- Жаль, - буркнул Рапопорт, - жаль.
Он снял на мгновение ермолку, подставив ветру заросший седыми патлами и премудростями череп, глубоко вздохнул в дырявые легкие воздух и замахнулся палкой на ворону.
- Побойтесь бога, ребе, - испуганно пробормотал могильщик, - за что же вас бить?
- За что? - Рапопорт задумался и выдавил: - Да хотя бы вот за его отца… Саула…
- За моего отца? - я уже пожалел, что не выломал палку. - Что вы ему сделали?
- Развратил его мозг. Научил читать и писать.
Рапопорт оперся на палку, поднялся и снова замахнулся на ворону, но та сидела неподвижно, как бы дразня его и глумясь над его бессилием.
- Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох, как горек мед познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого меда, начнем. И начнем, пожалуй, со счета. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?
- Не знаю.
- Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два - это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?
- Не слыхал.
- И не надо, - сказал Рапопорт. - А вдруг тебе захочется стать богатеем?
- Я хочу стать птицей, - сказал я дерзко.
- Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все от того, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы сейчас не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.
- Заметил.
- Оказывается, ты не такой простак, дружочек.
Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.
Откуда-то из оврага, через дыру в ограде на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.
- Пусть пасется, - сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.
- Потом весь день убирай лепешки, - сказал я.
Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.
- Чье надгробие на кладбище самое большое? - осведомился Рапопорт.
- Старого раввина.
- Пошли, дружочек, туда.
Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди, и я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.
- Годится, - сказал Генех, оглядев надгробие. - Почти как школьная доска.
Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.
- Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!
Я впился глазами в огромные буквы.
- Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру.
Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал:
- На сегодня, дружочек, хватит.
Азбуку я одолел быстро, но над счетом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий.
- Вон на той ветке качаются две вороны, - говорил Рапопорт. - Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет на ветке?
- Две, - отвечал я без запинки.
- Не спеши. Подумай.
- Две.
- Почему?
- Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.
- Да-а, - скреб в затылке Рапопорт. - Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?
- Все останутся.
- Неправда.
- Правда. Надгробия нельзя трогать.
- О, господи, - потел Генех Рапопорт. - Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.
К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.
Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто, потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.
Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:
- Разрешите вам, ребе, задать вопрос?
- Попробуй.
- Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?
- Догадываюсь.
- Никто мне не говорит правду, - пожаловался я.
- А правду никто и не знает, - ответил Рапопорт. - Или не хочет знать.
- Про моего отца?
- Про все на белом свете, - сказал Рапопорт. - Ибо правда, дружочек, сестра печали.
- За что же, по-вашему, его посадили?
- Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.
- Какое чудо?
- Изменить мировой порядок. Ни больше, ни меньше.
- А что такое мировой порядок?
- Мировой порядок? - Рапопорт расстегнул сюртук. - Мировой порядок - это прежде всего полицейский участок.
- Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?
- Что-то в этом роде…
- Хорошие?
- Хороших полицейских не бывает, - Генех почесал тощий, как штакетник, бок. - Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.
- Почему?
- Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коми-вояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна - Швейцария.
- Вы там, ребе, были?
- Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. - Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: - Бог дал дождь, бог даст крышу.
- Сколько мы вам должны, ребе? - спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.
- Ровным счетом ничего, - ответил Генех. - Ваш воздух дороже денег.
- Воздух воздухом, а дело делом, - возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.
- Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? - с болью произнес Генех.
- Кому? - не сообразил Иосиф.
- Мертвым, - сказал Рапопорт. - Почему господь прогневался на живых? За что он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас три тыщи лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?
Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его, не перебивая, как и сам господь.
- В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.
- Куда? - прошептал могильщик.
- Туда, - Рапопорт показал на верхушку сосны.
Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще.
Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.
После похорон Генеха, а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и, когда ее услышал мой опекун Иосиф, он даже побелел от злости.
- Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты, малыш, рехнулся.
Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?
- Он же сам себя убил, - возмутился могильщик.
- А кто его должен был убить?
- Господь бог! - кипятился мой опекун Иосиф. - Он один имеет право.
- А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил господь.
- Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, - путанно объяснил могильщик.
Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, по сулила ничего хорошего.
Целыми днями мы жгли опавшие листья.
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья, сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.
По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:
- О, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!
Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:
- Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.
Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть - хотя бы издали - на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески "Часовой мастер из Германии", ни циферблата на окне не было.
- Даниил! - услышал я вдруг голос Сарры. - Постой-ка!
Я остановился.
- Сюда приходил такой господин, - заверещала беженка. - Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…
Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.
Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.
Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.
Я сжал в руке уцелевшую бутылку, подошел к могиле бабушки и сказал:
- На кладбище без шапки нельзя.
Мужчина обернулся, бросился ко мне и обнял. Я сжимал изо всех сил бутылку и диву давался, какое крепкое у нее стекло.
- Боже, как ты вырос, - прошептал мужчина.
- Я принесу шапку, - сказал я. - Грех стоять над могилой без шапки.
- Ерунда, - снова прошептал мужчина. - А где дед? Я не нашел его могилы.
- Дед в богадельне, - сказал я. - Он хотел попасть к тебе в тюрьму. Вот и согласился.
- Напрасно, - сказал мужчина.
- А мы с бабушкой возили в тюрьму гуся. Но он протух, - сказал я.
- Давно она умерла? - спросил мужчина и покосился на надгробие.
- Скоро будет два года, - ответил я. - Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты ей не верь.
- Я и не верю, - сказал мужчина.
- Иосиф идет, - сказал я. - Он обидится, когда увидит тебя без шапки.
Могильщик шел по кладбищу, и его помытая деревяшка, как магнит, притягивала опавшие мокрые листья, которые лепились к ней, словно к огромной, осиротевшей под осень, ветке.
До глубокой ночи Иосиф рассказывал моему отцу Саулу о нашем житье-бытье, о моих невероятных способностях, показывал скрипку, подаренную женой Иохельсона, хвастался бричкой и новой лошадью, перечислял всех мертвых, почивших в бозе за то время, пока моего отца Саула не было в местечке. Мой отец Саул слушал могильщика, как и подобает гостю, с почтительной покорностью, позевывая в заросший рыжей щетиной кулак и поглядывая на меня, своего невероятно способного сына.
- Если бы не амнистия, два года мне бы еще куковать, - сказал мой отец Саул.
Наконец Иосиф постелил на полу свой кожух, растянулся и замолк, а мы разместились на широкой и жесткой кровати - я у стены, а мой отец Саул с краю.
За окном завывал ветер, пробирался через щели в хату и продувал ее насквозь, как дудку. Мой отец Саул обнял меня за плечи и уснул, а я лежал и думал о нем, о ветре, о могильщике и самоубийце Рапопорте.
- Спи, - раздался в темноте бас могильщика.
- А вы почему не спите? - прошептал я.
- Я думаю, - сказал мой опекун.
- О чем?
- О тебе… О себе… - глухо произнес Иосиф. - Я умру, когда вы уйдете.
- Никуда мы не уйдем, - снова прошептал я, прислушиваясь к храпу моего отца Саула. Неужели он за десять лет не мог выспаться!
- Спи, - приказал Иосиф. - Мы еще своей болтовней разбудим твоего отца.
- А он действительно мой отец?
- Действительно. Действительно.
Если он мой отец, размышлял я, почему он храпит?
За окном на дереве закаркала первая ворона.
- Уже утро, - сказал Иосиф.
Мой отец Саул даже не шелохнулся. Он не слышал, как закаркала первая ворона, как с полу тяжело поднялся могильщик и запрыгал на одной ноге.
- У меня к тебе, Даниил, просьба. Обещай, что ты ее выполнишь.
- Обещаю.
- Если я умру, похороните культю рядом со мной, - он пристегнул деревяшку и добавил: - Как ни крути, мы с ней прошагали почти четверть века.
На кровати заворочался мой отец Саул. Он открыл глаза, огляделся и сказал:
- Приятно проснуться на свободе.
Я слил ему во дворе из ведра воду, и он умылся.
- Чем ты собираешься заняться, Саул? - поинтересовался могильщик.
- Не знаю.
- Не мешало бы забрать старика из богадельни, - "казал Иосиф.
- Не мешало бы, - сказал мой отец Саул.
- А как же… беженцы? - спросил я. - Не выгонишь же их на улицу.
Перед самой поездкой моего отца Саула в город к нам на кладбище пожаловал столяр Стасис. Он вернулся из тюрьмы еще летом, и я не раз встречал его на реке с Пранасом, когда водил лошадь на водопой, или возле мебельной фабрики. Столяр Стасис вызвал моего отца Саула из хаты, и они долго о чем-то шептались под окнами.
- Видишь ли, Стасис, я хотел съездить к своему старику в богадельню, - сказал мой отец Саул.
- Пока время терпит. Съезди, - сказал столяр Стасис.
- Я думал забрать его оттуда, - произнес мой отец Саул. - Теперь придется повременить.
- Ничего не поделаешь, - пробурчал столяр Стасис. - Всем нам приходится чем-то жертвовать. До понедельника я должен товарищам дать ответ.
- Я согласен, - сказал мой отец Саул.
- Пока подготовят документы, пока то да се, пройдет месяц, - сказал столяр Стасис.
И они расстались.
Я не понимал, о какой жертве они говорят, но в одном почти не сомневался: мой отец Саул не поедет в город. Я так ему и сказал:
- Ты не поедешь к деду?
- Поедем вместе, - ответил он, но в его голосе не было радости.
Дом для престарелых стоял в старом парке, неподалеку от города. В засоренном листьями и объедками пруду отражались облупившиеся стены и крыша с высокой кирпичной трубой, из которой валили черные клубы дыма.
Мой отец Саул разыскал смотрителя богадельни, сухопарого верткого человечка в пенсне и бархатной ермолке, и спросил у него, как найти Рахмиэла Клейнаса, здешнего постояльца.
- Рахмиэл Клейнас? - человечек снял пенсне и уставился на моего отца Саула. - А вы, собственно, кем ему приходитесь?
- Я его сын, - ответил мой отец Саул.
- Рахмиэл Клейнас три дня тому назад пропал без вести.
- Пропал без вести?
- Да, - пригорюнился смотритель богадельни. - Мы даже были вынуждены сообщить в полицию.
- Человек - не иголка, - заволновался мой отец Саул. - Он не может исчезнуть бесследно.
- Будем уповать на господа нашего, - сказал человечек. - Ваш папаша жил в одной комнате с таким Ициком, пожарником. Может, он вам о нем расскажет поподробнее. Если угодно, я вас к нему провожу.
Смотритель повел нас по каменной лестнице, открыл двери какой-то кельи и, не переступая порог, скороговоркой произнес:
- Расскажите им, реб Ицик, все, что вы знаете о своем соседе.
Старик, которого смотритель назвал Ициком, поднялся со скрипучей деревянной кровати и прохрипел:
- А что тут, господин Воробейчик, рассказывать? Ушел человек, и все.
- Он вам не сказал, куда он идет? - осторожно спросил мой отец Саул.
- Как же, как же, - затараторил Ицик. - Сказал. Я, говорит, реб Ицик, пошел домой.
- Но он же ничего не видел, - вмешался я.
- Свой дом и слепой видит. Вышел он, значит, во двор, обернулся на окна богадельни и возгласил: "Ступайте, люди, за мной! Я вас выведу отсюда, как Моисей наших предков из Египта". Мы хохочем, а он пустился через пруд, ну прямо, как Моисей, только Моисею не пруд, а море было по колено. Больше его никто не видел.
Мой отец Саул поблагодарил Ицика, и мы вышли из кельи, обогнули пруд и зашагали по осенней аллее, вытоптанной непослушными старческими ногами.
- Его надо искать на деревьях, - сказал я. - Как Рапопорта.
- Твой дед не мог повеситься, - промолвил мой отец Саул.
- Почему?
- Чтобы так умереть, нужны силенки.
В местечко мы вернулись усталые и подавленные.
- И вам его не отдали? - приуныл могильщик.
- Его там нет, - сказал я.
- Куда ж он девался? - опешил Иосиф.
- Ушел, - сказал мой отец Саул. - Домой ушел.
- Раз ушел, значит, придет, - процедил Иосиф.
Но дед так и не объявился. Может, господь бог совершил чудо и превратил старика в птицу, в дрозда или голубя. Если в дрозда, то он вернется только будущим летом. Прилетит в местечко, сядет на крышу Иосифовой хаты и возвестит:
- Вот и я. Как вы поживаете, горемыки?
А пока дрозды улетали на юг, и только вороны кружились над кладбищем и гадили на лету, провожая презрительным карканьем журавлиные стаи.
В канун еврейского Нового года на кладбище снова пожаловал столяр Стасис. Он долго шушукался с моим отцом Саулом, и его шушуканье наполняло мое сердце горькой и неизбывной тревогой.
- Оттуда вас переправят в Испанию, - услышал я последние слова столяра Стасиса и замер.
Так вот почему мой отец Саул до сих пор не подыскал себе работу! Он уезжает! Уезжает в Испанию, на войну.
- Мне надо с тобой поговорить, Даниил, - сказал он, когда мы остались вдвоем.
- Я все знаю, - сказал я. - Ты уезжаешь в Испанию.
- Да, - сказал он. - Только никому не проболтайся. Даже Иосифу.
- Возьми меня с собой, - сказал я.
- Не могу, - сказал мой отец Саул.
- Почему?
- Там война. Тебя могут убить.
- А тебя?