Три дня Лоренцо терпеливо наблюдал и записывал все, что видел, до мельчайших подробностей. Он не выходил из гостиничного номера, разве что - в туалет в конце коридора. И перед тем как выйти, он каждый раз проверял, что в коридоре или туалете нет ни единой живой души, которая могла бы его опознать. Поселившись в гостинице, он словно вообще перестал существовать - словно его временно изъяли из жизни и он стал просто парой невидимых глаз, не более того.
Трижды в день по коридору гремели колесики столика-тележки, на котором ему доставляли еду. В дверь стучали, и громыхание колесиков удалялось. Когда оно затихало вдали, он открывал дверь своего темного номера, где окно было тщательно занавешено, и щурился на искусственный свет в коридоре. На полу стоял поднос с едой. Если ему предстоит здесь задержаться, он, несомненно, откроет еще один уровень в иерархии вечных круговоротов. Он станет определять дни недели по меню.
Кинг неизменно отказывался говорить на эту тему - как будто ему было что скрывать. Но было вполне очевидно, что авария не могла быть случайной (ни других машин - участников аварии, ни свидетелей). И пачка машинописных листов, мятых и грязных, которую впоследствии вернули родным (предполагалось, что их собрали на месте аварии), - это никак не могло быть работой Роберта Уотерса.
Если бы Дункану хотелось поговорить с этой девушкой, что сидела напротив, он мог бы ей изложить свою собственную теорию насчет этой аварии - теорию, против которой он до сих пор не нашел ни одного более или менее убедительного доказательства:
Роберт Уотерс писал книгу по заказу правительства; привилегированная работа, наверняка ему пришлось пройти проверку, прежде чем он получил допуск к закрытым архивам. Зато во время работы он мог изучать любые секретные материалы. Видимо, в процессе работы он обнаружил что-то такое… такое… (Что такого он мог обнаружить?) И он написал об этом, о чем-то, что он обнаружил, о чем нельзя было писать - он отказался играть в эти игры и переписывать историю под диктовку партии и правительства. Он стал опасен для них, и его убили. Они что-то испортили в его машине; подстроили аварию и украли его бумаги - все его опасные открытия. Они внимательно осмотрели место аварии - и им было плевать на человека, которого они убили (или бросили умирать). Все, что им было нужно, - его бумаги. А то, что потом отдали родным - пачка мятых листов, - это дешевая третьесортная подделка; жалкое подобие стиля Роберта Уотерса. Может быть, их написали уже после аварии, где-нибудь в кабинете, а потом специально запачкали, чтобы это смотрелось так, как будто листы лежали на земле. Или, может быть, их приготовили заранее, и кто-то стоял в темноте на вершине холма рядом с разбитой машиной и швырял эти листы в моросящий дождь. Возможно, что именно так и было.
Но Дункан не хотел разговаривать с девушкой. Он ничего ей не сказал.
Три дня Лоренцо прожил в полумраке, в зашторенном гостиничном номере. Он видел, как подозреваемые по одному подходили к машине - вставали рядом, украдкой оглядывались по сторонам. Мужчина обычно закуривал сигарету, женщина поглядывала на часы. Эта их нерешительность явно что-то означала. Почему они останавливались у машины? Чего они ждали? Какого сигнала?
Никто не хотел говорить об аварии - тогда все тряслись за собственную шкуру. Но время прежних порядков прошло, и архивы открылись для широкого доступа. Кинг отговаривал Дункана ехать. "Мы все тогда совершали поступки, о которых теперь не хочется вспоминать". Так он сказал - что-то вроде того. Собственно, с этого и начался их дурацкий спор.
Подходит контролер. Дункан достает из бумажника свой билет, девушка лезет в сумку.
- Спасибо. Ага. Все в порядке. Счастливого пути, барышня. Благодарю вас, сэр. - Придирчивый взгляд на билет. - Хм. У вас белый билет.
- Да. Сегодня ведь "белый" день, правильно?
- Нет, сэр, сегодня скидка только по розовым билетам, остальные поездки - по полной стоимости. Придется доплатить разницу. - Контролер листает пожелтевший тарифный справочник. - С вас еще два фунта.
Дункан лезет в бумажник: фунтовая купюра и четыре шиллинга мелочью. Контролер собирается записать имя и адрес Дункана, чтобы он потом перевел деньги. Но тут вмешивается девушка:
- Простите, сколько вам не хватает?
- Нет-нет, что вы, я сам все улажу!
- Нет, все-таки сколько? Два фунта у меня есть, вот! Возьмите, пожалуйста.
Она настойчиво сует ему деньги, и он берет у нее шесть шиллингов; контролер кладет их в карман и уходит. Дункан обещает вернуть девушке деньги, хотя знает, что этого никогда не будет.
- Знаете, - говорит она, - в Италии на эти деньги и почтовой марки не купишь.
Наверное, она пытается его приободрить, но Дункану, наоборот, неудобно - он чувствует себя нищим, и это ему неприятно.
- Я как-то не рассчитал с деньгами, - говорит он. - Потратил в Лондоне больше, чем собирался.
- Да-да, я заметила - там в магазинах сейчас так много импортных товаров.
- Я потратился не на покупки - мне пришлось заплатить, чтобы просмотреть кое-какие документы.
Здание Государственного архива оказалось совсем не таким, как ожидал Дункан. Намного меньше, чем он себе представлял. Обветшалая приемная для посетителей с деревянной конторкой в одном конце, и ряды стеллажей с папками во всю стену, от пола до потолка. Но только на первый взгляд. Это - всего лишь вестибюль. Здесь лежат только те документы, доступ к которым открыт для всех, следовательно, ничего важного здесь нет.
Сначала никого из сотрудников не было, потом пришел один клерк; он затребовал удостоверение личности Дункана еще до того, как тот объяснил, что ему здесь нужно. Чиновник записал его имя и адрес, а когда Дункан сказал, что хочет посмотреть досье своего отца, он услышал в ответ, что может взять только свое досье, архивные данные на других людей выдаются исключительно по постановлению суда. Тягостные бюрократические препоны и запреты подобного рода были очень хорошо знакомы Дункану. Бюрократия всегда сопротивляется переменам - стоит до последнего.
Пришлось ждать около четверти часа, пока чиновник искал досье Дункана. Наконец он вернулся и сообщил, что в Архиве на него никаких данных нет; эта новость даже слегка огорчила Дункана. Впрочем, он снова завел разговор о том, что его интересовало - досье его отца, Роберта Уотерса, а чиновник еще раз ему объяснил, что в таких случаях следует получить разрешение суда - обычным порядком. Услышав это "обычным порядком", Дункан сразу же понял, что ничего не изменилось. Он попросил хотя бы сказать ему, существует ли вообще досье на его отца; чиновник, конечно же, мог пойти и проверить, но это будет стоить… Хорошо, сколько? Чиновник пристально рассматривал Дункана, явно соображая, сколько можно с него содрать. Один фунт, решил он. Так, а может быть, все-таки можно посмотреть досье без постановления суда? Чиновник потер подбородок и крепко задумался. Может, и можно, это дело такое. То есть это тоже будет стоить? Конечно, а как же. На сей раз чиновник что-то нацарапал на клочке бумаги, потом на пару секунд задумался, с умным видом разглядывая написанное. Пять фунтов, сказал он, и я вам выдам досье. Если, конечно, оно существует.
Дункан отдал последнюю пятифунтовую купюру, и чиновник ушел. Дункан сел на скамейку и в ожидании принялся разглядывать желтоватые и коричневые пятна на замызганных стенах. Разумеется, вовсе не исключено, что чиновник вместо того, чтобы искать досье, просто засядет читать газету, а заодно подумать, не продешевил ли он, и нельзя ли вытянуть из Дункана еще пару фунтов. Но получить на лапу пять фунтов разом - это совсем не мало. Он должен был принести досье.
Чиновник вернулся почти через полчаса. Он принес серую папку из тонкого картона. Он предложил Дункану пройти с ним в боковую дверь. За дверью оказался узкий непримечательный коридор. В тишине ботинки Дункана поскрипывали в такт шагам. Наконец они вошли в читальный зал, в углу которого клевал носом сонный смотритель. Чиновник положил папку на длинный стол в центре зала, сказал, что, когда Дункан закончит, он должен отдать досье смотрителю, и ушел. Дункан уселся за стол и открыл папку. Стопка листов была скреплена зажимом, и Дункан раскрыл его со щелчком, высвобождая бумаги.
- Ш-ш-ш! - Смотритель погрозил ему пальцем. Никого, кроме них, в зале не было, однако смотритель вел себя так, словно тихий читальный зал был переполнен - сердитыми жестами он дал Дункану понять, что нельзя ничего вынимать из папки.
Но очень скоро выяснилось, что из папки уже вынули много чего: нумерация страниц была нарушена, попадались ссылки на отсутствующие документы. Возможно, это чиновник припрятал часть документов, чтобы потом запросить с Дункана больше денег. В том, что еще оставалось в досье, Дункан не нашел ничего нового. Голые факты: дата рождения, адреса, места работы. И выдержки из протокола расследования причин смерти: в машине его отец был один, на скорости вылетел за ограждение трассы и рухнул с холма. Смерть от множественных повреждений наступила немедленно. Все документы, обнаруженные на месте происшествия, проверены службой безопасности и переданы семье. Другие автомобили в аварии не пострадали. Условия на дороге были хорошими, хотя эта трасса требует повышенного внимания, особенно в темное время суток. Заключение: несчастный случай. Все это Дункан знал и так.
Поездка в Лондон обернулась напрасной потерей времени, и только. Придется приехать еще раз, когда он накопит побольше денег на взятки чиновникам. Он не собирался рассказывать девушке-иностранке обо всех этих проблемах. Он услышал ее голос:
- Вы не знаете, тут можно где-нибудь раздобыть чашку кофе?
Дункан ответил, что здесь вроде бы есть вагон-ресторан, и когда она спросила, может, ему тоже чего-нибудь принести, он сказал: нет, спасибо. Если она покупает почтовые марки за шесть шиллингов, она, конечно, может себе позволить накормить обедом хоть весь этот чертов поезд, но Дункану хотелось побыть одному. Когда она выходила из купе, он проводил ее взглядом.
16
Лоренцо пришлось прождать не один час, прежде чем женщина вновь появилась из-за угла. Он проследил за ней в бинокль (походка у нее была такой же, как у любой другой симпатичной женщины); она почти прошла мимо машины и остановилась, словно в нерешительности - в точности, как он и ожидал. Она, как обычно, открыла сумочку, пошарила в ней. Достала связку ключей - и вот она уже открывает машину! Сердце Лоренцо тяжело ухнуло в груди. Три дня неотступной слежки, и наконец что-то происходит. Она открыла машину и села за руль. Бинокль дрожал у него в руках. Она устроилась на месте водителя и сейчас поправляла зеркало заднего вида. Молодая женщина - тонкие и нежные черты. Она поправляла зеркало - он следил в бинокль за каждым ее движением. И вдруг она подняла голову. Что ее подтолкнуло? Почему она подняла голову именно в это мгновение? Но как бы то ни было, она подняла голову, и Лоренцо понял, что смотрит ей прямо в глаза - через окуляры бинокля.
Эта машина - полузабытый запах кожаной обивки сидений. Пассажиров немного трясет; машина движется. Белая машина, за рулем - твой отец; вот его затылок. Срез памяти. Отцовский голос.
Она смотрела на него. Пусть их разделяло приличное расстояние, но Лоренцо был убежден, что, подняв голову в направлении его окна, она увидела его - увидела бинокль, едва выглядывающий из-за штор. Он замер, словно окаменел. Ее лицо - молодое, красивое лицо - было повернуто прямо к нему, она смотрела на него, и ему даже показалось, будто он видит легкую улыбку, кривящую уголки ее губ. Все это длилось лишь пару мгновений - но и этих мгновений хватило, чтобы он ощутил себя беззащитным и уязвимым, пойманным на месте преступления. Он чувствовал на себе ее взгляд - пристальный, изучающий, срывающий маску и уничтожающий все его труды. Одно мгновение, даже меньше; наконец он заставил себя отойти от окна.
На улице ярко светило солнце, но в комнате царил полумрак, и Лоренцо казалось, что тьма сгущается вокруг него. Словно только теперь он прочувствовал, как это опасно - то, чем он занимался, и как глупо и самонадеянно с его стороны было считать, что никто не поймает его за этим занятием. Он не сразу сумел взять себя в руки, и только тогда осмелился снова выглянуть на улицу. Машины на месте не было.
Приближается поворот. Ночь. Как они все подстроили? Наверное, испортили тормоза. Машина резко тормозит - почему? Просто кролик перебегал дорогу. Теплые тела, рядом с тобой, на заднем сиденье. Смотришь вниз, на свои детские шортики; болтаешь розовыми ножками. Большие взрослые ноги - с обеих сторон. Драгоценный осколок памяти.
До вечера ничего интересного больше не было. Лоренцо тщательно записал все, что видел, и в том же блокноте дал выход чувствам, вызванным провалом, - злости и горькому разочарованию. Он подробно изложил свои соображения и подозрения, как будто это могло скомпенсировать его тупость, в результате которой объект наблюдения скрылся. В эту ночь он почти не спал, стоял у окна и смотрел на пустую улицу, где ничего не происходило.
Наконец занялся бледный рассвет. Он поднялся и пошел в туалет. Он стоял в узкой кабинке, и без того болевшая голова кружилась от яркого света, звук льющейся мочи гремел в ушах. Он чувствовал себя отвратительно, его мутило.
Вернувшись в номер, Лоренцо опять оглядел улицу. Все точно так же, как было. Машина до сих пор не вернулась. Он потянулся за блокнотом, чтобы записать это. И обнаружил, что блокнот исчез.
Белый "моррис коммонвелс" пробивает ограждение, багаж вылетает из дверцы машины, она распахнулась при ударе, и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса, автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца - словно открытая рана, чемодан, портфель. Машинописные листы. За рулем - отец; вот его затылок. То же самое воспоминание. Пусть он обернется, взгляни ему в лицо, заставь его заговорить - заставь его жить.
За тот час, что пройдет после пропажи блокнота, Лоренцо успеет подумать о многом - он будет воображать, как эта женщина или кто-то из ее сообщников входит в комнату и забирает блокнот. Как они потом будут решать, что делать с ним - одиноким, затерянным, безымянным; как они придут за ним ночью и выведут из гостиницы, незаметно для персонала, который его и в лицо-то не знал. Весь этот час он будет думать о тех двоих, за кем он так пристально наблюдал - он уже изучил их, он понял их, - эти двое придут за ним и уведут, со связанными за спиной руками и повязкой на глазах. Ужас - ощущение за пределами страха; это странное оцепенение, этот покой, когда он будет ждать (ни о каком милосердии речи не шло), пока что-то тяжелое не ударит с глухим стуком в затылок, и тогда он умрет, не услышав выстрела, не вдохнув запах дыма из дула, в ночной прохладе, и когда его тело будут запихивать в багажник, он уже этого не почувствует.
Этот час будет полон мыслей - у него в жизни не было подобного часа. И когда этот час истечет, он еще раз подойдет к окну и раздвинет шторы, за которыми прятался столько дней. Он посмотрит вниз, на пустынную улицу - на улицу, где он знал каждый уголок, - и увидит лишь переплетенные линии собственной писанины, бессмысленные линии, которые его предали. И он будет вновь и вновь представлять себе это место, куда его привезут; женщина войдет в здание первой, его проведут следом, с завязанными глазами, и в этой жуткой и безысходной тьме он будет спотыкаться на каждой ступеньке, поднимаясь по незнакомой лестнице. Может быть, он извинится за свою неуклюжесть. Эхо в пустой комнате - шарканье его ног по дощатому полу, и он услышит щелчок взведенного курка.
Сколько их было? Трудно сказать; двоих-троих будет вполне достаточно. Кто-то из них наверняка вспомнит, что надо сперва убедиться, что он не выжил или не выживет. Его затылок залит кровью и дождем. Его голова, приподнятая рукой в перчатке. Потом они возьмут пачку машинописных листов, которую привезли с собой, и раскидают их в разные стороны, а уж ночной ветерок довершит начатое, разложит эти листы среди выпавшей из чемодана одежды, металлических обломков и прочего хлама - самым естественным образом.
У него в жизни не было подобного часа. И когда этот час будет почти на исходе, он осторожно откроет щеколду оконной рамы - и какие же важные и неотложные мысли будут роиться в его голове? Какие слова навсегда останутся невысказанными - объяснения, извинения? - он высовывается по пояс в прохладный воздух; открывает себя слепой, безразличной улице, что раскинулась далеко внизу, и, забравшись на высокий подоконник, балансирует долю секунды, никем не замеченный. Кто знает, страх или тихая радость, что превыше всякого страха, удерживают его сейчас между жизнью и легкой смертью - единственным избавлением от невообразимых мучений, от его преследователей?
Ранним утром он выбросится из окна и разобьется с мягким шлепком перезрелого фрукта. А на улице, за которой он наблюдал столько дней, которую изучил досконально и на которой лежит теперь бездыханный, никто не заметит его падения.
17
Круговорот истории непостижим, это загадка, которая многих ставила в тупик. Трагедии и бедствия мира возвращаются снова и снова, словно так предначертано самой судьбой, словно мир обречен на страдания - ужасная перспектива, правда? Снова и снова к власти приходят жестокие диктатуры; вновь где-то режут и убивают невинных; в который раз разражается кровопролитнейшая из войн. Гнетущая, мрачная мысль; и вряд ли кто-то, положа руку на сердце, станет это отрицать. Разве не говорили когда-то о Первой мировой войне, что она навсегда положила конец всем войнам? В те дни не было недостатка в надежде. Чего тогда не хватило, так это воображения.
Нетрудно понять, почему учение о реинкарнации так глубоко укоренилось в людском сознании. Если уж мир так устроен, что в нем обязательно должны быть страдания, то кому выпадает страдать: всем по очереди или всякий раз - одним и тем же несчастным душам? Может ли душа изменить свой путь в отличие от цикличного хода истории? Кто знает, может быть, наши души, вернувшись в этот бренный мир, смогут прожить другую, лучшую жизнь.
Принцип круговорота очень многое объясняет и в повседневной жизни. Мужчина встречается с женщиной, у них завязывается роман, и с самого начала они не могут избавиться от мысли, что их нынешние переживания и страсти - точно такие же, какие были в их прежних романах. Потом их совместная жизнь разлаживается, они расстаются, и каждый из них понимает - так всегда и бывает. Они сами создали этот круговорот, и он, как ни странно, служит им утешением.
Мир можно рассматривать как некий конечный набор образцов, и этот набор придает смысл всем событиям. Говорят, что история повторяется; но это лишь потому, что у историков есть свой словарь, и количество терминов в нем ограничено, так что историки просто вынуждены повторяться. Сколько у нас есть слов для обозначения "войны"? Сколько способов объяснить, почему прервались отношения между двумя людьми или двумя народами?