Я позвала мужа: "Володя! Федя умирает!" Отец схватил меня за локоть и высунул мою руку с ребёнком за окно. Там был ещё мороз. Головка Феди в чепчике лежала на моей ладони. "Постоим, может быть, отдышится", - сказал отец. Он поддерживал мою руку с ребёнком и меня саму. Мы молча стояли несколько минут, мы молились. Личико Феди было бело, как снег, и спокойно, недвижимо; безжизненные глазки широко открыты. Он не шевелился, внутренние мышцы его были расслаблены, и через пелёнки мне на ноги вылилось все, что было у ребёнка внутри. Я почувствовала, что душа Феденьки улетела, а это безжизненное тельце стало мне вдруг, как чужое. "Господи! Господи!" -без слов стучали наши сердца. И Господь явил Свою силу: личико ребёнка вдруг стало подёргиваться, глазки закрылись, бледность стала пропадать. Отец тут же втянул через форточку мою руку с сыном. "Скорее грей его", - сказал муж и помог мне лечь так, чтобы засунуть под мышку головку ребёнка. Слава Богу, что Володя был рядом, а то я упала бы, ноги мои подкашивались. Но от радости не умирают. Мы поцеловались и душой возблагодарили Господа. Мы почувствовали, что Бог слышит нашу молитву.
Под праздник Благовещения все дети заболели ещё гриппом. К кашлю присоединились насморк, температура, хрипы в лёгких. Врач прописал банки, горчичники. Приходила учительница (таких было мало), рассказывала, что за уроками она своего голоса не слышит - такой грохот стоит от беспрерывного кашля сорока человек. Великим постом эпидемия охватила всех детей. Наши все лежали в жару, слабые, капризные, расстроенные: ни игр, ни книг, ни церкви с богослужениями - одни только уколы, лекарства, врачи. Батюшка уехал на службу, а няня Катя собралась в храм. "Как же ты меня одну оставляешь? Надо и за печкой следить, и к Феде бегать, и ужин готовить. Ведь вечером надо накормить батюшку, шофёра, детей... А из храма придут, как всегда, богомольцы к нам на ночлег. Придёт и медсестра ставить детям банки! Кому воды дать, кому горшок, кому спирт, спички - да мне хоть разорвись, не успеваю дверь отпирать, а Федюшка кричит - бутылочку с молочком держать ему некому!" Но нянька ушла, сказав: "В праздник такой грех работать..." А вернулась она вечером - плач, крик стоит, я с ног сбилась, никак всех своих больных не ублажу. "Нет, тут не спасёшь душу", - решила Екатерина. Она вызвала к нам в Гребнево своего духовника, чтобы он, видя обстановку в доме, дал ей своё благословение от нас уйти.
Нарочно меняю имя священника, потому что живы те, кто знал его. После посещения Гребнева он жил ещё тридцать восемь лет, умер в глубокой старости. Надеюсь, что за эти годы он вырос духовно и Господь открыл ему то, чего в 1959 году он ещё не понимал.
Отец Виталий пользовался большим уважением как моих родителей, так и Ольги Серафимовны. Все вместе и прибыли они к нам в Гребнево на легковой машине. Мой батюшка был дома, поэтому кругом все было в полном порядке: тепло, чисто, вазы с яблоками, нарядные дети рядышком сидят на диване - в общем, парад. Няня Екатерина, как обычно, в платочке, длинной юбке до пола, подходя под благословение, с умилением на лице кланялась своему духовнику, касаясь рукой пола.
Отец Виталий внимательно осмотрел все комнаты, нашёл все в норме, но сказал: "Да, хозяйство большое. Тут надо прислугой сильную бабу иметь, Екатерина наша для этого дела не подходит. Ей для духовного роста надо читать душеспасительную литературу, часто посещать богослужения, вычитывать молитвенные правила... А в многодетной семье это все едва ли возможно". Все благоговейно сели за трапезу, но за обедом царила какая-то натянутая атмосфера. Николай Евграфович, как всегда, вёл разговоры на высокие темы, а мой Владимир радушно угощал, но был очень сдержан. "Будто инспектор к нам прибыл, чтобы все проверить", - шепнул он мне тихо. Дети поняли настроение отца и притихли: девочки притаились в кукольном уголке, Сима молча и недоверчиво следил за гостями, только Коленька оживлённо съедал взглядом каждого, стараясь понять, что происходит. Я попросила разрешения поговорить с отцом Виталием.
Мы сели за стол. Я надеялась в лице отца Виталия найти опытного духовника, который помог бы нам наладить жизнь семьи так, чтобы это не было мне не по силам. Я просила отца Виталия благословения на такую супружескую Жизнь, чтобы больше мне не рожать детей, ибо я уже выбилась из сил.
- О нет, - ответил священник, - детей рожать - ваша обязанность!
- Тогда не увозите от меня няньку, потому что одна я не в состоянии справиться с делами, - умоляла я, - сейчас нам трудно, но уже март. Скоро окончится сезон отопления, детей не надо будет собирать в школу, они будут целыми днями гулять, дома станет тихо. Феденька поправится, подрастёт, а бабушка с дедушкой на лето приедут к нам. О, они мне очень помогают: бабушка поварит, а дед так умело занимается со старшими детьми! Тогда няня Катя пусть и уходит от нас, а пока я не могу её отпустить: дети устали от болезней, Федя так слаб и мал, а впереди уборка дома перед Пасхой, тяжёлые дни Страстной недели, когда к нам в дом приходят ночлежники из окрестных деревень, старички...
Отец Виталий ответил:
- Вот видите, как трудно будет у вас Кате, её надо увозить отсюда, в такой суёте душу не спасёшь!
- Батюшка, - не унималась я, - ведь суета у нас для Бога, как и жизнь вся для Бога, для Господа и детей родили и растим их для Царствия Небесного. Служить старикам, детям, больным - это как Самому Христу служить! Катя тут у нас должна на деле понять слова Христа: "Что вы сделали одному из малых сих, то Мне сотворили". И как Катя сможет молиться, если отвернётся в эти тяжёлые дни от нуждающихся в её помощи? Разве совесть не загрызёт её? Она прикрывается вашим, батюшка, благословением. Но вы-то должны понять, что без подвига любви будут ничтожны все вычитывания и выстаивания служб. Или вы не сочувствуете нам, не знаете, как трудно выхаживать больных детей?
Я не выдержала, залилась слезами. А священник начал распространяться на философские темы, что счастье наше в Боге, в блаженстве души с Ним, что от Бога нас отделяет грех, что я должна думать о душе своей, стараться заметить свои грехи, каяться.
- Я дошёл до такой высоты духа, - говорил отец Виталий, - что каждый, даже маленький, грех за собой замечаю, стараюсь уничтожить в себе его корни. Вот сижу летом в гамаке, жена подносит мне кофе, а я любуюсь облаками, природой - блаженствую с Богом - и стараюсь найти за собой ещё какой-то грех...
Я слушала священника с рыданием. Не то горе щемило моё сердце, что забирается от меня единственная помощница. Нет! Я знала, что Бог меня не оставит. Но больно было за священника, Катю и других, которые не понимали слов Священного Писания: "Если я раздам все имущество моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы". И ещё: "Любовь долготерпит, милосердствует..."
- Вы думаете о душе своей? - спросил меня отец Виталий.
- Нет, - ответила я, - мне некогда думать. У меня нет души. Есть одно тело, которое вертится с утра до ночи, как игрушка волчок, крутится, пока не упадёт. А молитва? Немногословна: "Господи! Помоги, ведь Тебе служу!" Батюшка, - сквозь слезы говорила я, - как можно оставить детей хоть ненадолго, когда они для Бога, для Церкви Его выхаживаются нами? Мы за них в ответе...
- Ну, - скептически ответил отец Виталий, - ещё неизвестно, вырастут ли они и какими будут. В наше время трудно вырастить христиан, соблазну много.
Он презрительно оглядел моих крошек. Сима от него отвернулся, Коля впился в него глазами.
- Если только этот... - сказал отец Виталий, а на остальных махнул рукой. - Малы ещё, чтобы мечтать о будущем.
- Но ведь это невинные детские души, требующие ежеминутно любви, ласки, заботы, - сказала я.
Но отец Виталий меня не понимал. Мама меня спросила:
- О чем ты плакала?
Но я смолчала. Мне и по сей день больно за прошлую чёрствость сердца этого православного священника. Прости го, Господи, и упокой его душу.
Няня Екатерина уехала, но Господь не оставил нас. Не пожалел нас священник, не пожалела православная девушка, молодая, полная сил и желания спасти свою душу. Но откликнулась на нашу нужду жена водителя Ривва Борисовна, хотя и была некрещёная еврейка. Она не побоялась заразы коклюша, оставалась у нас подолгу с маленьким сыном Толей. Ривва с нежностью и любовью пеленала, кормила Федюшу, купала детей, стирала и прекрасно готовила очень вкусные блюда как в пост, так и в праздники. Это искусство она переняла у мужа, который был по специальности поваром. А уж какие огромные да красивые куличи они преподносили нам на праздник Пасхи! Да помилует Господь их души на том свете за то, что они жалели нас и наших маленьких детей. Мы искали себе прислугу, взяли девку из соседней деревни, но дней через пять пришлось с ней расстаться: ходит по дому, поёт советские частушки, нечистоплотная, грязными руками норовит взять Феденьку, села на Колин (подростковый) велосипед, уехала на два километра за хлебом и до ночи пропадала. Потом мне рассказали, что она ходила по избам деревни, предлагая купить у неё новенький велосипед, подаренный Коле к Пасхе.
Тут приехала из Москвы семидесятилетняя "маросейская" матушка-вдова Павла Федоровна. Она была в ужасе от этой румяной здоровенной девки, умоляла нас с Володей скорее от этой прислуги избавиться. Недели две Павла Федоровна жила с нами, окрыляя нас благодатью маросейской общины. Её ласка, тихие речи, сердечная радость изливались в каждого из нас. Были уже светлые пасхальные дни, природа ожила, все кругом улыбалось. Феденька подолгу спал на свежем воздухе и с каждым днём становился крепче.
Однажды у Володи выдался выходной день, и батюшка мой решил прогуляться по весеннему лесу. Я с радостью отправляла детей в лес, так как беготня у дома им надоедала, а дальше церковной ограды мы их одних не отпускали. Сама с ними ходить, как в прежние годы, я не могла, меня связывала колясочка с Федей: крошку надо было то пеленать, то кормить, то беречь от ветра и комаров. Для дальних прогулок Федя был ещё мал - ему шёл только пятый месяц. Я стала собирать батюшке для детей завтрак, шапочки, курточки, но Володя решительно отказался от этого груза: "Эту суму я должен буду таскать с собой? Нет, сейчас ты их накормила, до обеда дома - потерпят. И за одеждой их следить не буду: это мне только и считать их панамки да куртки! Ведь со мной и трое племянников идут, всего семеро ребят. Их бы не растерять, а одежонки - в чем ушли, в том и вернутся". С отцом спорить нельзя! Весело побежали дети впереди отца.
Я ждала их часам к двум, обед был на столе. Катя и Любочка днём всегда спали, но в этот день их дома не было. Почему не вернулись вовремя? Я начала беспокоиться, милая Павла Федоровна меня утешала: "Да ничего и не случится, если разок днём не поспят! В кои-то веки с отцом в поход пошли, пусть уж досыта нагуляются". В эти святые дни Пасхи мы отдыхали от забот и тревог великопостных дней. Мы сидели с Павлой Федоровной на лавочке, Федя спал в своей колясочке. Утро было тихое, солнечное, но днём набежала туча, хлынул ливень. "Но где же мои дети? Гром гремит, а они в лесу!" - вздыхала я. Павла Федоровна старалась рассеять моё волнение. Указывая мне на Божье милосердие, изливающееся на нашу семью, она говорила: "Смотри, Наташенька, как к тебе Господь милостив: и муж хороший, и дом новый, и машина своя, и Детки здоровые. Не попустит Господь беде случиться, Он любит вас!"
Отец Владимир с детьми вернулся только к шести часам вечера. Но пришли они, против моего ожидания, весёлые, восторженные, полные впечатлений от дня, проведённого в лесу.
Я кинулась к Любочке:
- Дочурочка моя, как же ты устала, весь день ходила!
- Ничуть не устала, - отвечала четырехлетняя крошка, - я не ходила, я то у папы на плечах, то у Симы на спине сидела.
- Изголодались, детки мои? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечают, - нам папа в палатке огромный куль пряников купил, ещё бутылки с лимонадом, мы сыты.
- Ну, батюшка, - говорю, - больше тебя с детьми не отпущу, я измучилась, вас ожидая.
- Да я и сам не пойду, - вздыхает отец, - думаешь, легко Любу на спине таскать?
Уплетая ужин, дети наперебой рассказывали о том, как они пережидали дождь под кустами, как просыхали, как купались в речке Воре, качались на деревьях. "Ух, здорово!" - вспоминали они.
Воспоминания из 40-х годов
В тот памятный день, чтобы не томиться в напрасных волнениях и ожидании, мы с Павлой Федоровной предавались воспоминаниям прежних лет, когда часто виделись с ней, живя рядом. Это было лето 1939 и 1940 годов. Мы снимали избы в глухой деревне, в двух километрах от железнодорожной станции. Нас было три семьи "маросейских": Хватовы, Шмелёвы и Пестовы. У Шмелёвых было трое детей, наших ровесников, у Хватовых - один мальчик Сереженька, одиннадцати лет. Мне было четырнадцать лет. Он был моим "маленьким пажом". Брат мой Коля ходил по грибы, играл в футбол и волейбол, дружил с Юрой - двоюродным братом, жившим у нас. Брат мой Сергей увлекался рыбалкой, днём спал. Подруг у меня не было, я чувствовала себя в деревне очень одинокой, скучала по храму. Сереженька "Хватик" скрашивал моё лето: я ходила вместе с ним в ближнюю рощу по грибы, так как далеко в лес со старшими нас с Хватиком не брали. А грибов перед войной было очень много. Мы с Хватиком, найдя семью белых грибов, прятали их под листья, не трогая. А через день мы возвращались и с радостью замечали, как выросли за сутки наши беленькие грибки. Серёжа провожал меня и на берег реки, где я впервые начала в то лето писать пейзажи. Природа в Губастове была изумительно красива и привлекательна: извилистая речка кончалась болотом и плотиной, на которой шумела водяная мельница. Необъятные поля, нетронутый лес, только не было храма, некуда было по воскресеньям и праздникам прибегать к Богу!
"А между небом и землёю - знак примирения, белый храм..." Да, он виднелся вдали, но ходить туда нам не разрешали: храм был "живоцерковный, красный". Что это такое, нам, детям, ещё никто не объяснял, а просто сказали: "Там нет благодати". Но, видя нашу тоску по церкви, Павла Федоровна повезла меня с Серёжей на поезде в Коломну, где был тогда храм. Солнечным утром мы с Хватиком бежали километра три до электрички, после поезда топали по пыльной дороге, томясь от жары. Серёжа очень хотел пить, но терпел. Однако в храм втиснуться мы не смогли, храм был переполнен. Павла Федоровна оставила нас в тени под окном храма, откуда доносились звуки богослужения. А сама она все же пробилась через толпу, обливаясь потом и задыхаясь от жара свечей. Она вернулась к нам совсем изнемогшая, сказала: "Вас бы там раздавили". Больше на такое "паломничество" мы не решались. Родители наши придумали проводить всенощную среди природы, за рощей, в поле.
Тогда стали собираться три наши семьи по субботам и под праздники. Мы переходили по мосту речку, пересекали небольшую рощу, скрывавшую нас от глаз сельского люда. Пройдя метров сто по лугу, мы опускались на землю под семью берёзами, дававшими нам прохладную тень. Мальчикам доставляло удовольствие взобраться на деревья, которые они называли своим наблюдательным пунктом. В случае, если кто-то посторонний приблизится к нашей компании, ребята должны были дать нам знать, чтобы пение вечерни замолкло. Но к нам никто ни разу не подходил: дачников в деревне не было, а колхозники работали от зари до зари. Молодёжь гоняла футбол, играли в волейбол, о молитве никто уже не думал.
В 1939 году никому из колхозников, воспитывавшихся советской властью уже в течение двадцати лет, и в голову не приходила мысль, что можно молиться Богу среди поля, без икон, без крыши над головой, сидя на травушке. Но взрослые по временам вставали, стояли или тихо бродили вокруг сидящих и коленопреклонённых. А так как среди взрослых были и дети, сидевшие в разных позах и даже на деревьях, то издали нас могли принять просто за компанию дачников, отдыхающих на природе. А мы, дети, познавали под голубым небом глубокие слова вечерних молитвословий: "Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа - Бога..." Пели все тихо, молитвенно, читали псалмы по книжечкам, принесённым с собою. Среди молящихся мужчин было три профессора (химии, физики). Да и все из "маросейских" были люди с высшим образованием (как Драгуновы, навещавшие своих родных - Шмелёвых). Нас обдувал ласковый тёплый ветерок, так что комаров не было и никто не мешал нам совершать "всенощное бдение".
Пишу в кавычках, потому что священника среди нас не было. Их возгласы заменялись словами: "Молитвами святых отец наших..." Уехав на работу после выходного дня, папа мой забыл в нашей избе на подоконнике свой маленький карманный молитвослов. Я знала, что отец с этой книжечкой не расстаётся. Я решила до папиного приезда спрятать молитвенничек в свой карман, чтобы не попал он к неверующим людям. Я спустилась по крутому берегу к реке, спряталась за высоким кустарником. Передо мною расстилалась зеркальная гладь, противоположный берег был далёк и безлюден, кругом царила тишина. Тут я достала из кармана папин молитвенничек, начала искать в нем что-нибудь новое. Утренние и вечерние правила мы уже читали наизусть с одиннадцати-двенадцати лет, так что молитвенник никогда раньше я в руки не брала. Акафисты святым у нас были в отдельных книжечках, а о существовании акафиста Иисусу Христу я никогда не слышала. Тут он открылся мне, Я впилась в него, как голодная в хлеб: "Иисусе, желание моё - не отрини меня!.. Иисусе, Пастырю мой - взыщи меня..." - шептала я.
Я как будто нашла ключ в комнату, где могла теперь быть с моим Спасителем. Я без храма в деревне тосковала по Нему, не находила слов для беседы с Господом, не знала, что сказать Ему. А тут знакомые евангельские события вставали пред моим мысленным взором, и образы их сопровождались обращением ко Христу. Я целовала крохотную потрёпанную книжечку, прижимала её к сердцу. Через неё я нашла общение с Богом, я стала счастлива.
Когда отец приехал, я сказала ему:
- Папочка! Я нашла твою книжечку, она мне так понравилась, что жалко с ней расставаться.
Радостная улыбка осветила лицо отца.
- Я очень рад, что ты хочешь иметь её, она теперь твоя, - сказал отец, целуя меня.
- А ты как же? - спросила я.
- У меня есть другая такая же...