– Теперь я знаю, как буду выглядеть на столе патологоанатома.
И уверенно направился к лифту.
Из дома ведет ход в Комнату Ритуалов, расположенную так глубоко, что ее опаляет жар Сердца Земли. Комната вырублена слепыми рабами и потому идеальна для церемоний Древних – ее изначальная Тьма ни разу не мертвела под лучами живого света, и даже память о нем не оскверняла своды Комнаты.
Древние сейчас там.
Об этом говорили следы когтей Элизабет и крови Шаба.
– Меня ждет интересная встреча…
Кирилл надавил на кнопку вызова, услышал звонок, затем звук неспешно поднимающейся кабины, вошел в нее и, отвечая на вежливый вопрос лифтера, сказал:
– В Комнату.
Лифтер, молодой парень с зализанными черными волосами и тоненькими усиками, облаченный в бирюзовую униформу, кивнул:
– Прекрасный выбор.
Дверь лифта закрылась. Кабина пришла в движение.
Лифтер молчал, старательно отводил взгляд, делая вид, что в пассажире нет ничего необычного, и лишь в конце пути, когда кабина почти остановилась, поинтересовался:
– Собираетесь возвращаться?
– Планирую, – кивнул Кирилл.
– Тогда я подожду на этаже.
– Буду признателен.
Кирилл вышел из кабины и огляделся. Хотя на первый взгляд движение головой могло показаться глупым, поскольку в Комнате царила абсолютная Тьма. Непроницаемая и жгучая Тьма Проклятой Звезды – пронзающая языками черного пламени, плавящая все, кроме Древних.
Тьма смертоносная.
Удивленная тем, что неспособна испепелить дерзкого гостя.
А Кирилл оглядывался, изучая сводчатые потолки, грубость которых определялась шершавым наростом страданий. Пять гладких камней, приготовленных для Пяти Книг, но занят из них лишь один. Раскаленный до священного Мрака пол, отделяющий Комнату от геенны Сердца. И широкий, уродливый алтарь, на котором Элизабет и Шаб раньше предавались мерзостям Древних.
Алтарь, посвященный им самим.
Алтарь, на который сегодня прольется кровь.
А еще Кирилл видел отвратительную тварь, похожую на вывернутого наизнанку человека. Не физически вывернутого – духовно. Как будто все отвратительное, все зло и все чудовищные пороки нашего рода, все, что не выставляют, пряча от чужих глаз, гниение морали и пафос лицемерия… Будто вся гадость мира обратилась в плоть когтистой твари. Кирилл увидел все дурное, что возможно во Вселенной, и это дурное было существом.
Убивающие рога, окаменевшие от крови жертв. Длинный хвост с острейшими шипами. Раздвоенный язык, то и дело вырывающийся меж клыков, с которых капает яд… Изогнутые когти, тверже которых только воля Творца. В пылающих глазах – ненависть Проклятой Звезды! Вонь из распахнутой пасти – смрад Проклятой Звезды! Шипение – ее проклятия…
Это была Элизабет в Истинном Облике.
И она сражалась с Шабом, меч которого рассекал абсолют Древней Тьмы, подобно золотой молнии. Они сражались с такой яростью, что не замечали ничего вокруг и даже появление Кирилла. Сражались там, где Проклятая Звезда делала их всесильными и уязвимыми. Сражались насмерть.
Шаб нападал, и хопеш то и дело угрожал чудовищу, заставляя отступать и уклоняться. Золотая молния несколько раз коснулась чешуи, оставив на теле Элизабет уродливые ожоги, дважды просвистела рядом с ее горлом, а в тот миг, когда в Комнате появился Кирилл, неудачная попытка Элизабет увернуться закончилась тем, что клинок снес ее правый рог.
Вызвав дикий рев, в котором слышались бешенство и обида.
Элизабет опасалась мужа, обрадовалась, увидев его раненым, уверилась в легкую победу, но, столкнувшись с яростным мастерством, смутилась и разъярилась. Она должна была побеждать, но зло туманило разум Древней, а Шаб добавлял ей растерянности непрерывными атаками. Хопеш оказывается то здесь, то там. Кажется, у Шаба работают обе руки и он перебрасывает меч из одной в другую, финтя вокруг жены в поисках подходящего момента для удара.
Выпад когтистой лапой – Шаб уклоняется.
В воздухе мелькает хвост – Шаб смеется.
Еще один выпад, и Элизабет попала в фехтовальную ловушку. Шаб ловко увернулся от удара, но не отступил, взмахнул мечом и отсек жене левую лапу.
Комнату огласил жуткий вой.
На этот раз – болезненный.
Вой превратился в визг, перепуганная Элизабет отступает, Шаб рвется следом, намереваясь закончить начатое. Но Шаб осторожен, уходит от удара хвостом, от беспорядочных выпадов правой лапы, уворачивается, ловко оказываясь сбоку от жены, и вновь режет ее мечом. На этот раз глубже, болезненнее.
Невыносимые удары опрокидывают Элизабет на алтарь. Ее смрадное дыхание наполняет комнату, а лютая кровь поливает раскаленный камень. Видно, что она почти сдалась. Но не просит пощады, ибо знает – пощады не будет. В этике Древних милость не предусмотрена. Довольный Шаб взмахивает мечом, и Кирилл стреляет. Четко под вскинутую руку. Пуля разрывает плоть Говарда, пробивает сердце и отбрасывает Шаба от алтаря, к которому медленно приближается Кирилл.
– Амон, – улыбается Элизабет. Хочет улыбнуться, потому что в Истинном Облике она способна лишь щериться. – Мой первый человек…
– Тебе следовало полюбить меня, – хмуро произнес Кирилл, совершенно не помня, почему должен произнести именно эти слова.
– Даже Древние ошибаются, – отвечает Элизабет.
Ее кровь продолжает заливать алтарь.
– Да, – подтверждает Кирилл, поднимая револьвер. – Даже Древние ошибаются.
А в следующий миг Тьма обращается в воронку.
Все вокруг приходит в движение. Неистовая буря возникает вдруг и подхватывает мертвого Шаба, раненую Элизабет и стреляющего Кирилла. Светловолосую девушку в очках. Парня, в полете врезавшегося Кириллу в спину. Всех. Буря подхватывает и вертит их волчком. Кирилл почти ничего не видит, стреляет, чувствует смрадное дыхание Элизабет, стреляет вновь, слышит полный боли крик и смеется. И разводит в стороны руки, отдавая себя на волю Бури Тьмы.
Не на милость, потому что в этике Древних она не предусмотрена, а на волю.
И Буря уносит его прочь…
* * *
– Маша!
Дом задрожал в тот самый миг, когда Виталик спустился в подвал. Задрожал так, словно Подмосковье ходуном заходило в мощнейшем землетрясении. Задрожал так, словно готовился рассыпаться, обрушившись камнем и деревом на того, кто осмелился нарушить его покой. Задрожал буквально, передавая невозможный трепет перепуганному парню.
Но не заставив его убежать.
– Машка! Ты здесь?! – Виталик, разумеется, чувствовал тряску, идущие из глубины земли удары, слышал скрипящие балки и стон перекрытий, боялся до ужаса, но не уходил. Не мог. – Машка!
А в подвале, как назло, жуткая во всех смыслах темень, лампочки не включаются, где искать подругу, непонятно, и остается лишь пробираться на ощупь и кричать:
– Машка!
Виталик пробирался, кричал и пробирался дальше, поскольку знал, что без него подруге не вырваться, не уйти из жуткого подвала проклятого старого дома. И даже страшный вой, раздавшийся совсем рядом, ничего не изменил. Наверное, потому что за секунду до него Виталик почувствовал дыхание смрадного ветра, задохнулся гнилью, закашлялся, с трудом удержав внутри легкий завтрак, пошатнулся, оперся рукой на камень… На камень?! В следующий миг нащупал на камне толстую книгу в кожаном переплете, а затем вдруг увидел себя в огромной, вырубленной в скале комнате. Увидел лежащего мужчину, чья белая рубашка почернела от крови. Увидел изумленную, испуганную Машу и еще одного мужчину – с пистолетом в руке, в дурацкой одежде и с холодным, словно металлическим, взглядом.
И отвратительное чудовище, сотканное из всех мерзостей мира.
Даже не увидел – почувствовал, потому что тьма вокруг сгустилась до плотности желе и пришла в движение, превратившись в смертельно опасный водоворот. Подхватив и Виталика, и Машу, и мертвого мужчину, и живого, стреляющего в чудовище, и само чудовище. А Виталик схватил книгу. Хотя и не верил, что может ее схватить.
"Это мне снится! – Виталик сунул книгу в рюкзак, зажмурился и повторил: – Это мне снится!"
Последнее, что он увидел, было умирающее чудовище, с жалобным воем уходящее в окружающую Тьму, распадающееся на кусочки черного под безумный хохот мужчины с пистолетом.
А потом водоворот беспросветного мрака закрутил Виталика с такой силой, что он потерял всякую ориентацию. Мир заполнился Тьмой, сотрясся ею, не желающей отступать, был поглощен, низвергнут и вознесен на вершину. Мир сошел с ума, желая сохранить рассудок, рассмеялся, скрипя зубами от злобы, и пожрал своих детей.
А потом мир выплюнул Виталика из подвала, и он, прокатившись по газону, замер неподвижно, удивляясь тому, что жив. Болело все: кости, мышцы, голова и даже, кажется, волосы. Но раз болело, значит, жило, и это вызывало удивление.
Виталик пролежал минуты три, не меньше. Затем открыл глаза, увидел перед собой Машу и слабо улыбнулся:
– Хорошая получилась экскурсия, да?
– Отличная, – едва слышно подтвердила девушка.
– Ты как?
– Надо попробовать встать.
– Я боюсь, – не стал скрывать молодой человек.
– Почему?
– Не хочу знать, что именно сломал.
Еще одна улыбка. И Виталик понял, что счастлив. Как мало, оказывается, нужно: просто знать, что твоя девушка жива и здорова, что с ней все хорошо, что она рядом.
– Попробуем?
– Да.
Они, кряхтя, поднялись, посмотрели друг на друга, рассмеялись. Просто потому, что не знали, что еще делать. Не плакать же, в самом деле.
– Чувствую себя так, будто меня пожевали и выплюнули, – вздохнул Виталик.
– Согласна. – Маша помолчала. – Что это было?
– Привидение? – предположил Виталик, поскольку ничего другого в голову не пришло. – Цыганка разозлилась на то, что мы натоптали на чистом полу, и напугала нас.
– Какая цыганка?
– О которой ты рассказывала, примерно… – Виталик посмотрел на остановившиеся часы, хмыкнул и закончил: – О которой ты рассказывала, когда мы приехали.
Как давно это было!
И они оба подумали, что та кошмарная тварь, очертания которой едва проглядывались в беспросветной Тьме, вряд ли походила на сгинувшую от несчастной любви цыганку.
– Поехали?
– Поехали.
Они сели на велосипеды.
– И пожалуйста, – улыбнулся Виталик, – давай в следующий раз поедем туда, где будет больше людей?
– Хорошо, – пообещала Маша. – Но я не уверена, что следующий раз будет скоро.
А по другую сторону дома Кирилл перевернулся на спину и, глядя в небо, глубоко вдохнул, с наслаждением глотая свежий воздух.
И упиваясь ощущением свободы.
Ощущением полной внутренней свободы.
Он не помнил своего имени, не знал, что означает выгравированная на револьвере надпись "MORTEM MONSTRUM", понятия не имел, как примет его изменившийся мир, и плевать на это хотел. Зато он помнил, что был должен, и знал, что только что расплатился, исполнил данное давным-давно обещание… хотя не помнил, кому его давал, почему и зачем.
Свобода!
Кирилл в голос рассмеялся бирюзовому небу и крикнул:
– Я вырвался!
И небо усмехнулось, с интересом ожидая, что будет дальше.
Макам III. Ранний автобус
Всегда разные судьбы,
Незнакомые лица,
Кто-то смотрит в окно, кто-то спит,
Кто-то очень устал,
Хочет сесть и злится
На того, кто просто сидит.
Ingresso
Отсюда открывался потрясающий вид на лежащее внизу озеро, стиснутое слева и справа двумя массивными скалистыми горами. Та, что слева, называлась Мохнаткой – за то, что на ее камнях росли редкие деревья, напоминающие зеленую шкуру, а та, что справа – Голой, потому что ее склоны были пусты и безжизненны. Горы казались тянущимися друг к другу сестрами, но озеро навечно разделило их, вальяжно развалившись к западу, в сторону долины, где сливалось с небом, совершая таинство магического перехода из мира здесь в мир там, нарушая все законы Дня и Отражения. Запад был наполнен неизведанным, экспериментировал с красками и силами, каждый день выдумывал новое, и каждый новый его закат становился прекраснее прежнего.
Солнце, медленно падающее в гладь неба, отраженную в глади воды…
Лучи, скользящие по ряби, путающиеся в едва заметных волнах и вспыхивающие миллионами ярчайших самоцветов.
Облака, глядя на которые, улыбался сам Господь.
Шорох травы, встревоженной едва заметным ветерком.
Умиротворение…
Счастье.
Его переживал мужчина, сидящий на низеньком пне, вытянув ноги и облокотившись на теплый валун. Справа, на плоском камне, разложены овечий сыр, свежая зелень и пахучий серый хлеб, стоит бокал красного вина, аромат которого способен взволновать даже мертвого, и мужчина изредка подносит бокал к губам, наслаждаясь не только запахом, но и насыщенным, терпким вкусом. Он смакует последние мгновения дня и хочет одного: чтобы они длились вечно.
Но вечного не существует.
Солнце утонуло в озере, озорно подмигнув напоследок пронзительным лучом, вечерние сумерки плотно окутали горы, обещая в скором времени непроглядную тьму, ветерок стал холодным, за спиной послышался скрип, блеснул свет керосиновой лампы, и мягкий женский голос произнес:
– Милый, ты идешь? Ужин готов.
Из раскрытой двери скромного домика аппетитно запахло жареным мясом, прекрасным стейком, приготовленным так, как мужчина любит – с кровью. Еще его ждут терпкое красное вино, огонь в камине, на который так приятно смотреть, лежа на мягких шкурах, а потом – чудесная ночь с молодой и горячей красавицей. Черноволосой, чернобровой, черноглазой. С пухлыми губами, узкими плечами и упругой грудью.
– Милый? – повторила она.
– Я посижу еще, моя радость, и сразу приду, – не оборачиваясь, произнес мужчина. – Еще чуть-чуть.
– Хочешь, я посижу с тобой?
– Не сейчас, моя радость, я хочу побыть в одиночестве.
– Я тебя жду, милый.
– Я скоро.
Дверь снова скрипнула, на этот раз – закрываясь.
Именно так скрипела дверь в доме его деда, в деревне, куда его отправляли каждое лето. Скрип двери стал для него символом детства, тепла и беззаботности, но он не слышал его с тех пор, как дед умер, а родители продали "старую избу". Всю жизнь он прожил среди смазанных петель, но невозможное стало возможным, и звук вернулся. Звук из детства.
Звук, слыша который он улыбался.
А горы почти исчезли в ночной тьме. И Мохнатка, и Голая, и озеро – мир вокруг обратился в бессмысленный черный квадрат, и нужно идти домой. Или в дом, где у разожженного камина его ждет прекрасная черноглазка.
Нужно выбирать.
Мужчина поднялся, потянулся, сделал несколько шагов, обходя валун по хитрому кругу: четыре шага по часовой стрелке, затем три – против, затем шаг в сторону от камня и…
И оказался в просторной гостиной, больше походящей на танцевальный зал: высокие потолки, паркет, место для струнного квартета… И здесь действительно танцевали, правда, в основном вальсы и танго, поскольку владелец особняка любил их особо. Для других приемов здесь накрывали столы. Или устраивали светский салон, с мягкой мебелью, коврами и приглушенным светом… Но сейчас в обширном зале не было гостей, мебель ждала своего часа на складе, и только стулья замерли шеренгой вдоль стены, да дремал в углу рояль.
Ни гостей, ни слуг.
В центре зала покоится на мощной треноге большая картина без рамы. А на картине – прекрасное озеро, лежащее меж двух высоких гор. Слева та, на которой растут деревья, справа – Голая. Озеро уходит на запад и, кажется, сливается с небом, нарушая все законы Дня и Отражения. Скоро закат. На невысоком пеньке полулежит, облокотившись на валун, черноволосая и черноглазая девушка в легчайшей блузе и тонкой юбке до пят. Одежда, вроде, целомудренная, но так облегает округлую фигуру деревенской принцессы, что желание возникает само собой.
Девушка смотрит на озеро.
Она ждет…
– Ее звали Мила, – негромко произнес мужчина, пристально глядя на картину. – Она была старше меня лет на семь или восемь… Не помню точно. Помню лишь, что для того возраста это было непреодолимым препятствием. Мы относились к разным поколениям…
Справа от картины мялся художник – Бергер. Сейчас, когда работа была завершена, его не волновали эмоции и переживания клиента – их Бергер изучал во время написания полотна. Тогда они были важны и волновали художника, тогда он ловил каждое слово. А сейчас ему было плевать. Но Бергер понимал, что клиенту необходимо выговориться, и молчал, изображая предельное внимание.
– Когда я видел Милу, на улице становилось светлее и мне казалось, что я пою. Однажды я подглядел, как она купается в озере… Тот эпизод стал самым ярким воспоминанием в моей жизни. Все стирается, тускнеет, я… Я ведь дважды стоял на краю гибели, перед лицом смерти – это не шутка… Я дважды был почти мертв и не сомневался, что те острейшие чувства останутся со мной навсегда, но сейчас они выцвели и потухли. А образ купающейся Милы хранится здесь… – Мужчина приложил руку к сердцу. – Я помню идеально… Я помню так, словно родился для того, чтобы это увидеть…
И сентиментально улыбнулся, переживая прикосновение к детской мечте.
И не стал рассказывать, как возненавидел того, кто стал мужем черноглазки.
– Не знаю, как, Бергер, но вам удалось стопроцентное попадание. Девушка, которую вы создали, – это Мила, один в один: и внешность, и поведение, только при этом… – Мужчина сбился, но потом вспомнил, сколько всего уже рассказал художнику, и не стал ничего скрывать: – Только при этом она замечает меня.
– Она вас любит, – тихо отозвался Бергер.
– Да.
– Вы довольны работой?
– Пришло время поговорить о делах?
– Оно всегда приходит.
– Знаю. – Мужчина еще раз оглядел картину, из которой только что вышел, покачал головой, провел пальцами по холсту, в очередной раз убеждаясь, что на нем действительно слой масляной краски… И не один слой. После чего вновь посмотрел на Бергера: – Как вы это делаете?
Художник прекрасно понял вопрос, чуть поклонился и улыбнулся:
– У меня есть секрет.
– Виртуальная реальность?
– Да.
– Вы лжете.
– Хорошо, что мы оба это понимаем, – улыбнулся Бергер. – Такие отношения называются честными.
Он намекал на их первый разговор, напоминал, что в основе их договора лежит правило – не задавать лишних вопросов. Тогда мужчина согласился. Наверное, потому, что в глубине души не верил словам Бергера. Сейчас же заказчик увидел результат и, несмотря на то что понял намек, не смог промолчать:
– Вы колдун?
– Я – художник, – негромко, но твердо ответил Бергер. – Я пишу картины по индивидуальному заказу. Таков мой дар и мой секрет: я могу написать мечту. Красками. На холсте. Специально для вас.
– Вы колдун.
– А вдруг я гипнотизер? – улыбнулся Бергер. – Вдруг все это время вы просто стояли рядом с картиной, воображая то, что вам дорого?
– Я помню, как вы помогли мне войти внутрь.
– Гипноз…
– Нет, все-таки колдовство.
Бергер чуть заметно вздохнул.