"Что легче? Сказать ли расслабленному: "прощаются тебе грехи твои"? Или сказать: "встань, возьми свою постель и ходи"? Этим двойным вопросом Он попадает в самую точку. Вот где кроется причина, почему книжники заподозрили Его в богохульстве: "Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?" Что легче? Если это должно произойти на самом деле, то легче второе. Куда проще исправить физическое состояние человека, нежели его положение перед Богом. Если просто сказать - то, конечно, легче первое. "Прощаются тебе грехи твои" – это произнести может каждый, ведь в нашем видимом мире невозможно различить, так это на самом деле или нет. Но что эти слова для мира потустороннего? Одно разочарование, о котором мы и не узнаем: потусторонний мир безмолвствует. И посему высшее достижение всех чисто человеческих религий – говорить в утешение друг другу или самому себе все ту же фразу: "Прощаются тебе грехи твои".
И Сам Спаситель Своим двойным вопросом обращает их внимание на то, что Он имеет право так говорить, и это право должно быть засвидетельствовано, чем и раскрывает перед ними истинный смысл Своего чудотворения. Оказывается, чудеса Иисуса суть Божьи указания людям вверять Ему заботу о наболевшем, все, с чем не хочет мириться их совесть, и Бог этими чудесами свидетельствует о Нем как о Том, Кто наделен властью прощать. "Чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи". С каким вниманием все, у кого совесть была нечиста, вслушивались в эти великие слова о милости Божьей! Им не терпелось услышать, что же Он скажет дальше! И Спаситель продолжал: "Встань, возьми постель твою и иди в дом твой". Расслабленный так и сделал. Все застыли, как громом пораженные! Иные, наверное, подумали: "Надо прийти еще раз. Вот глупец, и зачем я пришел сюда лишь со своей болезнью, в следующий раз приду с чем-нибудь совсем другим".
"И ужас объял всех" (Лк 5:26), даже книжники и фарисеи "исполнились страха". А кто не испытал бы того же, услышав столь могучие слова Бога Творца! Они славили Бога, но прежде других расслабленный, искренне, сердечно и радостно восклицавший: "О Боже, так вот Ты какой! Как Ты велик, близок и благ!" Но прекраснее всего было то, что никто не славилИисуса, это никому и в голову не пришло.
"И они славили Бога, давшего такую власть людям". Иными словами, они все еще видели в Иисусе человека, но тем непосредственнее ощущали Бога, тронутые и потрясенные Его добротой, Бога, давшего людям (не означает ли множественное число, что они подразумевали и Крестителя) такую власть. Ведь каждое чудесное исцеление воспринималось как сострадание Божье, а стало быть, пусть отчасти, как и Его прощение. Но что Иисус одним словом может исправить греховное прошлое человека, простить ему грехи – в этом благодеянии, которого жаждет отягощенная ими совесть, они сегодня убедились сами. И в сердце каждого набатом прозвучали могучие слова, удостоверявшие:
"Кому Он простит, тому прощено". И всякий, обремененный грехом, вдруг ощутил или увидел распахнутую самим Богом дверь, через которую можно вернуться к Нему.
Так великие слова "прощение грехов", "помилование", слова, призванные привести всех заблудших детей к Отцу, вознесенные на светильник, воссияли ярким светом.
Инакомыслящие
Из Евангелий мы узнаем не только о том, Кем был Иисус для больных и грешников и чему Он учил, но и о весьма неожиданной, подчас довольно мучительной стороне Его жизни: именно у тех, кого не без основания считали людьми для своего времени самыми серьезными и благочестивыми, у фарисеев и законников, Он не нашел ни понимания, ни признания, а вызвал лишь неприятие, возмущение, гнев и даже смертельную ненависть, которая, правда, возникла позже, когда они уже обдуманно препятствовали Его проповеди и делам, а Он, к их немалому удивлению и облегчению, обличал их напускное благочестие, апеллировал не к Всемирному разуму, как это обычно происходило, но именно к благочестию, исходя из него самого.
Оно было общечеловеческим свойством, естественным в хорошем смысле слова, и Он сражался за него – как за священное право людей, против того, чтобы, спекулируя им, природу человека втискивали в рамки "правил благочестия" (которых не существует) или придуманных и соблюдаемых набожными людьми "нравственных законов" (в которых Он увидел опасных соперников Божественных заповедей), против того, чтобы Его всеобщую любовь к людям отнесли к отдельным привилегированным слоям общества или разделили ее проявления на несколько уровней.
В таком образе жизни, когда набожность выставлялась напоказ, Ему виделось только опасное притворство, что, судя по некоторым Его высказываниям, Он считал, особенно в сочетании с самоуверенностью, самым настоящим "лицемерием". Однако лицемерие – это не всегда сознательное, расчетливое притворство и ложь, высшая степень его проявления. В греческом языке этот термин относится к жизни театра, он родствен нашим понятиям "исполнительский талант" или "исполнительское искусство", но с тем отличием, что подразумевается исключительно или в первую очередь сама актерская игра, которую в нашем случае можно назвать "демонстрацией духовности", "пробуждением должного впечатления", что в крайнем проявлении называется притворством. Оно означает небезуспешную попытку хотя бы внешне являть собой соответствующий нашим представлениям идеал человека. Слово в Евангелии, которое мы переводим как "лицемеры", в греческом языке означает "актеры". Именно такое поведение – когда сокровеннейшая деятельность духа, все силы и стремления к становлению перемещаются из центра, из сердца к периферии, к внешним их проявлениям – и ужасает Спасителя: Он видит в этом нашу погибель и осуждает самыми резкими словами.
Первый образ мыслей, делающий, как мы видим, людей невосприимчивыми к Иисусу и в итоге даже настраивающий их враждебно к Нему, имеет не вышеописанную, а куда худшую природу, которая есть "обыденность", "суетная жизнь, переданная вам от отцов" (1 Пет 1:18). Самое лучшее и прекрасное из того, что одно поколение человечества передает другому, может стать для иных шаблоном, рамкой, ограничивающей движения их духа, но в ее пределах можно жить легко и бездумно. И Спаситель повсюду встречал непоколебимые границы и понятия, в которые Ему предлагалось втиснуть Себя и Свое дело. Но и Он Сам, и Его открытое служение были явлениями уникальными, для которых никаких границ не существовало. Все известные рамки и понятия, в особенности религиозного характера, предложенные Ему, – "религия, проповедь, равви", в известном смысле даже "набожность", часто производили на Него гнетущее впечатление. "Я есмь", "примите Меня таким, какой Я вам явился, почувствуйте же наконец, что Меня послал к вам с Небес Бог!" – так Он, наверное, мог сказать им.
Эту гнетущую Его обыденность встретил Он и в Назарете. После долгого служения, все сильнее сотрясавшего страну, Он не мог не посетить родные места. По-видимому, Он отправился один или в сопровождении лишь немногих учеников, чтобы не создалось впечатление, будто Он хочет явиться сюда как "знаменитый учитель". В Назарете Иисуса в Его молодые годы, да и позже, любили, но особо не выделяли.
Тихий, кроткий и смиренный плотник был для земляков человеком милым, но большого будущего Ему не прочили, к тому же слишком серьезное отношение к вере в Бога Живого непроизвольно и подсознательно связывается с некой ограниченностью. Поначалу они, наверное, дивились, что это за шумиха происходит вокруг "этого Иисуса", но когда Он стал знаменит, не прочь были приобщиться к Его славе, сопричастником которой воображал себя каждый житель Назарета. Его приняли как долгожданного гостя, гордясь своим знакомством с Ним. Почва – опять-таки в человеческом представлении - была "благоприятной".
И вот они в синагоге в предвкушении "высочайшего духовного наслаждения", готовые принести Ему дань своего восхищения. Наши богослужения проходят совсем не так! Бывает, правда, что мы ощущаем близость Бога и нам кажется, будто душами завладевают ангелы и нас овевает Святой Дух. Но бывает и так, что иных, а то и многих охватывает жар искусственно созданного настроя, а истинное, действительное Я не здесь, оно дожидается там, за дверью, они же с деланным вниманием слушают проповеди, считая уже это неким достижением. Тут мы ступаем не на тот из двух возможных жизненных путей. Настрой собравшихся не был в точности таким, но и какого-то успеха в деле спасения душ не обещал.
Именно здесь, среди своих, Иисусу хотелось побыть в теплой, уютной, непринужденной обстановке не в роли "докладчика", а просто давним знакомым и другом. Поэтому Он намеренно пренебрег всеми традиционными нормами поведения (к которым обычно относился с почтением, стараясь их не нарушать), желая вывести их из этого "искусственного" настроя. Новым, как мне кажется, было не то, что Он не стал привязывать Свое выступление к тому тексту, который надо было прочесть, а отыскал в нем то, что Ему было нужно, и к тому же прочитал его не дословно (Ис 61:1 и далее), а сократив и дополнив некоторыми выдержками из главы 58 Книги Исаии. Но больше всего (на мой взгляд) присутствующих поразило то, что за этим последовало. Равви надлежало читать отрывок стоя и, комментируя его, оставаться в таком положении с Книгой в руках все время, до окончания выступления. Спаситель же, прочитав отрывок, свернул свиток, отдал его служителю и сел.
"И глаза всех в синагоге были устремлены на Него". Он тоже смотрит им всем в глаза – Своим дорогим старым знакомым, друзьям юности, каждый из них, возможно, часть Его жизни, тот, кого Он любил, в кого верил и на кого надеялся, за кого проливал слезы перед Отцом. И вот теперь Он хочет сообщить им великую благую весть о Царстве Небесном, а им нужна "проповедь", и, естественно, "в мастерском исполнении"! Его дух борется с их духом – чей победит? Он не намерен "проповедовать", Ему хочется поговорить с ними "как прежде" – по-свойски, спокойно, доверительно, душевно. То, что Он должен сказать, истинно и важно само по себе, это не "просто проповедь".
Но дух тех людей силен; он склонен все находить "прекрасным", что ему и удается.
Возможно, Исаия и возвещал, "что Бог однажды пошлет помощь "сокрушенным сердцам" – тем, кто пребывает во мраке и плену, то есть всем опустившимся, ущербным, покинутым. Но это Свое пророчество Иисус и прочитал так, словно оно было написано в Библии. А проповедь начал следующими словами:
"Ныне истинно исполнилось Писание сие, слышанное вами".
"И все засвидетельствовали Ему это", что для Спасителя было прискорбнее всего. Выходит, Его не поняли, коли тот, кому Он сообщил радостную весть о наступающем времени благодати Божьей, в ответ сказал: "Ты прав, и я того же мнения!"
"И дивились словам благодати, исходившим из уст Его" – это явно относилось не только к тем немногим словам, которые Спаситель добавил от Себя и смысл которых им был, конечно же, совершенно непонятен, но и к прочитанному тексту. Благодать слышалась им прежде всего в том, как возвышенные обетования Бога, вверенные Исаие, прозвучали из Его уст. Тут чувствовалось нечто Божественное, и оно не оставляло равнодушным даже самого флегматичного заурядного человека. В Нем слышали они Отца, открывшего им некогда такое через Исаию, Его Самого, чье Отеческое милосердие во всей полноте явственно исходило от Иисуса и звучало в произносимых им словах.
И вот Иисус стоит перед ними, как бы победитель, но по сути – побежденный. Единственное, что Спаситель действительно стяжал, так это одобрение и восхищение. Мыслимо ли, что Он однажды не победит? И тут Он вспоминает закон, открывшийся Ему еще в юности при чтении истории Израиля: "Никакой пророк не принимается в своем отечестве". Восхищаться Им как человеком, великой личностью, героем, гением – почему бы и нет? Такое возможно. Но вот чтобы кто-то в товарище своей юности, земляке и т. п. впоследствии признал пророка, того, через кого теперь столь необычным образом Бог обращается и к нему тоже, – такого ожидать нельзя.
Примечательно, как часто Спаситель оказывался во власти яркого впечатления, от какого-то мгновения или ситуации, и подчинялся ему. Так и сейчас. Он желает во что бы то ни стало победить; посему и не собирается уходить, Он хочет и должен разъяснить ситуацию. Перед ним – несчастные, чьи "сокрушенные" сердца пребывают во тьме и плену, а они даже не догадываются о поврежденности своих сердец. Он не хочет оставлять их в заблуждении, будто их "восхищение" имеет для Бога какое-то значение. И тогда Спаситель делает такой решительный ход: Он называет им закон, исполнившийся, как Он увидел, прямо сейчас на них, подтверждая его теми примерами из Священного Писания, из которых Он и вывел его еще во времена Своей юности, закон, гласящий, что пророк в своем отечестве ровным счетом ничего не значит. Примеры о вдове из Сарепты Сидонской, спасшей Илию от голодной смерти, о Сириянине Неемане, которого Елисей исцелил от проказы, свидетельствовали о том, как умалялись деяния пророков, какого блага лишался народ, не воздававший должного тем мужам Божьим. Но эти примеры имели для Спасителя еще и другое значение: они воодушевляли Его, укрепляли в Нем надежду на спасение и для язычников, представителем которых и был для Него живший по соседству с Галилеей и часто наведывавшийся сюда Сириянин. Слушатели же Его могли сделать для себя вывод, что худо от этого закона вовсе не пророку, а лишь его отечеству.
И тут, однако, положение вещей прояснилось. Уже то, что Он всерьез хотел им не столько "проповедовать", сколько "нечто сказать", показалось присутствующим неслыханной дерзостью, куда большей, чем то, что они услышали от Него. "Ему язычники важнее! Да Он Сам язычник, только рядится в верующего! Какое богохульство – топтать ногами то, что возносит нас перед язычниками на недосягаемую высоту!" Это и была их религия, которую Он поразил Своими словами в самое сердце, и сводилась она, судя по всему, не к чему – нибудь, а к осознанию себя любимцами Бога. И они повели Его к скале, чтобы сбросить вниз как богохульника, ибо галилеяне были народ вспыльчивый и скорый на расправу. Но на ее вершине "Он, пройдя сквозь них, удалился".
Если это духовное препятствие носило местный характер, то было еще одно, всеобщее, и исходило оно от духа фарисейства, завладевшего всей страной и проявлявшего себя на каждом шагу. Фарисеи своим строгим поведением, жесткой дисциплиной, ревностным соблюдением священных обычаев, суровым постом, почитанием Священного Писания достигли в народе такого авторитета, если не сказать власти над ним, который нам даже трудно представить. Бытовало всеобщее мнение – и создали в основном его они: если хочешь стать "истинно набожным", нужно непременно уподобиться фарисеям. Как повествует Матфей (6:5), глубочайшее восхищение вызывал фарисей, который застывал "на углу улиц" в благоговейной молитве. Но что на самом деле они лицемеры, такого никому и в голову не приходило. Фарисеи считали себя людьми честными и благонамеренными, не замечая, как великую внутреннюю силу, некогда воздействовавшую и на их дух, со временем сменило притворство.
Первое столкновение двух принципов, по-видимому, и спровоцировало призвание в узкий "семейный" круг Иисуса некоего мытаря. Мытарей недолюбливали, но у них была "власть", которую давала им профессия, но более всего – состоятельность, а то и богатство. Общение с людьми всякого сорта, в том числе и с язычниками, научило их изворотливости, умению видеть происходящее с разных сторон и умудрило жизненным опытом, отчего мытари возомнили себя неким особым сословием. На них смотрели, как у нас прежде, да отчасти и сегодня, смотрят в деревне на "еврея".
Одного такого мытаря по имени Левий, "сидящего у сбора пошлин", и встретил Иисус. Муж не иначе как с сочувствием, но, может быть, и с презрением поглядывал на толпу, которая ничего не делает и "ничего не зарабатывает". Однако Иисус замечает в нем и другое. Он охотно пошел бы с Ним и Его учениками, но разве такое возможно? Служба есть служба, и ее просто так не оставишь. С тоской поглядывая на идущих с Иисусом, мытарь, похоже, испытывал внутреннюю борьбу. Иисус это понял, как ни старался тот прикрыться фиговым листком ворчливого настроения. И тогда Он на понятном и привычном для делового человека языке бросает ему: "Следуй за Мною!", фактически приглашая мытаря присоединиться к Его небольшому "семейству", на чью долю выпало отказаться от земных благ и неотступно следовать за Иисусом, постоянно испытывая на себе влияние Его личности. Неожиданный поступок Иисуса привел их в замешательство, они полагали, что Он потребовал от мытаря невозможного и тот откажется. Их удивил и сам выбор Иисуса. Неужели этот человек пойдет за ними? И что же? Мытарь повинуется подобно солдату, услышавшему приказ! Лука удачно помещает данную историю непосредственно после рассказа о расслабленном, поскольку на этих двоих практически один и тот же Его приказ воздействовал одинаково, что и привело присутствующих в изумление. Левий услышал голос пастыря, пасущего своих овец и зовущего их по имени, ему казалось, будто Сам Бог произнес в нем "Да будет свет!". "Он прав, другого пути нет, я оставлю все, что есть у меня на земле, и стану свободным". Но так он, конечно же, подумал уже потом, а прежде этого он исполнился бесконечной благодарности за доверие и любовь Иисуса, потрясенный Его проницательностью, распознавшей в нем самое благородное, безграничным Его великодушием, с которым Он протянул ему руку.
От Иисуса исходила такая ясность и прямодушие, что Левию (которого Он позже наречет Матфеем) и в голову не пришло, возгордившись и в то же время трусливо, как бы тайком скрыться от своих коллег. В его понимании они были такими же, как он сам, и ему хотелось показать им своего Наставника, своих новых друзей, чтобы те могли поближе познакомиться с Иисусом. Великий поворотный момент его жизни должен быть мирным, праздничным, светлым. Распрощается он с профессией мытаря за праздничным столом. И Левий устроил всеобщий пир.