– Вот и чудно. И держись от него подальше, – посоветовал Авадонна. – Ты ведь понимаешь, что моя дружба с дьяком-меченосцем выдержит гораздо больше, чем труп одного глупца?
– Понимаю, – горько вздохнул Виссарион. – Понимаю…
* * *
Дальнейший день – все, что последовало за явлением ушастого, – получился у Гали великолепным. И очень удачным.
Отсидев первую пару – эту лекцию ей требовалось обязательно посетить, поскольку обладавший фотографической памятью профессор целенаправленно валил на экзаменах прогульщиков, Галя позвонила в магазин, сказалась больной, договорилась, что отработает в выходные, после чего сообщила Бергеру, что готова ехать. Тот прислал машину, и из метро девушка пересела в "Мерседес". Такого восторга, как вчера, когда она возвращалась на этом автомобиле домой, не испытала, но очередной знак внимания Гале понравился.
Впервые в жизни она была нужна не только родителям или себе самой.
Выходя из машины, девушка обратила внимание на припаркованный у забора фургон, черный, слишком мрачный и для ее настроения, и для этого поселка, но не придала его появлению особого значения. Все ее мысли были связаны с предстоящей встречей. Галя немного тревожилась и даже смущалась, но старательно давила эти чувства, убеждая себя, что в современном мире нет места стыдливости, о которой рассказывала мать. Да и нельзя говорить о стыде или смущении, когда речь идет об искусстве. Не о глупостях современных недоучек, желающих прославиться эпатажем и проводящих пошлые перфомансы на потеху пресыщенной публике, а о настоящем, высоком искусстве, которое творит знаменитый художник.
– Я рад, что ты приехала.
– Я тоже.
Генрих вновь поцеловал ее, но снова, как при расставании у метро, – в щеку, нежно, без страсти.
– Кофе?
– Нет.
Он понял, что девушка ведет борьбу с сомнениями, улыбнулся, взял ее за руку и повел в студию. Сумка, куртка и кроссовки остались внизу, наверх Галя поднялась лишь в джинсах и футболке и замерла, с восхищением разглядывая картину. Сейчас, в свете солнца, она показалась еще прекраснее, чем поздним вечером. Проникающие сквозь стекла лучи наполняли полотно жизнью, и казалось, что перед девушкой не картина, а окно на побережье, на старинный замок, роскошный и неприступный.
– Вы гений, – прошептала Галя.
– Говори мне "ты".
– Можно?
– Да. – Бергер по-прежнему держал ее за руку, то ли поддерживая, то ли наполняя уверенностью, то ли обещая…
– Где… – Галя вновь посмотрела на картину. – Где я должна… находиться? Где на картине буду я?
– Увидишь, – пообещал художник.
– Не скажешь?
– Это будет сюрприз. – Он подвел девушку к тумбе. – Но я точно знаю, что в студии ты будешь находиться здесь.
На невысокой, с метр, тумбе, слева от полотна и примерно в трех метрах за ним, на простом кубе с тонким матрасиком сверху. И вид этой… подстилки почему-то царапнул девушку и заставил стыд вернулся.
– Я… Я должна…
– Раздеться, – с улыбкой закончил за нее Бергер.
– Сейчас?
– Если мы начинаем, то да, сейчас.
Прямо сейчас… Галя знала, что это мгновение наступит, но оно, как всегда бывает, случилось вдруг. Ей приходилось раздеваться в присутствии мужчины, но не так часто, чтобы привыкнуть. Да и не мужчина то был, а ровесник, прыщавый одноклассник…
– Если скажешь, я отвернусь, – нежно произнес Бергер.
– Нет, не надо.
Девушка подняла голову и, глядя Генриху в глаза, медленно сняла футболку, джинсы, оставшись лишь в нижнем белье, помедлила, затем избавилась от лифчика и только после этого – от трусиков. Ей очень хотелось прикрыться, хоть одеждой, хоть руками, но она сдержалась. И с радостью заметила, что в глазах Бергера не появилось ничего пошлого или скабрезного. Он разглядывал ее чудесную фигуру с восхищением, но не испытывая или же искусно пряча желание. Наслаждался красотой, а не возбуждался…
– Ты прекрасна.
– Спасибо.
Художник помог девушке устроиться на тумбе, мягко, но уверенно показал позу, в которой она должна оставаться во время сеанса, и поинтересовался:
– Глоток вина?
– Нет.
– Тогда держись.
– То есть?
– Будет трудно.
Он отошел к картине и взялся за кисть.
– Не шевелись.
– Я помню.
Но кто бы мог подумать, что будет так тяжело!
Галя не ожидала, что неподвижность потребует такого напряжения, окажется чудовищной мукой, на фоне которой изнуряющий кросс или выматывающая работа выглядят невинным развлечением. Ей приходилось прилагать все силы, чтобы сидеть, не шевелясь, а сил с каждой минутой становилось все меньше. К счастью, опытный Бергер поддерживал Галю разговором, который сначала развлекал девушку, потом не давал уснуть или сосредоточиться на ноющих мышцах, но в какой-то момент Галя стала отвечать механически, не думая, и Генрих понял, что натурщицу "повело". Он отложил кисти, подошел и мягко провел пальцами по щеке девушки:
– Устала?
Скрывать не имело смысла.
– Очень, – призналась Галя.
– Вина?
– Если можно.
– Не можно, а нужно.
Бергер наклонился, легко подхватил обнаженную девушку на руки, отнес к дивану, улыбнулся: "Отдыхай", и через минуту вернулся с двумя бокалами.
– Красное.
– Люблю красное, – прошептала Галя, глядя на художника поверх бокала.
– Почему?
– Оно пьянит.
– Это верно.
Он сделал маленький глоток. Она – тоже. Почувствовала, что силы возвращаются, повторила, после чего отставила бокал и откинулась на подушки. Бергер взял ее тонкую руку и нежно поцеловал в ладонь.
– Хорошее начало, – прошептала Галя.
Мужчина приблизился и поцеловал девушку по-настоящему, в губы, а затем шепотом приказал:
– Раздень меня.
И улыбнулся, почувствовав на груди мягкие руки. А потом – на плечах, на шее, в волосах… А потом – ее губы, ее дыхание, ее сладость. А потом он вновь подхватил Галю на руки, положил спиной на тумбу и стал брать по-настоящему: жестко, нахраписто, энергично, вызывая громкие крики и оставляя в памяти лишь сладость происходящего.
* * *
Первой Свитой называли самых приближенных, самых верных, самых сильных и отчаянных слуг принципалов. Их число было ограниченно, но сила – чудовищна, а ярость не поддавалась описанию. Они были стары, однако в могуществе своем уступали лишь самим принципалам.
А дьяк-меченосец Лаврич, по слухам, даже превосходил Авдея III в бою.
И при этом – сибарит, не отказывающий себе ни в роскоши, ни в развлечениях, ценитель кухни и вина, любимец женщин и – одинокий солдат, так и не нашедший любви.
Услышав о необычном искусстве Бергера, Лаврич захотел создать себе уголок полного счастья, оговорил детали, посмотрел наброски, одобрил замок, море, с нетерпением ждал, кого Генрих выберет в его спутницы, а когда дождался – получил удар в сердце. Найденный Бергером образ растревожил старого воина. А сегодняшний звонок с просьбой надавить на Обузу отчего-то разозлил. Отправив адъютанта Ковригина к букинисту, дьяк распорядился не беспокоить его до вечера и заперся в кабинете, деля время между текущими делами и бутылкой коньяка. И когда вернувшийся Ковригин появился в кабинете, Лаврич не поднял головы от вороха бумаг – зачем? Кто осмелился явиться без доклада, дьяк-меченосец знал, а отсутствием реакции давал понять, что не желает никого видеть. Но молодой адъютант был достаточно упрям и намеренно пошел против правил и приказа.
Он сделал два шага, замер, по уставному вытянувшись, и бодро прокричал:
– Разрешите доложить, Ваше высокопревосходительство?!
– Передал Обузе мое пожелание? – осведомился Лаврич, по-прежнему не поднимая головы.
– Так точно.
– Свободен.
– Во время разговора в магазине присутствовал Авадонна.
– Вот как? – Дьяк заинтересовался. Он не просто посмотрел на подчиненного, а отложил бумаги, откинулся на спинку кресла и холодно улыбнулся, показывая, что Ковригину удалось его удивить. – Продолжай.
– Я не знал о его присутствии.
– Это понятно: Авадонна намного сильнее тебя и мог оставаться невидимым сколь угодно долго. Почему он показался?
– В какой-то момент я разозлился, Ваше высокопревосходительство, – честно доложил Ковригин. – Я был готов убить Обузу, но Авадонна охладил мой пыл и… прогнал меня. – Голос молодого здоровяка окреп: – Авадонна поступил правильно, не позволил случиться схватке, которой вы не желали, Ваше высокопревосходительство. Я же допустил оплошность и готов понести наказание.
– Это предложение обсудим позже, – усмехнулся Лаврич, жестко глядя на адъютанта. – А теперь говори, зачем ты ко мне вломился? Рассказать о встрече с Авадонной можно было потом, не нарушая мой приказ не беспокоить до вечера. Что еще случилось?
– Я прошу дозволения изложить свое личное мнение, Ваше высокопревосходительство, – твердо произнес Ковригин.
– Ты нарушил мой приказ, чтобы поделиться своими соображениями? – дьяк удивленно поднял брови.
– Они мне кажутся важными, Ваше высокопревосходительство.
– Докладывай.
– Обуза убежден в своей правоте.
– И?
– Это все, что я хотел сказать, Ваше высокопревосходительство, – доложил Ковригин, по-прежнему стоя "смирно". – Обуза до колик вас боится, но убежден в своей правоте, и я думаю, он не остановится.
– Речь идет о девчонке? – быстро спросил Лаврич.
– Насколько я понял – да.
"Видимо, Обуза каким-то образом узнал, что собирается сделать Бергер… Пожалел Галю… Пожалел… Пожалел совершенно незнакомую девчонку… Так пожалел, что собирается пойти даже против дьяка-меченосца… Обуза хочет помешать Бергеру воплотить мою мечту… А я…"
Впервые Лаврич не знал, как поступить. Он всегда шел напролом, сражался, принимал решения и не отказывался от них, но теперь… Он вспомнил, как сжалось сердце при взгляде на плохую, размытую фотографию улыбающейся девушки. Он едва разглядел ее лицо, а его душа запела от восторга. Лаврич помнил.
Тогда он поддался на уговоры художника, но судьба дала еще один шанс: Ковригин, хладнокровный, отстраненный, исполнительный Ковригин рискнул вмешаться не в свое дело. На Ковригина произвело впечатление упорство книжного червя, а удивить адъютанта упорством ой как трудно.
"Это знак или случайность?"
Ответа Лаврич не знал. Понял, что молчание затянулось, и приказал:
– Следи за Обузой.
– Только следить?
– Что бы он ни делал – не мешай. Но докладывай о каждом шаге.
– Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство. – Ковригин резко повернулся, но замер, услышав неохотное:
– Ты молодец.
И улыбнулся двери.
* * *
Два следующих часа Виссарион провел в полнейшем расстройстве. Он прекрасно понял, труп какого именно глупца имел в виду Авадонна во втором случае, согласился с тем, что не хочет им оказаться, убедил себя, что нужно серьезно отнестись к посланию от самого дьяка-меченосца и не лезть в чужие дела, но…
Но образ милой, улыбчивой девочки не шел из головы.
Она будет обманута.
Она…
Рассудительная часть Обузы, та, что досталась от отца, веско говорила: "Забудь". Дерзкая материнская требовала порвать к чертям планы гнилого художника и спасти нимфетку. Ярость Лаврича дерзкая часть оставляла за скобками, уверяя: "Само как-нибудь рассосется", что полностью соответствовало лихому материнскому характеру.
И надо же такому случиться, что именно в разгар метаний Виссариону позвонил Граппа.
– Да?
– Бро, привет! Как бизнес? Все пучком? Доходы растут?
"Пучком"? "Бро"?
В эту секунду Обуза окончательно понял, что ему до тошноты не нравится манера общения будущей рок-звезды. И никогда не нравилась.
– Я тебе звонил, – сухо сообщил Виссарион, так и не справившись с неприязнью. Но собеседник ее не почувствовал – он был слишком увлечен собой.
– Бро, все так завертелось после вчерашнего, голова идет кругом, – расслабленно поведал Граппа. – Прикинь: песенка понравилась! Мне реально оборвали трубу, и сегодня у нас, в натуре, концерт в крутом клубняке! Прикинь! Сет на целый час!
– Кто о нем договорился?
– Э-э… – Граппа сбился, видимо, даже он почувствовал неловкость, но через секунду продолжил прежним тоном: – Бро, серьезно, я говорю: голова кругом. Улет в натуре. Постоянно кто-то звонит и что-то предлагает. Мы только соглашаемся… А тут такая удача, клуб центровой, это реально бомба, бро.
– Я понимаю.
"У меня ведь не было с ними контракта. Они ничем мне не обязаны… Грустно? Грустно. Но быть продюсером – это не только упрашивать друзей дать подопечным шанс. Это много больше. Намного больше. Это то, к чему, как правильно сказала Настя, у меня нет никакого таланта. Дело даже не в том, что я не умею: мне просто скучно".
– Где моя машина? – поинтересовался Обуза, справившись с желанием наорать на бесчестного подопечного.
– Что?
– Машина где?
– А. – Граппа вновь замялся. – Бро, ты не против, если я отдам ее завтра? Мою никак не починят…
Будничная наглость выглядела так жалко на фоне происходящих событий, что букинист даже скривился в презрительной гримасе:
– Хорошо, катайся пока. Я перезвоню.
И положил трубку.
И подумал о том, что ему все равно: группа, предательство, появление нового хита, шоу-бизнес – ничего из этого не занимает его так, как судьба незнакомой девочки. Только она действительно имеет значение, потому что все остальное – мишура на дереве жизни. У кого-то она яркая, у кого-то – тусклая, но рано или поздно все понимают, что какой бы она ни была, она – малозначимая.
Виссарион надел свой тонкий плащ, шляпу, взял портфель и вышел из магазина, не забыв повесить на дверь табличку: "Закрыто".
– Дорогая, солнце скоро зайдет, – произнес Бергер, с удовольствием разглядывая плещущуюся в ванне девушку. – А я хочу увидеть тебя в студии.
– Только увидеть? – игриво рассмеялась Галя.
– Не буди во мне зверя.
– Почему? Я бы не отказалась от новой встречи с ним. – Она потянулась и томно прикрыла глаза. – Твой зверь великолепен.
Ее слова прозвучали так, что Генриху стало по-настоящему приятно, как когда-то давно, когда чувства еще не умерли, а эмоции были искренними. Прозвучали так, что ему захотелось прыгнуть в ванну прямо в одежде и позабыть обо всем. Как это случилось два часа назад на тумбе, потом на диване, потом на полу, где они перемазались краской, потом где-то еще, потом снова на диване, а потом изумленный Бергер понял, что прошло целых два часа, а он не хочет отпускать из объятий девушку.
Не хочет, и все.
Но отпустил…
– Мы ведь никуда не торопимся? – Галя изогнула правую бровь.
– Поймаем последние солнечные лучи, поработаем, а потом вся ночь в нашем распоряжении, – пообещал Генрих, после короткой паузы.
– Вся-вся?
– На завтра тебе тоже придется сказаться больной.
– С удовольствием.
Он поцеловал девушку еще раз, потом еще, крепче, почувствовал ее руки на шее и с трудом отказался от вновь накатившего желания прыгнуть в ванну. Сказал:
– Жду в студии.
И вышел.
И признался себе, что следующие два часа станут самыми сложными в жизни. Следующие два часа ему придется ломать себя, неожиданно вспомнившего давние времена, когда чувства еще не умерли, а эмоции были искренними. Он станет себе противен. Он будет себя презирать.
Но контракт подписан, суровый дьяк-меченосец ждет исполнения мечты.
Сегодня.
Генрих остановился напротив прекрасного замка, который сейчас вызывал у него глухую ненависть, с трудом удержался, чтобы не плюнуть в "индивидуальный рай Лаврича", взял телефон и набрал номер Девяткина, командира нанятых на сегодняшний день головорезов.
Бергер не верил, что после сделанного внушения Обуза рискнет мешать, но решил подстраховаться.
– Скучаете?
– Отдыхаем, – ухмыльнулся наемник. – Мы не часто получаем деньги за то, чтобы просто сидеть в машине.
Но художник не поддержал шутку, настроение не то.
– Окружайте дом и не пропускайте никого, – приказал он, отворачиваясь от полотна. – Мне нужно два часа.
– Они у тебя есть, – спокойно ответил Девяткин и отключился.
Бергер подошел к окну, посмотрел на вышедших из фургона головорезов, их было пятеро, включая командира, и угрюмо протянул:
– Решение принято.
Затем достал из шкафа тубу с особыми кисточками и ящик с особыми красками.
Через два часа картина для дьяка-меченосца Лаврича будет закончена.
Сначала Виссарион думал поймать такси, но потом вспомнил, что из себя представляют будничные московские пробки, учитывая, что половину центральных улиц как перекопали в июне, так до сих пор и не вернули в нормальное состояние, вздохнул и направился к станции метро "Китай-город", решив добраться до окраины под землей и уже там пересесть в такси.
Но, закрывая магазин, Обуза неожиданно для себя понял, что совершенно не представляет свои дальнейшие действия. Вот доберется он до особняка Бергера, дальше что? Позвонить в дверь и попросить прекратить безобразие? Попытаться проникнуть тайно? Но как? Через забор? А удобно ли? Кстати, его пропустят на территорию? Поселок наверняка охраняется… Или тоже через забор? А вдруг дьяк-меченосец приставил к Бергеру охрану, которая надерет настырному букинисту его большие уши и вышвырнет прочь?
В книгах про героев, которые Обуза изредка почитывал, подобные проблемы решались просто – героями. Но букинист себя таковым не чувствовал. Ему требовалась поддержка. Как модно говорить: силовое сопровождение. Но кто рискнет связаться с Лавричем?
Растерявшись, Виссарион замер у закрытой двери магазина и не сразу услышал оклик:
– Привет!
Повернулся, среагировав не на слово, а на звук, сосредоточился, услышал повторное:
– Привет!
Сфокусировал рассеянный взгляд на плотном мужчине в черном костюме и улыбнулся:
– Барадьер?
– Привет, ушастый, – в третий раз поздоровался тот. – Как дела на литературном поприще?
– Перестань называть меня ушастым!
– А какой ты?
Обуза открыл было рот, собираясь насмерть разругаться с нахалом, но неожиданно понял, что рядом с ним стоит один из лучших бойцов Отражения, и грустно сообщил:
– Мне нужна помощь.
Этим он профессионального наемника не удивил.
– Серьезная? – деловито осведомился Барадьер.
– Серьезнее некуда.
– Кто в игре?
– Дьяк-меченосец.
– Ого! Что же ты не поделил с Лавричем?
– Все сложно, – Обуза с сомнением потрогал свою шляпу, подумал, снял ее и принялся мять в руке. – Как-то все запуталось неожиданно.
– Обычно в делах с этой говорящей танкеткой все предельно ясно, – рассмеялся Барадьер. – Ответь на такой вопрос: ты с ним воюешь или щемишь его интересы?
– Щемлю интересы, – после паузы определил Виссарион.
– Тогда можем договориться.
– Правда? – Разрешение чудовищной проблемы произошло так быстро, что Обуза вновь растерялся. На этот раз – от радости. – Тебе не страшно связываться с дьяком?