- Нет, это не от инфекции. Это была сильная нервная нагрузка на неокрепший ещё детский организм. Вы говорите, что он пошёл в школу? Вот так оно и бывает, когда из мирной, тихой, ласковой семьи ребёнок вдруг попадает в новое шумное общество, где окрики, ругань, грубость и постоянное нервное напряжение. Он мог вам и не жаловаться, переносил терпеливо в себе перемену жизненной обстановки, но вот результат! Ребёнок слишком напрягался, теперь ему требуются продолжительный отдых и лечение. Не загружайте его ничем.
Мы поблагодарили врача, он уехал, а мы с Володей многое поняли: излишнее внимание к ребёнку пагубно действует на его здоровье. А Коленька наш на самом деле был перегружен: легко ли было семилетнему малышу постоянно владеть вниманием класса, чтобы не вызвать у детей памяти о том, кто он, чтобы предохранить от насмешек и себя, и свою веру!
У постели больного ребёнка наша жизнь потекла ещё тише прежнего, были отменены (даже на Рождество) всякие праздники, дни рождения и т. п. Как я была этому рада! Как тяжелы для меня были эти гости с прихода отца Владимира, ведь я с детства не привыкла готовить застолья и угощенья. Но мой батюшка считал, что если он посещает своих сослуживцев в дни их семейных праздников, то и он должен, в свою очередь, приглашать к себе батюшек с матушками. А за ними ехали в наш дом и алтарники с дьяконом, и уборщицы, да и все, кому не лень. Счастье, что мы жили далеко от Лосинки, а то бы я пропала. Любопытные так и лезли к нам с подарками, а мне кроме тишины и покоя ничего не надо было. Ведь своя семья состояла уже из восьми человек (это со свекровью и нянькой), да три племянника постоянно прорывались в наш дом. Итого одиннадцать человек надо было три раза в день накормить. А уголь, вода, дрова и стирка - все это было на мне. Зимой беспрестанное поддерживание огня в котле для отопления - это было для меня как работа истопника. От шлака и угля мои руки были заскорузлыми и не отмывались, а концы пальцев часто трескались до крови. Слава Богу, Он помогал мне все терпеть с радостью. С прихода приезжали две-три простые женщины, которые носили воду, стирали белье, кололи и пилили дрова, но это было временами, не часто. Я им была рада. А вот когда праздная, любопытная публика приезжала "поздравить с праздником", то это меня раздражало. Хотелось ответить: "У меня нет ни праздников, ни отпусков, ни дней отдыха. Ежедневная топка печи, ежедневная кухня на десять-двенадцать человек, ежедневный уход за детьми, которых надо одеть, раздеть, девочек причесать и т. п.".
Да, это был обычный крест семейной жизни, глядя на который со стороны, люди говорили мне: "Счастливая матушка!" А я, матушка, еле ноги волочила, так как кроме семейных дел была то беременна, то больна; частые ангины очень меня ослабляли, а грипп тоже раза три-четыре за зиму переходил в семье от одного к другому. Так вот я и сказала тогда мужу, что пока Коленька болен, мы не будем устраивать дома никаких застолий. Надо усилить молитвы, надо принести Богу покаяние и вымолить у Него снова здоровье нашему первенцу. Отец согласился. Так тихо протекла зима 1956-57 годов, а в следующую зиму... Там был другой крест.
"Если по плоти живёте, то умрёте..." Мы решаемся на пятое дитя
На следующий год в школу из нашего дома пошли уже четверо - Симе и двоюродному брату Вите исполнилось семь лет. Осенью мы отказались от поездок за грибами: утром - школа, вечером - уроки. Я предлагала Володе ходить одному в лес, но он ответил: "Это неинтересно, вблизи грибы все обобраны, а далеко ехать не с кем. Один я ничего не принесу". Однако Коленька нас удивлял. Отпросится у меня один на полчасика до уроков "в ближние берёзки", а возвращается точно по бою часов на колокольне и, к всеобщему удивлению, приносит в корзиночке столько, что и на обед хватало. "Да ты как с грядки рвёшь", - говорили мы ему. Болезнь сердца у него, по милости Божией, прошла, мальчик был по-прежнему оживлён и весел. Господь услышал наши молитвы, вернул здоровье нашему первенцу, простил наши согрешения. О, как благодарить нам Господа? Но мы с Володей знали как: если Господь благословляет нас детьми, то нечего нам отстранять от себя Его благословляющую руку. Как ни трудно, но надо ещё раз поднять посылаемый нам труд, то есть наш крест ко спасению душ и... решиться ещё раз на (пятого уже) ребёнка. И стала я просить у Господа: "Отче, пошли нам ещё дитя -во славу Твою. Если Ты нам простил наше нежелание (в предыдущие четыре года) иметь ещё дитя, то, в знак Твоего прощения, дай нам сыночка Федора (а имя Федор - дар Божий). И дай нам, Боже, черноволосенького, как дед его Николай, да ещё бы кудрявенького хотелось..." Так я молилась и верила, что Бог даст.
А в конце июля на именины отца Владимира к нам опять приехало на машинах много гостей. Стояла жара, и мы все пошли гулять в рощу. Одна дама (А. И., хозяйка дома священника) донимала меня передачей всех толков и сплетён, распространяемых о нашей семье. Да что греха таить - я и сама порой любила поболтать и посмеяться. Я рассказала А. И. о том, что меня многие жалеют, подозревая, что мне муж изменяет, потому что видят, как Володя подвозит в нашей машине Наталию Ивановну. А эта милая дама, хотя и была когда-то прекрасна собой, но жила уже седьмой десяток лет... Мы с А. И. от души смеялись, потом я сказала:
- Про меня говорят: "Вот матушка Наталия и в храм-то теперь стыдится ходить". А я и на самом деле почти не хожу... Мы ждём Федю.
- Это ваш брат - Федя? - спросила А. И.
- Нет, сын!
- Как, сын? У вас разве кроме Коли и Симы есть ещё сын? Этого не может быть...
- Почему не может быть? Сейчас - нет, потом - будет!
- Откуда сын Федя будет? - спросила А. И.
Тут уж я рассмеялась:
- Вы не знаете?! Федор - Дар Божий - будет у нас зимой.
- Ах, какая я дура! - воскликнула А. И. - Так поздравляю вас!
- Нет, поздравлять будете на крестинах... - возразила я.
Мне надо было дать понять этой даме, любительнице праздников, что мне стало уже тяжело принимать гостей и собирать столы... Мы были с ней одни среди берёзок и сосенок, разговора нашего никто не слышал, однако весь приход батюшки скоро узнал, что я беременна. "Вот и хорошо, перестанут нас осаждать", - решила я.
Видит Бог, мне было всегда совестно собирать эти застолья, своих именин я старалась не справлять. Накормить голодного - это дело Божие. Но накупать для потехи горы колбас, ветчин и т. п. - это грех! Сколько людей нуждается, а тут у священника в доме какая-то "обжираловка" устраивается: и торты, и пироги, и вино! А Володя мой без конца бывал на подобных праздниках и потому считал своим долгом тоже устраивать у себя нечто подобное, хотя пьяных у нас никогда не бывало. Моего отца эти застолья очень огорчали, но составить серьёзный разговор ему не удавалось. Я была с ним согласна, как всегда. Смех, шутки - разве это образец компании в доме священника? Я просила родителей на эти часы уводить детей подальше от дома, что мама и делала. А папу просила сидеть с гостями за столом, но это ему было так тяжело! "Будем молиться, чтобы таких гулянок в доме у нас не было", - утешала я папочку. И вот эти застолья опять надолго прекратились - Господь послал нам труды да болезни. Зимой, когда в школу пошёл Серафим, посыпались на детей инфекционные заболевания.
"Буду терпеть!"
Серафиму школа не понравилась с первых же дней. Впереди него за партой сидел озорник, голова которого
была так чисто обрита, что казалась лысой. Так этот "лысый" неожиданно поворачивался назад и, махнув рукой, скидывал на пол все находившееся на Симиной парте. Сима смиренно слезал со скамейки, подбирал свои тетради, карандаши и все другое, раскладывал снова все на парте. Но через три минуты "лысый" снова скидывал вниз все учебные принадлежности Симы. Так повторялось раза четыре. Прерывать речь учительницы и жаловаться Сима не хотел, решил сам проучить озорника. Сима вытянул из своих подтяжек резинку, натянул её и щёлкнул резинкой по голове "лысого". Тот от неожиданности громко закричал, схватился за голову. "Сима, встань в угол", - скомандовала учительница. Сима молча пошёл в угол. На перемене он собрал в ранец свои вещи и ушёл из школы. "Нет тут справедливости, - решил он. - Почему Людмила Васильевна даже не спросила меня, за что я щёлкнул "лысого"? Не буду учиться!"
Сима дошёл до ручья, сел под деревья и начал уплетать свой завтрак. К нему подплыли утки. Сима кидал им корочки, они ловили, ныряли, крякали от радости. Солнце ярко светило, был тихий осенний день, жёлтые листья украшали кусты. "Как тут тихо и хорошо", - с наслаждением думал Сима. Но вот вдали показались дети, возвращавшиеся из школы. Сима присоединился к братьям, взял с них слово, что они дома ничего не расскажут. На следующее утро обида на школу у Симы прошла, и он решил: "Ладно, буду терпеть".
Выходя из школы, дети увидели драку. Соседа, мальчика Сашку, ребята повалили и били его чем попало. Сима моментально скинул со спины ранец, отдал его двоюродному брату Вите, а сам кинулся на помощь Сашке. "Он лежал уже на земле, а они били его ногами", - с возмущением рассказал Сима дома. Высокий и крепкий Сима стал раскидывать в стороны дерущихся, но попало и ему. Из дверей школы вышла учительница, которая видела все в окно и после рассказала об этой драке мне. Она быстро разогнала мальчуганов, а Сима пришёл домой с дырой на коленке.
- Сынок, это новую-то форму порвал? - спросила я.
- Да, было дело... - вздохнул Сима. - Но ведь ты, мамочка, зашьёшь?
С этого дня к компании наших четырёх братцев присоединился и Саша. Но вскоре Сима перестал с ним ходить вместе, даже ждал, "когда Сашка пройдёт". Почему? Сима рассказал: "Сашка просит у меня, чтобы я ему принёс из церкви огарок от свечей. Он хочет что-то из воска лепить. Но я ответил, что из храма ничего нельзя брать. Сашка обиделся, больше мы не дружим".
Я с интересом наблюдала, как отличались характерами друг от друга мои два сына. Коля легко сходился с ребятами, руководил их играми, был как бы в центре жизни класса. Сима, наоборот, как и дома, держался особняком. Он охотно сидел на земле у забора и не принимал участия в шумных играх. Ну, если уж дети попросят его включиться в игру, то Сима послушно встанет среди играющих. Видя, что Сима игрой не очень заинтересован, я часто посылала его за дровами, углём, за водою к колодцу. Он был рослый, сильнее других, поэтому я чаще всего пользовалась его услугами. Но бывало так, что не могу дождаться воды, иду сама к пруду, спускаюсь к колодцу, вижу: стоит мой Серафим, любуется природой, забыл про все на свете. Говорю:
- Сынок! У меня дома ни воды, ни вёдер, ни тебя... А он в ответ:
- Ой, мамочка! Здесь так хорошо! Я бы век не ушёл отсюда: деревья, как в зеркале, отражаются в пруду, чайки летают, розовые облака плывут, тишина кругом... - и такое счастье озаряет детское личико моего сынишки, что мне становится ясно: блаженство общения с Богом уже коснулось души Симочки.
А школьный учитель Покровский Н. А. рассказывал мне следующее: "Задумают ребята расшевелить Серафима, договорятся на перемене донять его, чтобы Сима хоть погонялся за ними. Я вижу все в окно: кто пихнёт его, кто поддразнит, кто-то швырнёт в него чем-то. А Сима ходит медленно, спокойно, будто всецело погружён в тяжёлую думу. Ни на кого он внимания не обращает, будто не слышит и не видит, то вокруг него делается. И какие проблемы решает он?"
Дома я спросила Серафима:
- Ты о чем задумываешься на переменах? Он ответил:
- Ребята начнут приставать, а я начинаю девяностый псалом читать про себя. Он длинный. Пока я до конца прочту, все уже разойдутся. У ребят не хватает терпения мне досаждать, когда я их будто не замечаю.
Вот так со школьной скамьи начинал будущий епископ прибегать к помощи Всевышнего. И входили в сердце мальчика моего слова Господа: "За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его... воззовёт ко Мне - и услышу его".
Племянники
В ноябре 1958 года, как обычно, начались морозы, подули ветры. Темнело уже рано, все семеро детей проводили у меня свои длинные вечера, на улице было сыро, холодно, никто больше не гулял. Мне с каждым днём становилось все тяжелее подниматься на второй этаж, где надо было чем-то занимать ребятишек, иначе начинались возня, шум. А безделья мы избегали, зная, что это - начало всех пороков. Нянька Маша ушла, как только заметила мою беременность. Свекровь ослабла и слегла, не пекла больше просфор, не топила русскую печь. Все хозяйство в семье деверя в руки взяла энергичная, сильная сноха Варвара, она и за скотиной ухаживала, и за хлебом для коров ежедневно во Фрязино путешествовала. Уйдёт, бывало, на четыре-пять часов, и трое детей её остаются со мной. Отец их пропадал целыми днями в ограде, то есть при храме. Он был и истопником, и звонарём, и дворником, и уборщиком полов вместе с женою, и даже сторожем, так как ключи от храма висели у них дома. От должности старосты Василия наконец отстранили после того, как два раза прощали ему нетрезвость, возвращая к должности. Материальное положение их семьи ухудшилось, пенсия инвалида войны была у Васи невелика. Но на водку и на папиросы он всегда находил. Они взяли себе весь огород, заявив нам, что "с вас хватит, и чтобы ноги вашей в огороде не было". Мать и сестра Тоня были на стороне Васи. Мы с Володей не протестовали: с тех пор, как я то носила, то кормила детей, я перестала выходить в огород для работы. У Вари это получалось ловко и быстро: и поливка, и прополка грядок, и окучивание картошки - где мне было равняться с ней, выросшей в деревне и всю жизнь знавшей огород да коров. А о воспитании детей Вася и Варя не имели понятия, даже кормить их вовремя не старались, не раздевали и не укладывали их спать, мыли и переодевали детей очень редко. Вечером малыши засыпали кто на лавке, кто на печке, кто на полу. Василий разносил грязных и неумытых сыновей по их постелям, стаскивая со спящих детей брюки и ботиночки, в которых они ходили с утра и до ночи. Три раза в день в кухне на полу ставился самовар, когда закипал, он торжественно водружался на середину стола, семья усаживалась, и начиналось долгое чаепитие. Это считалось традицией. К чаепитию приглашались все случайно находившиеся (по делам церкви) в доме. Даже уже уснувших детей будили и тащили к столу: "Они без чая уснули!" Пока мы жили вместе, нас с Володей это возмущало: "Разве нельзя было вовремя накормить уставших малышей кашей с молоком, чтобы они сытые спали и больше не мешались?" А когда мы стали жить отдельно, то дети Никол огор-ских постоянно обедали и ужинали у меня, подъедая все с аппетитом. У них же самих обед готовился только по воскресеньям, когда из Москвы (с вечера) приезжала тётя Тоня. Тогда были и суп, и каша, и селёдка, и т. п. А в обычные дни у Никологорских к чаю были хлеб, молоко, дешёвые конфетки да картошка с сырым репчатым луком. Больше дети там ничего не видели, так что считали счастьем находиться у нас. Племянники повторяли частушку, говоря, что в ней сказано об их семье:
Жизнь в колхозе хороша,
И обильна пища:
Утром - чай, в обед - чаек, В
ечером - чаище.
Подрастая, дети научились печь со мною пирожки, жарить котлетки, замешивать блины, крошить винегрет и т. п.
Они были послушны, как и мои, делали все охотно. Я их мыла, стригла (борясь со вшами), одевала в своё, когда они говорили: "У мамы чистого для нас ничего нет, она никак не постирает". Только, в отличие от своих детей, мы с Володей племянников никогда не наказывали. Провожали до двери в их половину, говоря им: "Мы устали, побудьте пока у себя". Я спрашивала у священников: "Благословили бы меня совсем закрыть дверь в проходную комнату". Но это было невозможно, пока жива была свекровь. А когда она умерла в 1960 году, наш духовник отец Василий Холявко мне сказал: "А от кого же эти дети узнают о Боге? Вы уж их терпите, сколько можно, это ваш крест".
Но несла я этот крест не с радостью, а часто с воздыханием. Совесть не позволяла мне без причины гнать от нас племянников, так как они льнули к нам, не находя у себя дома внимания. Однажды Митя в жаркий полдень пропал. Часа три его искали, мать с граблями в руках бегала вдоль берега, шарила по болотцам и колодцам (теперь, через сорок лет, увы, все колодцы пересохли!). Наконец, около пяти часов вечера, на глазах отца Митя выполз из собачьей конуры. Он был заспанный, весь в соломе и сухих листьях, потому что отдыхал с собакой. Тётя Тоня, их крёстная, заботилась о племянниках: она покупала им обувь, одежду, привозила игрушки и книжки. Но родители ради порядка в доме убирали все далеко: книги шли в сундук из боязни, что дети их запачкают и порвут, игрушки в плетёной сумке подвешивались высоко под потолком, так что были детям недоступны. Ребята скучали и целый день рвались к нам. Я слышала тихий стук.
- Кто стучит?
- Тётя Наташа, пусти погреться, я тихо сидеть буду, я -Митя.
- Иди. Опять стук:
- Вы Митю больше меня любите, пустили его, я - Витя.
- Ну, заходи, только чтоб тихо было. Теперь громко стучит свекровь:
- Что же ты, Наташа, делаешь? Двоих пустила, а третий скучает, плачет!
А Петя:
- Я буду с девочками в куклы играть, я буду их папой. Итак, часу не прошло, как все опять вместе! Что с ними
делать? Читать не умеют, уроков не задано, учителя болеют. Встречаю я их учительницу Антонину Гавриловну, спрашиваю её:
- Как вы детям объясняете счёт с переходом через десятки? Я смотрела их тетради - много ошибок, ваших поправок, а оценок нет.
Ответ был таков:
- Ах, они меня с ума свели, до чего же глупы! Дала я им самостоятельную работу, ушла домой на час. Прихожу - о, ужас! Вонь - не продохнёшь! Ребята разулись, портянки свои размотали, кругом носки, сапоги, валенки разбросаны. Сидят на полу, босые ноги вытянули, пальцы на ногах своих считают. "Это что такое?" - говорю. А они в ответ: "А тут восемьдесят три минус пятьдесят семь, где же мы восемьдесят три пальца на руках возьмём, о чем писать будем? Приходится разуваться".
- Да вы бы им объяснили: две ноги - это десять пальцев, можно их не пересчитывать.
- О, нет! Этим идиотам проще каждый раз от нуля считать!
Ну, что взять с таких педагогов! Культурные родители вполне могут сами до третьего-четвёртого класса учить своих детей дома. Но в те годы школа была обязательна, священникам грозили судом, если они будут держать детей дома.