дано, придет к Нему?!
Сидящие вдоль стен заволновались. "Книжники и фарисеи" – замечает (не без умысла) Лука – "начали рассуждать". Народ, правда, начал рассуждать давно, и это его словами, должно быть, говорит Лука: "От Него исходила сила и исцеляла всех". Его чада ощутили и испытали на себе спасительную, благодатную близость Бога Живого, чего теологи, как "профессионалы", так и "любители", почти не оспаривали. "Пусть оно так, но что из того? Впрочем, в "теологическом" или "религиозном" смысле все это не так уж и важно". Но, произнеся: "прощаются тебе грехи твои", Иисус вторгся в их область, причем самым неподобающим, даже, по их мнению, безответственно дерзким, легкомысленным, если не сказать богохульным, образом. В самом деле, как тут, начав рассуждать, не ужаснуться! Во всем Священном Писании, которое они знали, ничего подобного, если не считать случая с Давидом и Нафаном (2 Цар 12:13), они не встречали, а слова прощения, сказанные Нафаном Давиду, казались им куда более уместными.
Здесь, словно на картине, мы видим, как непросто было Спасителю подступиться к людям с тем, что составляло сокровеннейший смысл Его существа, с тем Божественным, что хранил Он в тайниках Своей души, но и как порой непросто было людям Его времени, и почему – то в первую очередь именно убежденным в своей особой религиозности, принять новое, великое, Божественное, открывшееся в Нем.
Не то чтобы сомнения этих ученых мужей не обрадовали Спасителя. Они дали Ему повод, так сказать, "языком фактов" объяснить им все Свои прошлые подобные дела и это очередное, попутно объяснив их смысл и назначение.