С этого дня мы стали ездить прямо в Черноголовку (так называлась тогда маленькая деревушка, которую мы последней проезжали, уже съехав с шоссе). И набирали мы там за полтора-два часа полные корзины, килограммов до двадца-ти-тридцати. Батюшка уходил с Колей подальше в лес, Тимофеич брал с собой сына Толю. Со мной всегда оставались девочки, а иногда и Сима, если он не шёл со старшими. Меня всегда оставляли караулить машину, хотя я очень боялась и просила Машу или Ривву Борисовну не уходить далеко. Они сочувствовали мне и обходили ближайшие кустики, находя и там много грибов. Я тут же, в лесу, чистила грибы, чтобы дома можно было их мыть и сразу варить. Сидела я, чистила и поглядывала по сторонам. Если где-то видела человека, то сразу сигналила. Приходил Володя и спрашивал:
- Что случилось?
- Да ничего, мне просто страшно, там кто-то шёл.
- Аккумулятор сядет, не сигнальте зря.
- А вы аукайтесь почаще, а то ушли и пропали. А муж в ответ:
- Это вы, женщины, все кричите друг другу, а мы, мужчины, и так знаем, где кто.
Но однажды случилось такое, что с той поры я то и дело слышала густой бас Тимофеича: "Эге-ге-гее!" и Володин тенор: "Ау-у!"
Мужчины с Колей и Толей ушли, а мы с Риввой Борисовной и тремя малышами остались. Моросил дождик, дети больше сидели в машине и уплетали арбуз с хлебом. Грибы мы перечистили, пора бы уж собираться домой, а мужчин нет. Напрасно то я, то Ривва Борисовна отходили поодаль и кричали, никто не откликался. Сима сигналил - ответа не было. "Где наши отцы? Неужели заблудились?"
Я ушла в кусты, встала на колени, начала молиться Господу: "Владыко, верни нам наших отцов, наших деток!" И Царицу Небесную, и святителя Николая, и преподобного Серафима, и преподобного Сергия - всех я призывала на помощь. Стало смеркаться, дождь пошёл сильнее. Уж какие там грибы, когда в глазах все рябит. А из машины раздаётся беззаботный смех детей, да тревожные ауканья Риввы Борисовны временами оглашают тёмный лес.
- Симочка, Катя, попросите Бога, чтобы наши папы с детьми к нам вернулись, - говорила я детям.
Они крестились, повторяли за мной и снова весело играли.
- Мы помолились, папа придёт... - и твёрдо веря, без сомнения сердец, дети продолжали улыбаться.
Мы оставили их и вышли на широкую просеку, ведущую вглубь леса. Уже совсем смеркалось, когда мы увидели тёмный силуэт высокой фигуры, двигавшейся издали в нашу сторону.
- Ох, что за чудовище идёт! - испугалась Ривва Борисовна.
- Не бойтесь, это человек, но на шее у него сидит другой и машет руками.
Подошёл наш Тимофеич. Своим пиджаком он накрыл грузного Толю, который держался за голову отца, а рукава отцовской куртки свешивались, развеваясь по ветру и цепляясь за ветки кустов. Тимофеич тяжело дышал, пот лил с него градом, он был красный, с испуганными глазами.
- Мы заблудились! Я километра три отмахал лишних, прежде чем вышел... Где хозяин? Поехали!
- А где хозяин? - спросила Ривва Борисовна. - Где Володя?
- Не шутите! Я устал, поехали!
- Володи и Коли нет, - сказала я.
- Как?! Значит, и они заблудились? Пойду их искать...
Тимофеич повернулся и исчез из виду. Мы только слышали, как все дальше и дальше от нас раздавались его мощные крики: "Э-ге-ге-ге!" Он шёл на то место, где расстался с Володей. А там он забрался на дерево, и крик его стал далеко разноситься над мокрой листвой.
А батюшка с Коленькой так увлеклись сбором грибов, что не заметили, как заблудились. Стали кричать, но никто им не отвечал.
- Чем громче и чаще я кричал, - рассказывал мне потом Володя, - тем больше пугался Коля: "Никто нам не откликается, - со слезами говорил он, - а мы уже и не знаем, куда идти!"
Наконец они выбрались из чащи на широкую просеку. Но куда идти по ней? Ни компаса, ни солнышка, один лес... Пошли куда глаза глядят. Тихо кругом, смеркается... Володя сказал сыну: "Коля, помолись своему святому - святителю Николаю". - "Папочка, я от страха все молитвы забыл..." - "Да ты просто скажи: святитель Николай, помоги нам выбраться из леса и вернуться к своим". Коленька перекрестился, повторил с чувством слова отца. А батюшка решил, что святитель Николай непременно подскажет младенцу правильный путь. Вдруг Коля решительно сказал: "А зачем, папа, мы все идём да идём, а не знаем куда? Давай вернёмся туда, откуда мы вышли - на просеку". Отец послушался. Вскоре они опять были на пересечении дорог, куда вышли после плутания по лесу. Остановились, отдохнули, помолились. Стали прислушиваться. И тут им показалось, что через лес доносится какой-то гул.
- Уж не голос ли чей? Пойдём туда! - рассказывал потом батюшка. - Углубились опять в чащу, но идём и прислушиваемся. И точно! Издали доносился голос человека. Мы обрадовались, шагаем уж в одном направлении, на голос. А чаща кругом непролазная. И вдруг перед нами огромная голова с ветвистыми рогами. Коля шарахнулся в сторону, а я ему: "Не бойся, это лось..." И снова стоим, ждём голоса. Опять услышали! И тут уж я что есть силы откликнулся. Лезем в темноте дальше. Ага, и голос уже ближе! Я опять кричу: "Ау-у!" А в ответ уже ближе Тимо-феичево: "Эге-ге-ге!" Спешим друг к другу, встречаемся и обнимаем друг друга, целуемся, как на Святую Пасху!
Тимофеич ведёт хозяина к машине, в которой малыши уже заснули крепким сном. А мы, жены, кидаемся в объятия к мужьям, чмокаемся и благодарим Бога, что пропадавшие нашлись. При свете фар выбираемся из лесу и к полуночи возвращаемся домой.
Слава Тебе, Господи! Все хорошо, что кончается хорошо. С этих пор я уже не боялась сидеть около машины в лесу: каждые три-четыре минуты слышала голоса своих мужчин и была спокойна.
Проблема с няней
1956 год был для меня по сравнению с предыдущим и последующими годами как бы годом отдыха. Стройка была закончена, дети здоровы, и сама я отдыхала от беременности и рождения детей. Мы даже гостей охотно принимали, оставляли их часто ночевать. В те годы церкви кругом были закрыты, поэтому в наш гребневский храм приходили за шесть, семь и более километров. Отстояв всенощную, старушки ночевали у нас, а утром шли к обедне.
Из Болгарии приезжал мой дядя Владимир Евграфович, родной брат папы. Николай Евграфович не видел брата тридцать пять лет. Во всех анкетах родители мои от него "отрекались", то есть писали, что не имеют родственников за границей, иначе им бы не давали возможности работать в советских учреждениях. Но после смерти Сталина, когда Хрущёв разоблачил коммунистический террор, дышать стало много легче. Начали возвращаться в СССР те, кто в молодости эмигрировал от революции, как, например, матушка Силуана и митрополит Вениамин, вошедшие уже в историю. В 1955 и 1956 годах мой дядя Владимир Евграфович два раза посетил Россию - свою Родину. Каждый раз папа посылал ему вызов, и дядя гостил в Москве недели по две. Повидаться с ним приезжали две сестры из Горького (Нижнего Новгорода). Тётя Вера, моя крёстная, навестила меня Дядей Володей в Гребневе. Они были рады видеть нашу семью, дядя говорил мне: "У тебя, Наташа, дом - полная чаша".
Да, действительно, Господь изливал на нас Свою милость, мы были счастливы и ни в чем не нуждались. Однако я всегда помнила, что все наше благосостояние зависит от Господа, что враг ходит, "как рыкающий лев", ища нашей гибели. И чуть ослабевала молитва, как беда уже стояла у порога. Как-то Катенька утром что-то проглотила, отчего посинела и едва переводила дыхание, жалуясь на боли в животике. Почему-то Володя остался с детьми, а я побежала звонить по телефону, вызывала скорую помощь. Но врач отказалась приехать, велела нести больного ребёнка во Фрязино. Я была не в силах это сделать, автобусов и машин тогда ещё ни у кого не было. Помню, что я горячо молилась, пока бегала звонить. Пришла, а Володя говорит: "Она уснула, все обойдётся. Под столом мы нашли расколупленное испорченное крутое яйцо. Возможно, Катя проглотила скорлупу..."
Господь близко, но надо беспрестанно звать Его, не забывать о Нем. А то как-то слышу грохот и жалобный плач. Бегу наверх, вижу: сидит Катюша на полу, рядом с ней приёмник. Кате было года два, но она уже говорила: "Он падал на меня, я его держала и просила: Господи, помилуй!" Так Катя стянула за шнур с невысокого шкафчика огромный приёмник, но чудо в том, что он не упал на ребёнка, что двухлетняя крошка смогла удержать его. Подобные случаи часто бывают с детьми, и всякая верующая мать должна ежечасно, ежеминутно предстоять душой пред Богом, ибо в Нем наше спасение. Так и поют в храме: "Работайте Господу со страхом и радуйтеся Ему с трепетом".
Не скажу, чтобы я много посещала храм. Сердце рвалось туда, но постоянные заботы не давали сосредоточиться в молитве, голос совести влёк меня к детям. Оставлю их на няню часа на полтора, стою в храме, а мысли о доме. Ухожу с половины службы, через пять минут я дома. Няня Маша не в духе, девочки заплаканные, грустные, мальчики серьёзные, нахмуренные ходят.
- Что тут у вас случилось? - спрашиваю.
- Я выгнала племянников ваших, не могу я со всеми семерыми справляться! - говорит нянька и плачет. - Как начали они меня все бить, так я их тут же и вытурила...
- Ребята, вы били няню? - спрашиваю.
Коля и Сима стоят передо мною красные, возбуждённые, но задрав носы, как победители.
- А что же? Зачем она девочек обижает? Если они маленькие, постоять за себя не умеют, то мы их защищали. Нас много, мы сестрёнок в обиду не дадим!
Недаром болело моё сердце. Я поняла, что на семнадцатилетнюю Машу нельзя возлагать бремя воспитания детей. Помочь она могла мне тем, что приносила воду с колодца, дрова, уголь, мыла посуду, гладила белье, мыла полы, чистила картошку и т. п. И нечего было больше с неё спрашивать. Маша была из далёкой деревни, сирота. Мать её умерла, а отец был пьяница. Когда старшего её брата взяли в армию, то жизнь девочки стала невыносимой. Изба стояла нетопленая, дров не было, кушать было нечего, отец пил... Тётка сжалилась над сиротой и привезла Машу в Москву, определила её к нам в няньки. Сначала Маша была смирна и послушна, но вскоре познакомилась с дочкой гребневского священника Лидой, попала под её влияние. Маша уже не хотела жить у нас как своя, но только как наёмница. Жалованье мы ей платили большое. Маша оделась, обулась, но стала предъявлять свои требования и капризы. Она не захотела питаться за общим столом, отказывалась с нами обедать. Уйду я отдыхать после обеда с детьми наверх, а Маша, оставшись одна, пьёт какао с молоком, кушает яйца, бутерброды с колбасой, сыром - в общем, выбирает себе все, что повкуснее. Торты, печенье, конфеты и пироги - все это у нас было в изобилии, но стояло убранным. Батюшка на машине привозил нам со своего прихода, с поминального стола, столько, что и не съесть было. Но я считала своим долгом делиться с бедными, которых было всегда много. Да и посты мы (хоть понемногу) старались помнить, поэтому питались скромно, без излишеств. Это могло Маше не нравиться, она ведь сама-то не получила религиозного воспитания. Изголодавшись в деревне, Маша сначала набросилась У нас на еду, но вскоре растолстела и с ужасом заметила, что её фигура потеряла изящество. Да и печень её стала протестовать против жирных блюд.
Маша начала болеть. Да ещё, на горе своё, она влюбилась в нашего шестнадцатилетнего племянника Никитку, который часто приезжал из Москвы навещать свою бабушку. Тогда Маша наряжалась в свои выходные платья, бежала к колодцу, за молоком к соседям - куда-нибудь, только бы встретить Никитку. А мальчишка смеялся над её чувствами, отчего Маша горько плакала. Мы не могли понять, что делается с нянькой. А она стала говорить, что рабочий день её кончился, что она идёт гулять. Как будто за день она не нагулялась с детьми! Так вот и было: вечером надо детей мыть, ужин готовить, печь топить, а помощницы нет! Брала я с собой Машу в храм, просила её там смотреть за детьми, которые часто выбегали на улицу. Так перебивались мы с ней четыре года, но слава Богу и за это.
А радости тоже Господь нам обильно посылал. В тот год я боялась, что крошка Любочка напугается Деда Мороза, а потому решила сыграть эту роль сама. Старшие с нетерпением ждали Рождества, когда и к нам обещал прийти Дед Мороз. Они встретили меня с восторгом, получили подарки, и никто из них ещё не сомневался в подлинности "Деда Мороза". А было всем восьмерым ребяткам (с племянниками) не больше шести лет. Когда я вскоре, скинув тулуп, пришла в их компанию, то малыши наперебой рассказывали мне о только что ушедшем Деде Морозе, показывали полученные ими игрушки. А Симочка, ласкаясь ко мне, сказал: "У Деда Мороза руки были совсем как твои, мамочка. Даже колечко золотое у него было на том же пальчике, как у тебя".
А подарок родного дедушки Николая превзошёл все ожидания. Дедушка привёз Коленьке настоящую маленькую скрипку. Батюшка сказал: "Это уже не игрушка, это настоящий дорогой инструмент. Чтобы играть на нем, надо поучиться". Коленька охотно выразил желание учиться, но у кого? Тут мы вспомнили, что наш старенький церковный регент когда-то играл на скрипке. Я сходила с Колей к Ивану Александровичу, попросила его показать нам, как играть... Иван Александрович был уже почти слепой, видел только свет и мрак. Но он любезно нас принял, объяснил нам, что скрипка - не шутка. Надо иметь слух и большое трудолюбие. Старичок подвёл Колю к фортепиано и проверил его слух. "Прекрасно". Потом Коля спел под музыку молитву. К этому он привык, так как отец Владимир часто по вечерам собирал детей для пения церковных молитв. Иван Александрович сказал: "Надо учить ноты, надо запомнить, какой пальчик и на какой струне играет нужную ноту. Это не сразу даётся. Пусть Коля приходит ко мне регулярно, я буду с ним заниматься". Мы были очень благодарны.
Так закончилось Колино беззаботное детство, началась пора учения. Ему шёл уже седьмой год, пора было готовиться к школе. Приближалась новая пора...
Школа - горе!
Трое учительниц, набиравших себе учеников в 1-й класс, отказались взять в свой класс нашего Колю. Они знали, что Соколов Коля - сын священника, боялись, что придётся с ним проводить воспитательную работу. Но в тот год набор был так велик, что пришлось взять ещё одного педагога. И вот новая учительница, сама впервые вступавшая на эту должность, согласилась записать Колю в свой класс. Молоденькая, неопытная, она приехала в Гребнево издалека, с грудным ребёнком на руках, с весёлым мужем-гармонистом. Они сняли комнатушку рядом со школой, решив поочерёдно сидеть со своим ребёнком. Учительницу звали Антонина Гавриловна. Ребята рассказали ей, что Коля Соколов - "маленький поп", так как многие дети видели Колю в храме и на крёстных ходах в стихаре и со свечой в руках. Но Антонина Гавриловна решила не заострять на этом ничьё внимание.
Коля пошёл в школу охотно и смело, так как вместе с ним в школу поступил его двоюродный брат Митя, с которым их посадили за одну парту. Коленька как привык дома по праву старшего руководить всеми детскими играми, так и в школе сразу взял инициативу в свои руки. Он рассказывал ребятам какие-то истории, все его внимательно слушали, учительница то и дело оставляла Колю вместо себя, а сама бегала домой проведать своего ребёнка. Об этом мне рассказала уборщица: "Дивлюсь я на вашего сына! Как он умеет с детьми обходиться! Сидят ребятишки у него тихо-тихо... Одна девочка заплакала, в туалет захотела, а не знала, куда идти. Так Коля её за ручку повёл, потом стоял и ждал, чтобы отвести девочку обратно в класс. А туалет-то далеко, через двор идти надо. Она вышла, да опять плачет: "У меня чулок спускается, не могу резинку пристегнуть..." Так Коля ей и чулочки подтянул, и пряжку пристегнул, и слёзки вытер..." Мне это было не удивительно, так как Коля дома всегда помогал мне, одевая младших сестрёнок, Увидев вдали товарищей, он побежал к ним навстречу. А ребята гурьбой высыпали на улицу с криком: "Ура! Коля идёт! Сейчас он игру затеет!"
У меня промелькнула мысль: "Не занимает ли он постоянно детей то играми, то рассказами, чтобы завладеть их вниманием, чтобы они со скуки не стали бы его дразнить "попом", не стали бы смеяться над его положением в церкви?" Но, так как Коле было не привыкать верховодить детьми, то я успокоилась. Да и занятий в школе часто не было, так что ребята то и дело отдыхали. Только проводишь в школу, а дети уж идут назад.
- Почему вернулись? - спрашиваю.
- Да у учительницы дочка заболела, три дня гулять идём.
День, два поучатся и опять сидят дома:
- Теперь учительница сама заболела!
Наконец болезни кончились, а дети опять возвращаются не учившись:
- Сегодня - День танкиста!
А потом гуляют - День космонавтики, потом - День здоровья. Это значит, что пошли гулять в лес, а на опушке всех распустили по домам.
Ну, первые-то классы мы и сами, без учителей, дома с детьми проходили. Вот сидим осенью на терраске, видим, что Антонина Гавриловна идёт к нашим соседям за молоком, несёт ребёнка на руках. Ветер поднялся, дождь хлынул, учительница забежала к нам переждать непогоду.
- Ну, как дела идут? - спрашиваю.
- Ах, плохо, я то и дело детей распускаю. Муж загулял, ведь он гармонист, на каждой свадьбе играет, домой не приходит. А с кем же мне ребёнка оставлять? Вот на вашего Колю класс бросаю, а сама бегу дочку четырехмесячную проведать. Ещё беда - крыша потекла. Хозяйка на ремонт деньги с нас требует, а их у нас нет. Пожалуйста, дайте взаймы хоть двести рублей...
Ну как не дать! Ведь плачет бедняжка, пелёнкой слезы утирает.
Вскоре я стала замечать, что Коля часто краснеет, у него часто бывает одышка. Он ложится, жалуется на боль в животе, температура у него слегка повышается.
Я пригласила домой знакомого детского врача - ту самую Ольгу Николаевну, которая спасала Колю, когда в трехмесячном возрасте он лежал со мною во фрязинской больнице. Ольга Николаевна внимательно осмотрела Колю, нашла у него заболевание сердца - ревмокардит. "Он не понимает, - сказала она, - что у него не животик болит, а сердечко". Потом приезжал врач-сердечник, велел Коле лежать и прописал кучу всяких лекарств огромными дозами. Сначала трудно было уговорить Колю лежать, но он стал слабеть с каждым днём. Лежал он один в кабинете отца Владимира, так как врачи предписали ему полный покой: "Никакого напряжения, ни крика, ни шума, ни волнений не должно быть около него", - говорил врач.
Полный покой при наличии в доме ещё шестерых детей мы Коле обеспечить не могли. Мы почти перестали пускать к себе племянников, своим детям велели играть в других комнатах, любимую скрипочку до поры повесили высоко на гвоздик.
Когда Коленька не дремал, я читала ему вслух, Симочка приходил к братцу и тихо играл рядом с ним, забавляя больного. Так пролежал наш первенец четыре месяца. Но лекарствами мы его не донимали. Бабушка и дедушка привезли из Москвы знаменитого врача-гомеопата. Тот подтвердил, что у Коли - ревмокардит, но отменил всю кучу лекарств, а выписал свои горошинки. Мы запаслись ими и начали лечение сначала.
- Отчего эта болезнь? - спросила я. - Может быть, мы после ангины рано выпустили ребёнка на улицу?
Пожилой, необычайно симпатичный врач сказал так: