Она сказала, что живет в Милане, и спросила, можно ли у меня заниматься; и хотя я уже был загружен учениками, так что свободного времени не оставалось совсем, я решил, что для нее у меня время найдется - скажем, по пятницам, вечером. На клочке бумаги она записала для меня свои данные, так я узнал ее имя: Элеонора Косини. Как у Дзено, сказал я (в свое время этот шедевр Свево произвел на меня неизгладимое впечатление), но она не поняла эту аллюзию, а я не стал ничего объяснять - я не хотел выглядеть умником, я хотел выглядеть загадочным и утонченным. А когда я сказал, что ее фамилия напоминает косинус, она согласилась - да, математику должна понравится такая фамилия.
Не буду вас утомлять пространным описанием Элеоноры. Просто представьте себе женщину, которая пленяет не красотой, а умом и шармом; женщину, чьи манеры одновременно и манят, и держат на расстоянии - вот самый лучший ее портрет. Эта была не та женщина, которую я смог бы полюбить нежной и теплой любовью, но меня очаровала ее невозмутимая холодность. Мы были вместе до самой ее смерти, и это было счастливое время - вот только я это понял, лишь когда ее не стало.
Вот и первая станция, входят новые пассажиры. Я пишу только в поезде, и это, похоже, сослужит мне плохую службу - я постоянно отвлекаюсь и теряю нить повествования. Я хочу рассказать о Дункане и Джиованне, но я уже стал забывать, что с ними происходит, потому что я каждый раз беру с собой новый блокнот (старые записи я держу дома, а то вдруг меня угораздит их потерять; это будет ужасно обидно, учитывая, сколько я уже написал); так вот, в начале каждой поездки я открываю чистую страницу, поэтому мне затруднительно продолжать с того места, на котором я остановился в прошлый раз. С таким подходом я неизбежно буду где-то повторяться, а где-то - противоречить самому себе. Впрочем, не стоит так из-за этого переживать - вся наша жизнь состоит из повторов, противоречий и неувязок, разве нет? Логика и последовательность встречались мне только в математических выкладках, но я уже двадцать лет этим не занимаюсь.
Большинство пассажиров в поезде обычно читают - газеты или книги. Но я никогда не читаю газет, а с книгами у меня всегда были не самые легкие отношения. Сначала меня привлекает красивое название или броская обложка. Потом я смотрю, сколько в книге страниц - если больше трехсот, шансов на то, что я доберусь до конца, почти нет. Хотя, разумеется, в конец я заглядываю первым делом; я левша и пролистываю книги задом наперед, с последней страницы - к первой.
Если одна-две страницы показались мне интересными, и если книга удовлетворяет всем остальным требованием, ну и если я при деньгах (хотя это последнее условие выполняется крайне редко), тогда я ее покупаю, книгу, и вечером на часок-другой с головой погружаюсь в тот вымышленный мир, который мне представляет автор. Брать эту книгу с собой на следующий день, чтобы почитать в поезде, бесполезно. Я прекрасно знаю, чем это закончится: либо я засмотрюсь в окно, либо поймаю себя на том, что в десятый раз перечитываю одну и ту же страницу - в обоих случаях у меня в памяти не останется и следа от прочитанного, а мысли тем временем унесутся далеко-далеко, к чему-нибудь более интересному. Так что я оставляю книгу дома, где она дожидается моего возвращения; потом я снова открою ее и попытаюсь вернуться к той захватывающей вовлеченности, с которой читал эту книгу вчера.
Но вновь возвращаться в мир книги - все равно что ложиться в незастеленную со вчерашнего дня постель: вчера в ней было тепло и уютно, а сегодня она стала несвежей и стылой. Лежишь, вертишься с боку на бок, крутишься, ерзаешь - все не можешь улечься; так же и с книгой - недочитанная, она теряет свою притягательность. Тем не менее сегодня я еще упорно вгрызаюсь в текст, но уже на следующий день решаю отдохнуть от чтения; заброшенная книга лежит на подлокотнике дивана, из нее свисает закладка - где-нибудь ближе к началу. В конце концов, потратив еще несколько вечеров на несвязное, отрывочное чтение, я прекращаю мучения несчастной книги и погребаю ее на полке - в общей могиле для ей подобных. Таким вот образом я одолел начала тысячи романов, а дочитать до конца мне удалось не более дюжины.
Всю жизнь я был неразборчив в чтении - перескакивал от одной книги к другой, бросал одну, хватался за другую, потом бросал и другую, и так постоянно, - и это явно сказалось на моих собственных попытках писать. Потому что каждый раз, когда я в поезде выкладываю перед собой пачку бумаги, плотно прижимая ее к столу, чтобы тряска вагона не так мешала, голос автора, книгу которого я читал накануне, явственно звучит у меня в голове и заполняет все мои мысли, и я уже не могу думать о том, что я написал в прошлый раз, то есть вчера - и вкупе с моим вечным стремлением идти проторенным путем, то есть путем подражания, все это неизбежно приводит к тому, что я начинаю невольно подстраиваться под этот голос; вот так и выходит, что каждый день я занимаюсь чревовещанием с новых голосов, по мере того как на полки, уже прогибающиеся от тяжести, отправляются все новые и новые книги - где они и пылятся, забытые.
Элеонора читала совсем по-другому; она буквально глотала книги с жадностью и восторгом, которые у меня обнаруживались только при виде хорошего бифштекса - она увлекалась чтением, точно как я увлекался едой; она никогда не бросала книгу недочитанной, не оставляла ни одного слова - как ни единой крошки. Иногда, когда я заставал ее за чтением (она сидела, задрав ноги; и у нее были ужасные тапочки), она говорила мне, что книга - просто отвратная. День, другой - а она сидела все с той же "отвратной книгой", продираясь через текст, страница за страницей, и лишь дочитав до конца, выносила прочитанной книге окончательный приговор - то есть высказывала то же мнение, которое сложилось у нее к середине второй главы.
Я часто вспоминаю Элеонору. Просто удивительно, сколько всего всплывает в памяти в самые неподходящие минуты; в том числе - и то, что было напрочь забыто. Не так уж это легко: каждый день ездить поездом и не вспоминать о том, как мы с ней познакомились. Наш самый первый разговор начался с книги, которую я читал тогда - "Racconti Impossibili" Альфредо Галли. Тогда (а это было двадцать лет назад) я еще пытался читать в поездах. Я читал Галли и раньше, еще в Англии; и эта книга - одна из очень немногих, которые я дочитал до конца и которую мне захотелось перечитать.
Элеонора села напротив меня, и хотя обычно я предпочитаю тишину и одиночество, мне вдруг ужасно захотелось рассказать ей о своих мыслях, насколько мне это удастся. Она вежливо улыбнулась, как бы обозначая, что заметила мое присутствие; я поздоровался. Мой иностранный акцент произвел на нее впечатление - это я понял сразу; в ее глазах что-то дрогнуло, словно дернулся лучик на экране чувствительного прибора. Но она не поддержала разговор. Ее взгляд упал на обложку книги, которую я читал, скользнул по заглавию. Уж позже я понял, что она выбрала именно это купе, в котором сидел только один человек - то есть, я, - именно потому, что она заметила: я читаю Галли, и это ее заинтересовало. Вообще-то я предпочитаю думать, что ей понравился я сам, а книга послужила только предлогом, чтобы завязать знакомство. Но с какой стороны ни смотри, именно эта книга так или иначе привела к тому, что я познакомился с Элеонорой, которая стала моей ученицей, а потом и женой. Интересно, а как бы все обернулось, если бы я читал, ну, к примеру, Моравиа?
На самом деле меня не особенно удивляет, что миром движут бесконечные цепочки случайностей. Некоторые считают, что случайности и совпадения, из которых состоит наша жизнь, - это знаки судьбы; по мнению этих людей, нам с Элеонорой суждено было встретиться именно в этот день, именно в этом поезде. Хотя, по-моему, гораздо разумнее смотреть на это с такой точки зрения: мы все восседаем на вершине пирамиды случайных событий, из чего следует, что и сами мы - лишь случайности судьбы. Я ехал в том поезде, где мы встретились с Элеонорой, лишь потому, что я на него успевал (а на нужный мне поезд я опоздал - буквально на пару минут); да и эта моя эмиграция в Италию была, по большому счету, случайностью. Отойдем еще дальше назад во времени. Чем, как не чистой случайностью, объяснить то обстоятельство, что у моих папы с мамой родился именно я? А ведь вместо меня мог бы родиться совсем другой человек, с тем же успехом и той же вероятностью (тем более если подумать о мириадах половых клеток, участвующих в каждом совокуплении, и каждая пара этих клеток - возможный зародыш новой жизни)? Не сомневаюсь, что вероятных альтернатив тому человеку, которым я получился у папы с мамой, хватит, чтобы заселить небольшой город. Добавим к этому, что мои родители не захотели второго ребенка - и остается только удивляться, как я вообще появился на свет. Ну ладно, я - это я. Я живу, я существую, но ведь очевидно, что моя жизнь могла бы сложиться иначе, пойти по другому пути, однако бесчисленные побуждения и толчки, направлявшие меня в ту или иную сторону, были так ненавязчивы и незаметны, что я и припомнить-то их не возьмусь.
Именно Элеонора начала наш первый разговор - тогда, в поезде, двадцать лет назад; я старательно делал вид, что ничего вокруг не замечаю, и она спросила, как мне нравится книга, которую я читаю, а потом поинтересовалась, откуда я. Я рассказал ей свою историю и упомянул, что зарабатываю на жизнь уроками английского. Так она стала моей ученицей, а позже - моей женой. Мне приятно ее вспоминать: как она сидит с книгой, высоко задрав ноги. И даже эти ее ужасные тапочки.
Интересно, а как отнесся бы к этой женщине мой отец? Как он отнесся бы к женщине, ставшей моей женой? Я столько раз не оправдывал его надежд. Ко всему прочему, у нас с Элеонорой не было детей, и это, вне всяких сомнений, тоже стало бы сильным разочарованием для отца.
Да, он бы, наверное, сильно расстроился по этому поводу, ведь каждый отец хочет, чтобы его ребенок добился в жизни большего, чем добился он сам - во всем; а я только и делал, что неизменно проваливал все попытки соответствовать тем высоким стандартам, которые он для меня установил. Возможно, в те наши давние совместные "походы на узкоколейку" он как раз и думал обо всех тех возможностях, которые откроются для меня в жизни, перебирал в уме разные варианты моего будущего; их наверняка было не меньше, чем моих альтернативных "я", которые были бы уже не "я", если бы у моих папы с мамой вместо меня родился кто-то другой. Но Природа избрала меня, а я выбрал Элеонору.
Впрочем, я не собирался рассказывать ни о ней, ни об отце. Я собирался вернуться к истории Дункана и Джиованны. Я мало что про них помню. Помню только, что их история в книге пошла совершенно не так, как она мне представлялась в начале. Удивительно, как все меняется в процессе письма - я-то думал, что точно знаю, какой будет самая первая сцена в моем романе, где и как все начнется, - но как только я начал писать, все повернулось совсем по-другому. Увы, но мне видится только одно решение этой проблемы. Придется начать все по-новой.
14
Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись - если у него вообще было время сделать хоть что-то - не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана - носки, нижнее белье, брюки - и еще - бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки.
В поезде Дункан или смотрел в окно, или читал повесть Альфредо Галли.
Уже третий день Лоренцо наблюдал за машиной на Виа Сальваторе и за непонятными перемещениями тех людей, в чьем мире эта машина была не просто автомобилем, припаркованным у обочины среди десятков таких же, а имела какую-то цель и значение.
Он три дня наблюдал в бинокль за машиной и за людьми и надеялся обнаружить хоть что-то, хоть какое-то указание на то, что во всем этом есть смысл - в этих прерывистых сценках, никак не связанных между собой, в обрамленном тьмой круге; случайные прохожие проходили мимо и тут же исчезали за пределами поля зрения, ограниченного окулярами, и вот наконец появлялись они - те, кого он уже начал узнавать. Их было двое - мужчина и женщина. Они приходили в самое разное время, в их появлениях не было никакой закономерности, но он их видел уже не в первый раз. Один из них подходил к машине и нерешительно замирал, словно в ожидании чего-то. В их действиях не было никакой логики, никакого смысла; и тем не менее он старательно записывал все, что видел, в небольшой черный блокнот. Теперь Лоренцо был почти уверен, что эти двое - члены Июньской Седьмой бригады. Все, что ему оставалось, - ждать и смотреть, что они будут делать.
В поезде Дункан или читал, или смотрел в окно и думал об отце. Отца он почти не помнил - когда отец умер, Дункану было всего четыре года. Но ему до сих пор казалось, что этот полузабытый отец - размытая, неясная фигура, чем-то похожая на бога - и сейчас приглядывает за ним.
Его отец - за столом, стучит по клавишам пишущей машинки; или - сажает Дункана к себе на колени, и они вместе играют. Теперь уже и не поймешь, что из этого действительно было, а что - придумано. Но всякий раз, когда перед мысленным взором Дункана возникали эти картины из прошлого, его захлестывала ярость, жгучая ярость, которая не успокоится, пока он не узнает точно: как, кто и за что.
После того как это случилось, мать увезла Дункана в Йорк - слишком многое в Кембридже напоминало ей о муже. И именно тогда его собственная коллекция воспоминаний начала обретать стройный порядок. Он постоянно расспрашивал мать об отце. Каким он был? Как одевался? Курил ли он трубку? Он расспрашивал мать об отце и постепенно подбирал ключи.
На эти три дня мир Лоренцо съежился до размеров сумрачного гостиничного номера - а все его интересы сосредоточились на кусочке улицы, ограниченном стеклами его бинокля. Реальная жизнь Лоренцо для нас сейчас не имеет значения. Думал ли он о своей жене и о детях или мечтал о семье, которой у него не было, - это никак не влияло на его неусыпное бдение. Если бы ему предстояло погибнуть на этом посту, какая разница, кто стал бы оплакивать его смерть: многие или вообще никто? И что изменилось бы в жизни, если бы тем, кто скорбел по нему (предположим, такие нашлись бы), не сообщили бы истинную причину смерти Лоренцо (поскольку вся информация строго засекречена), а просто сказали бы, что это был несчастный случай?
Незадолго до смерти отец начал работать над книгой - официальная версия истории Британской революции. Почему-то это казалось ключевым моментом. Он поехал в Шотландию, за материалами для своей книги, и разбился на обратном пути в Кембридж.
Мать Дункана почти ничего не рассказывала о смерти отца; Дункану пришлось доходить до всего самому - строить собственные догадки и предположения. И постепенно из кусочков головоломки начала складываться картинка. Он знал, что Чарльз Кинг, ближайший друг отца, вскоре после трагедии переехал из Кембриджа в Лидс; похоже, он что-то знал. Но мать Дункана не хотела поддерживать никаких отношений с Кингом и его женой, хотя сам Кинг старался не терять их семью из виду. Разумеется, это лишь распаляло желание Дункана увидеться с Кингом и расспросить его об отце.
Первая остановка. В вагон зашли новые пассажиры. Девушка спросила с иностранным акцентом, свободно ли место напротив, и села. Хотя Дункан предпочел бы остаться наедине со своими мыслями и своей книгой.
Лоренцо следил за временем не только по своим наручным часам, но и по часам на здании банка, на другой стороне улицы. Вскоре он обнаружил, как с течением времени меняется освещение улицы и интенсивность потока идущих по ней машин. Он терпеливо сидел у окна и вскоре начинал ощущать себя частью грандиозного круговорота, о существовании которого раньше лишь смутно догадывался. Каждый день он видел солнце в те часы, когда оно пересекало узкую полоску неба над улицей, и вспоминал, что Земля вертится; он задумывался над сменой времен года, о непрерывном круговороте рождений и смертей, и в центре этого круга стоял он сам - одинокая неприкаянная душа, связанная тайными узами с теми двумя людьми, что периодически появлялись в поле зрения его бинокля.
После школы Дункан поступил в университет в Лидсе, на исторический факультет. Кинг предложил ему жить у них, и как мать ни старалась отговорить Дункана от этой затеи, он просто не мог упустить такую замечательную возможность получше узнать человека, который был близким другом его отца.
Но уже очень скоро выяснилось, что если даже Кинг что-то знает о смерти Роберта Уотерса, он все равно ничего не скажет. У Дункана даже сложилось стойкое впечатление, что Кинг что-то скрывает.
- Вижу, вы читаете Альфредо Галли. - Девушка обращается к Дункану, и он отвечает ей коротко, ровно настолько, чтобы не выглядеть хамом, тем не менее она явно хочет продолжить разговор. - Я читала "Кражу"; мне понравилось. Это про двух людей, которые никак не могут встретиться. Она работает в библиотеке, а он приходит туда только по пятницам, а в пятницу у нее выходной, и вот он каждую неделю приходит и крадет книгу. Знаете, у Галли есть мысль, что вся наша жизнь - это книга, и развитие сюжета может идти по самым разным путям, но часть этих возможностей у нас как бы украдена. Мне очень нравится эта мысль.
Пока она говорит, Дункану вспоминается смутный образ на выцветшей фотографии - отец, которого у него украли, и жизнь, которую у него украли. Да, говорит он, мысль замечательная. И снова берется за книгу.
15
Двое - мужчина и женщина. Молодые, красивые. Лоренцо решил, что они любовники; правда, свидетельств тому не было - эта мысль просто пришла ему в голову и засела там с притворной весомостью неоспоримого факта. Тем не менее ему было нетрудно сплести вокруг этих двоих сеть из бесчисленных придуманных жизней, объяснявших, как они оказались в этом грязном деле. Ему было жаль их обоих; с виду самые обычные люди, порядочные - даже тихие, - и тем не менее он знал, что они причастны к бесчеловечно жестоким деяниям.
Ярость. Жгучая, всепоглощающая ярость. Невозможно взять себя в руки, ничего нельзя сделать. Машина падает со склона - бесчеловечная жестокость. Белый "моррис коммонвелс" проламывает ограждение. И - отказ тех, кто в этом замешан, сознаться в своем участии.