XVII
Благодарение - великий плод уединенной жизни. В молчании и надежде полагаясь на тайную милость Отца, Который на небесах, отшельник лучше других знает, как Он милостив.
Чем дольше я остаюсь один, тем отчетливее вижу, что мир хорош.
Для того чтобы преуспеть в уединенной жизни, я должен жалеть людей, видя в них доброе; я должен благоговеть перед творением, зная, что оно хорошо; я должен смиренно сознавать, что хороши и моя душа, и мое тело. Разве смогу я жить один, не видя повсюду благости Бога, моего Творца и Искупителя, Отца всякого блага?
Почему же во мне столько зла, и почему я так отвратителен сам себе? Бог зажег в моей душе свет, чтобы она была отражением Его благости и возвещала Его милость. Но я лишился этого света, потому что согрешил и дал власть безрассудству и тьме.
Должен ли я теперь изгонять из себя зло, ополчившись против собственной тьмы? Нет, не это определил мне Господь: я просто повернусь к Его свету.
От себя не убежишь, поэтому я буду искать себя - не того, в кого меня превратила моя глупость, а того, кого Бог сотворил Своей Премудростью и заново "перетворил" Своей неиссякаемой любовью. Его воля в том, чтобы мои душа и тело стали храмом Святого Духа; чтобы моя жизнь стала отражением Его любви и я обрел покой в Его мире. Тогда я поистине познaю Его, ибо Он будет во мне и я - в Нем.
XVIII
Для живущего в уединении псалмы - сад, а Писание - рай. Читать Писание для него больше не "занятие", которому он предается помимо прочего, не "упражнения" для ума, не "духовная жизнь", не "важная часть богослужения". Библия открывает ему свои тайны, потому что, смирившись и обнищав до крайности, он питается только ее плодами. Ученые, эстеты, просто благочестивые люди находят в ней приятное отдохновение и полезные мысли. Сокровенные же тайны Писание открывает тем, для кого оно хлеб насущный; кто обретает в нем Бога, оказавшись в крайней нужде; кто не может найти Его больше нигде или не знает, где еще искать.
Бог мой, в уединении я, наконец, понял Тебя. Ты хочешь, чтобы я любил Тебя своим сердцем, хотя оно всего лишь - сердце человека.
По Твоей великой милости я познал, что более всего Тебе угодно сердце покинутое, разбитое, несчастное, но любящее Тебя. Ты жалеешь его. Твое желание, Твоя отрада, Господи, быть рядом с теми, кто любит Тебя и взывает к Тебе, как к Отцу. Для Тебя нет большего "утешения" (если я могу сказать так), чем утешать Своих страждущих детей, тех, кто приходит к Тебе с пустыми руками, в нищете, в человеческой немощи, но с великим упованием на Твою милость.
Только в уединении я понял, что угоден Тебе, хотя не стал ни ангелом, ни богом; что Ты слышишь мой голос, хотя я и не очистил ум, не вознесся над чувствами и человеческим несовершенством.
Ты не ждешь, когда я стану велик, но пребываешь со мной, слышишь меня и отвечаешь. Моя нищета и моя человеческая сущность побудили Тебя сравняться со мной. Ты умалился до меня и живешь во мне Своей милосердной заботой.
Ты ждешь от меня не хвалы и чести, которую воздают Тебе светоносные ангелы, а любви и благодарения, которые исходят из сердца Твоего чада, сына жены, Твоего Сына.
Знаю, Отче, что Ты призвал меня жить наедине с Тобой. Я не был бы Твоим сыном, не будь я просто человеком, способным не только на любую ошибку, любое зло, но и на хрупкую, неловкую любовь к Тебе. Ты хочешь, чтобы мы любили Тебя своим сердцем, ведь Твой Сын любит Тебя Сердцем человека. Для того Он и воплотился, чтобы мое и Его сердце любили Тебя любовью, которую рождает в людях Святой Дух.
Если бы я не любил Тебя как человек, просто, смиренно оставаясь самим собой, я никогда не вкусил бы сладости Твоей милосердной отеческой любви, а смерть Твоего Сына была бы для меня напрасной.
Если бы я развоплотился, был бы упразднен Крест Христов - ведь Христос умер за людей, а не за ангелов.
Этому меня в моем уединении научили псалмы, которые наполнены простотой Давида и многих других, знавших и любивших Бога по-человечески. Они познали Его, Единого истинного Бога, пославшего Своего возлюбленного Сына в образе человеческом, чтобы люди, оставаясь людьми, могли любить Его Божественной любовью.
Вот тайна нашего призвания: не становясь ни богами, ни ангелами, претворить человеческую любовь в Божественную любовь к Богу и людям; сделать свои слезы слезами Бога, исторгаемыми Святым Духом из сердца Его воплотившегося Сына. Этот великий плод вызревает в уединении, питаемый псалмами.
Когда же он созреет, в нас не останется ни тщеславия, ни самодовольства, а наша любовь будет отражением чистой, кроткой, неприметной любви, которой Бог любит всех нас.
Вот истинный плод и истинная цель христианского уединения.
Об авторе и его книге
Разнообразные, порой самые невероятные, домыслы о Томасе Мертоне стали появляться еще при его жизни. Его книги читали многие, но никто из читателей, кроме близких друзей, не знал его лично и даже не видел его лица (орденские цензоры запретили Мертону помещать в книгах фотографии и подписывать их монашеским именем Людовик). Те, кто помнил Мертона по "Семиярусной горе", часто не верили, что книги, вышедшие спустя годы, написал тот же человек. Люди пребывали в неведении, и каждый рисовал образ автора по своему образу и подобию. Сам Мертон - незадолго до своей гибели - писал в предисловии к японскому изданию "Семиярусной горы": "Говорят, будто я снял с себя монашеские обеты, вернулся в Нью-Йорк; уехал в Европу, в Южную Америку, Азию; ушел в затвор, женился, спился, умер... Я все еще в монастыре и не собираюсь бежать. У меня нет сомнений, что я - на своем месте". Еще один вымысел о Мертоне - будто бы он тайно принял посвящение в одной из восточных традиций, став этаким "двоеверцем". Всякий, кто всерьез знакомился с его наследием и жизнью, понимает, что это - полнейшая несуразица. Да, в последние годы жизни Мертон часто шокировал и орденское начальство, и наивных правоверных католиков; да, он всерьез интересовался нехристианскими духовными традициями и неплохо в них разбирался. Но на всё это у него были основания: он делал это из глубины сердца, до конца преданного Христу. "На свете есть три вещи, за которые я не устану благодарить Бога: дар веры в Христа, мое монашество и мое призвание писать и делиться своим опытом с другими", - писал Мертон.
Томас Мертон как автор мало известен в России. На русском языке были изданы только несколько его эссе о духовной жизни, несколько писем, в том числе Борису Пастернаку и доктору Судзуки. О нем самом русский читатель может узнать из его биографии "Живущий в премудрости", написанной лично знавшим Мертона православным писателем Джимом Форестом.
Мертон оставил после себя много книг, дневников и писем. Поразительно много, если учесть, сколько времени у него уходило на молитву и монашеские обязанности. Знаменитым его сделала вышедшая в 1947 году автобиография под названием "Семиярусная гора". Затем последовали ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни - "Семена созерцания", "Человек - не остров", "Одинокие думы", дневник "Знамение Ионы", сборники духовных стихов, жития святых, сборники статей "Спорные вопросы", "Догадки виновного наблюдателя", "Созерцание в деятельном мире", "Порыв в неизреченное" и многое другое. Уже после его гибели вышли несколько томов его дневников и писем.
Мертон много писал и до обращения ко Христу. Свой первый роман он начал писать еще в 12 лет. Он был талантлив и честолюбив, но издатели его не жаловали. "Как много издают плохих книг, - сетовал он, - почему же никто не издаст мою плохую книгу?" Погоня за славой изнурила его, и, поступая в монастырь, он готов был отречься от своего писательского призвания, как отрекся от годами разрушавших его тщеславия и стремления взять от жизни всё возможное.
Томас Мертон родился в 1915 году в семье художников. Отец его был из Австралии, мать - из Америки. К 15-ти годам Мертон осиротел. В 17 лет он, под влиянием раннехристианских храмов и икон Рима, горячо, но ненадолго обратился к Богу. Поступив через три года в кембриджский Клэр-колледж, он совершенно отошел от веры и, не оставляя, правда, учебы, стал погружаться на самое дно. По окончании курса в Кембридже Мертон уехал в Нью-Йорк к родителям матери. Там он примкнул было к коммунистам, но скоро в них разочаровался. Учился в Колумбийском университете; был изрядно начитан и защитил диссертацию об Уильяме Блейке. Какое-то время по приезде из Англии Мертон продолжал бурную жизнь, был душой студенческих вечеринок. Друзья даже советовали ему бросить науку и пойти в джаз-музыканты.
Господь в очередной раз позвал к Себе Мертона, когда ему было 24 года. На этот раз тихий голос Христа окончательно изменил его жизнь. 18 ноября 1939 года Мертон принял крещение в Католической Церкви. Большую роль в его обращении сыграли некоторые из его университетских преподавателей и книги Уильяма Блейка, Этьена Жильсона, Жака Маритена, Джерарда Мэнли Хопкинса. Мертон очень хотел стать священником и пытался поступить в Орден Францисканцев, но после исповеди за всю жизнь получил отказ.
Не без труда пережив крушение своих неофитских надежд и проработав какое-то время преподавателем и добровольцем основанного Екатериной Де-Гук-Дохерти "Домом дружбы" в Гарлеме, Мертон все-таки выбрал строгий и покаянный образ жизни. Он мечтал об Ордене камальдулов, живших колониями отшельников, но в Америке их не было, а перебраться в Европу, где разгоралась Вторая мировая война, было невозможно. В конце концов он выбрал аббатство Девы Марии Гефсиманской в Кентукки, принадлежавшее Ордену траппистов, или цистерцианцев строгого устава. Это был общежительный монастырь со средневековым укладом жизни. Его монахи строго постились и молчали большую часть года, объясняясь только знаками.
10 декабря 1941 года Мертон стал послушником. Он понимал, что приносит в жертву свои писательские амбиции, и был готов совсем отказаться от писательства. Раздав всё свое имущество (отнюдь не малое по тем временам), он стал нищим монахом и остался таковым до конца своих дней.
В монастыре Мертон почувствовал, что не может не писать, и первое время исповедовался духовнику в своей тяге к писательству как в искусительном помысле. Но духовник и настоятель неожиданно поддержали его и благословили писать.
Первые шесть лет монашества прошли на одном дыхании. Но потом общежительный устав стал тяготить Мертона, который стремился к большему уединению, чем то, которое имел в "Гефсимании". Период неопределенности и сомнений продлился восемь лет - с 1947 по 1955 год. Именно в это время появились на свет "Одинокие думы".
В трудное для Мертона время настоятель выхлопотал ему у орденского начальства разрешение на то, чтобы жить одному. В полной мере воспользоваться этим разрешением Мертон смог только в 1965 г., но в 1949 г. он мог проводить отведенное ему на писательство время в подвальчике, располагавшемся недалеко от настоятельской кельи. Там Мертон мог быть совершенно один. "Проблема ушла... В подвале так тихо... в окружающем меня безмолвии я погружаюсь в Божие присутствие и сам делаюсь безмолвен", - писал он в дневнике.
1952 год был особенно тяжел. Мертон переживал упадок сил и был близок к отчаянию. Он чувствовал себя оказавшимся в духовном мраке, который, впрочем, оказался для него плодоносным. "Я всё лучше понимаю, что единственно важное в жизни - это предстояние Богу и желание исполнить Его волю. Временами я не способен ни на то, ни на другое, да и вообще не способен ни на что. Впрочем, и в этой муке я предстою Богу, понимая, что я совершенно бессилен и ничего не знаю", - писал он. Видя, какой внутренний кризис переживает монах его общины, настоятель благословил Мертона проводить в уединении больше времени, чем прежде. Это был уже 1953 год. Временным скитом суждено было стать заброшенному сараю, расположенному в лесу неподалеку от монастыря. Мертон мог быть там один до вечерней трапезы.
Свое временное лесное прибежище Мертон, с благословения настоятеля, назвал скитом Св. Анны. "Вот то, чего я так долго ждал, что искал всю свою жизнь... Я, наконец, понял, что значит найти свое место в структуре бытия", - писал Мертон в дневнике в феврале 1953 года. Скит был очень маленьким, но в нем было тихо, а из его раскрытой двери открывался изумительный вид на уходящие за горизонт холмы и леса. Стены скита были черно-белыми, как и облачения монахов-цистерцианцев. Старый сарай стал символом единства. "Все страны мира едины под этим небом... Нет больше нужды куда-то ехать. В полумиле от меня - монастырь, окруженный холмами, манившими меня куда-то целых одиннадцать лет. Я знал, что пришел сюда навсегда, но до конца в это не верил. А холмы всё говорили мне о какой-то иной стороне. Тишина скита Св. Анны не манит на чужбину. Если мне позволят, я обоснуюсь именно здесь", - писал он. Далее Мертон вспоминает, как одиннадцать лет назад он был облачен в цистерцианские одежды, и пишет, что скит Св. Анны и есть эти одежды. "Одиннадцать лет назад меня, сами того не зная, облачили в этот скит. Этот черно-белый домик - настоящее облачение; оно даже греет, когда растопишь печку".
Свой скит Мертон сравнивал с крепостным валом между двумя мирами. Один из этих миров - монастырская братия, к которой он должен возвращаться. "Теперь я могу приходить туда с любовью", - писал он, но тут же сетовал на то, что это возвращение - растрата, на которую он идет ради Бога. Его влечет другой мир, великая пустыня молчания, "в которой я, пока жив, могу не говорить ни с кем, кроме Бога". Уединенная жизнь раз и навсегда разрешила бы все сомнения и неясности, которыми была полна его монашеская жизнь. "Живущий в уединении хуже кого бы то ни было знает, куда идет. И все-таки он чувствует себя увереннее, чем кто бы то ни было. У него нет сомнений, что он идет к Богу, туда, куда Бог ведет его, но именно поэтому он и не видит перед собой дороги". Чуть позже похожие строки выйдут из-под пера Мертона и станут его знаменитой молитвой: "Господи Боже мой, я не знаю, куда иду...". Эта молитва вошла в "Одинокие думы", ее бесчисленное множество раз перепечатывали и читали самые разные люди.
"Одинокие думы" были написаны в одно время с одним из лучших эссе Мертона "Заметки о философии одиночества". Оба текста - плод его размышлений о потребности человека в одиночестве, о смысле уединенной жизни, которую он сам впервые по-настоящему вкусил. Только в "Одиноких думах" всё сказано скороговоркой, отрывочно, а в "Заметках" - связно и целостно.
"Одинокие думы" пролежали без движения целых пять лет. Еще в 1955 году Мертон писал Жану Леклерку: "Разбирая свои папки, я наткнулся на рукопись, которая, думаю, заинтересует Ваш журнал. Это сборник коротких и простых размышлений об одиночестве, которые я записал два года назад, живя неподалеку от монастыря в чем-то наподобие скита. Скит все еще в моем распоряжении, только тишины там больше нет - совсем рядом страшно шумят какие-то машины". Слова "два года назад" относятся к 1953 году, а тогдашнее пристанище Мертона - это, несомненно, скит Св. Анны. Собственно, Мертон сам пишет об этом в предисловии. Место и время написания книги делает понятным и ее название. Это не "Мысли об уединении", а именно "Мысли в уединении", или, как это лучше звучит по-русски, "Одинокие думы". В целом это книга о молчании и о соотношении молчания с речью и со Словом Божиим. Как свидетельствует сам Мертон, в ней записано то, что он хотел сказать самому себе и "тем, кто склонен с ним согласиться".
Кратко пересказать содержание книги невозможно. В ней нет сюжета, как нет его ни в "Семенах созерцания", ни в книге "Человек - не остров". Но главная мысль в ней есть: человек должен научиться слушать, в особенности Бога и Слово Божие. Не научившись слушать в молчании, нельзя сказать ничего разумного. Современный же человек совершенно теряется, когда его лишают слова. За словами он прячется сам и прячет свою тоску и неразрешенные внутренние проблемы. Молчание для него - мука, лишенная смысла и содержания, пауза между словами, а не живая реальность, творящая слово. Слова и шум изгнали молчание из жизни людей. Как писал Мертон, "растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать". Молчание для Мертона осязаемо, наполнено жизнью; оно питается молчанием Божиим и подобно ему. Эта тема известна христианской традиции еще со времен мужей апостольских:
Лучше молчать и быть, нежели говорить и не быть. Хорошее дело учить, если тот, кто учит, и творит. Поэтому один только Учитель, Который сказал и исполнилось; и то, что совершил Он в безмолвии, достойно Отца. Кто приобрел слово Иисусово, тот истинно может слышать и Его безмолвие, чтобы быть совершенным, дабы и словом действовать, и в молчании открываться. Ничто не сокрыто от Господа, напротив, и тайны наши близки к Нему. Посему будем всё делать так, как бы Он Сам был в нас, чтобы мы были Его храмами, а Он был в нас Богом нашим, - как Он и действительно есть, и некогда явится пред лицом нашим, потому мы справедливо и любим Его.