Анализ "Сказания", принадлежащий Гилярову-Платонову, является наиболее полным. Его статья в "Русской беседе", подписанная инициалами Н. Г., отличается критической смелостью, глубоким прочтением книги, ясным пониманием позиции ее автора. И по сей день это сочинение не утратило свою актуальность. Определяя книгу о. Парфения не просто как духовную, но "почти богословскую", Гиляров-Платонов вполне осознавал изначальную ограниченность журнальной публикации и собирался посвятить "Сказанию" не одну статью.
Адекватность прочтения Гиляровым-Платоновым как "Семейной хроники", так и "Сказания" обеспечивалась тем, что он анализировал сочинения, опираясь на те же духовные основы, что и их авторы. Сочинения Аксакова и о. Парфения поднимали очень близкие и понятные Гилярову-Платонову проблемы народного просвещения, поскольку рецензент был в первую очередь педагогом и проповедником. Он был убежден, что европейская образованность не должна вытеснять коренных начал русской жизни, что только христианское разрешение общественных вопросов является истинным. В статье о "Сказании" Гиляров-Платонов подчеркивал глубокое различие между миропредставлениями Парфения и современных ему литераторов: "Сколько раз, может быть, - восклицает автор, - приходилось вам, читатель, искрещивать Россию вдоль и поперек, и в воспоминаниях ваших ничего не осталось, кроме станционных смотрителей, выстроенных лавчонок, бородатого хозяина с овсом в руке и зеленого ящика с известною надписью <…> и вам нигде не случалось ни участвовать в каком-нибудь горячем прении о вере, ни услышать какой-нибудь рассказ о духовной жизни: а в этом между тем наш автор участвует, и это слышит он на каждом шагу, в тех самых местах, где вы столько раз ездили, наблюдал и, живали!".
Обеспокоенность Гилярова-Платонова духовным состоянием общества не имела ничего общего с фразерством: он открыто искал пути возрождения духовной свободы в развитии соборности, обсуждал проблемы церковной жизни, при этом ни на йоту не отклоняясь от православия. Рецензент признавал за взглядами Парфения абсолютную истину, принимая ее как позицию церкви. Понимая "всю дикость критического разбора такой книги среди журнальной литературы", Гиляров-Платонов утверждал, что "Сказание" отвечает важным потребностям современного ему общества. Полностью разделяя мировоззрение Парфения, он, по собственному признанию, рисковал остаться непонятым, предчувствуя, что его "рассуждения будут странным гостем в литературе, совершенно непонятною выходкою для читателя".
Гиляров-Платонов прекрасно осознавал, что автор "Сказания" не может быть поставлен в один ряд с другими художниками потому, что в его произведении отсутствует элемент "чистого вымысла", однако особый мир инока Парфения, по мнению рецензента, есть такое "дидактическое исследование", которое в глазах читателя получает значение глобального художественного образа. В этом смысле "Русская беседа" назвала "Сказание" книгой несомненно художественной, с той лишь особенностью, что о. Парфений создал этот образ помимо своей воли.
Читательский интерес к произведению Гиляров-Платонов объяснял полной противоположностью привычных обывательских понятий образу жизни и мыслей автора героя "Сказания": "…все время действия, описываемого в книге от нас близко; редкий из нас ему не современник. Но странно! Под знакомыми именами мы читаем сказания о каком-то мире, совершенно нам неизвестном <…> открываем целую жизнь, совсем особую, нами незнаемую, и в свою очередь не знающую нашей жизни…". Именно антиномия двух представлений (мирское - духовное), по мнению автора статьи, обеспечивает книге Парфения читательский интерес. С одной стороны - круг существующих привычных понятий и представлений о жизни, в который "поставила себя литература искони забранными в себя началами". С другой - сказание о каком-то мире, "совершенно нам неизвестном, невидимом, но существующем в наше время". Несходство двух миропредставлений Гиляров-Платонов объясняет утратой "цельности жизни", чему, по его мнению, в немалой степени способствует современное воспитание и образование.
Непосредственное восприятие мира автором "Сказания" имеет для рецензента особую ценность. Отсутствие у Парфения логических связей и обобщений для критика "Русской беседы" не является недостатком, напротив, говорит о природной склонности чисто русского ума. Как пример простодушно-наивного, но одновременно яркого и образного повествования Парфения, в "Русской беседе" приведен фрагмент описания Карпатских гор: "И часто я, - пишет Парфений, - ходил по горам и восходил на высоту гор утешать свои скорби любопытным зрелищем: посмотришь на все четыре страны - и ничего не видно, ни полей, ни городов, ни сел, только видны одни горы, покрытые лесами, и выше гор голые вершины; ровного места отнюдь нигде нет. Овые горы дымятся подобно как от пожару, овые испускают наподобие дыму из труб: это все исходят пары, и делаются облака, и из них идут дожди. Часто мне и сие случалось видеть, что на горе ведро и сияет солнце, а внизу между гор стоят облака и гремит гром, но только весьма глухо; и когда сойдешь вниз, в скит, то сказывают, что там был сильный дождь и гром, а мы на горе ничего не видали. Таковы горы Карпатские" (I, 32–33). Наивное объяснение физических и природных явлений в процитированном фрагменте для Гилярова-Платонова - свидетельство искренности Парфения. К другим литературным достоинствам "Сказани я" автор статьи относит "живость, с какой Парфений изображает свои чувства", "совершенную очерченность упоминаемых лиц", "необыкновенную наглядность, с какою умеет он представить описываемую местность".
По словам Гилярова-Платонова, читатель с "интересом неожиданности" следит за тем, что отразилось в "Сказании" помимо воли его автора. "Занимательность самого занимательного романа" заключена в том вопросе, с которым "автор обращается к вам и на который сердце ваше не чувствует себя способным дать живой отклик", с которым "поднимается для вас другой вопрос, которого не предполагал автор <…> вопрос о жизни вообще и о собственных ваших интересах и убеждениях".
Основное внимание в "Русской беседе" уделено языку книги Парфения, своеобразному стилю. Гиляров-Платонов не просто подчеркивал смешение церковно-славянской лексики с народной речью, но указывал на причину "живого", т. е. легкого чтения "Сказания", в отличие от других сочинений, наполненных старославянизмами. Славянские обороты речи для Парфения - не стилистическое украшение, не риторические фигуры, это - образ его мысли и чувства, его жизнь. Сочетание "мертвого языка с крайне живым изложением" обеспечивает книге, по убеждению Гилярова-Платонова, "неповторимую красоту".
Автор статьи чувствовал необходимость обсуждения книги не на литературно-критическом, а на нравственно-богословском уровне. Изучая самые различные аспекты церковной, государственной и народной жизни, Гиляров-Платонов выступал, в частности, за дарование самых широких прав старообрядцам: он не соглашался с догматикой и нравственными идеалами раскола, но считал его "естественным продуктом нашей истории" и протестовал против каких бы то ни было "гражданских мер" против последователей старой веры.
Текст Гилярова-Платонова настраивал читателя на религиозно-нравственное осмысление жизни, а, следовательно, на переоценку общепринятых понятий. Не выходя за рамки светского журнала, ограничиваясь одними эстетическими категориями, сделать это было, по его мнению, невозможно. Отсюда открытый финал статьи: "…что же значат наши разные истинки, из которых по временам мы так хлопочем? и что такое наши убеждения, которые мы иногда провозглашаем? и каково-то наше нравственное сознание?..".
2
Почти одновременно с Гиляровым-Платоновым свою статью о "Сказании" обдумывал Ап. Григорьев. Предполагавшаяся публикация статьи Григорьева стала одним из проявлений интереса к Парфению в журнале "Библиотека для чтения". Для анализа восприятия "Сказания" очень важна история этой критической статьи, задуманной в 1856 г., но так и не появившейся нигде в печатном виде.
Попытка восстановить историю этого неосуществленного замысла побуждает обратиться к эпистолярному наследию Григорьева, Дружинина, Тургенева, а также к тексту статьи М. Е. Салтыкова о книге Парфения и "Парадоксам органической критики" Григорьева, поскольку именно Григорьев и Салтыков почти одновременно работали над статьей для "Библиотеки". Однако статья Григорьева о "Сказании" ни в печатном, ни в рукописном виде неизвестна, а текст статьи Салтыкова, датируемый первой половиной 1857 г., не был опубликован при жизни писателя.
С инициативой написания статьи о "Сказании" выступил А. А. Григорьев. По свидетельству Григорьева, именно ему был обязан А. В. Дружинин знакомством с книгой Парфения. Из письма редактора "Библиотеки" к И. С. Тургеневу можно заключить, что Дружинин прочитал "Сказание" только летом 1858 г. и вполне согласился с высокой оценкой книги Григорьевым: "… я читал за лето одно поистине превосходное сочинение, изданное в России несколько лет тому назад и, кажется, оцененное лишь московскими ханжами и поврежденным Аполлоном Григорьевым <…> Я говорю про Странствования инока Парфения. Или я жестоко ошибаюсь, или на Руси мы еще не видали такого высокого таланта со времен Гоголя, хоть и род, и направление, и язык совершенно несходны. Таких книг между делом читать нельзя, - а если вы еще проживете в деревне, то засядьте на неделю и погрузитесь в эту великую поэтическую фантасмагорию, переданную оригинальнейшим художником на оригинальнейшем языке…".
В ответном письме от 10 октября 1858 г. Тургенев, соглашаясь с высокой дружининской оценкой "Сказания", называет смиренного инока "великим русским художником и русской душой". Это письмо Тургенева поддержало идею осмысления книги Парфения как уникального явления в литературе. В 1860 г. в "Библиотеке для чтения" Дружинин писал: "…между первыми представителями нашей литературы мы можем насчитать не один десяток людей, вполне сознавших, что в странствиях инока Парфения сказался России великий русский писатель". Как видим, суждение Тургенева здесь приводится почти дословно.
В 1860 г. "Библиотека для чтения" поместила рецензию на "Записки паломника 1859 года", опубликованные анонимно. Непосредственно к сочинению Парфения рецензия отношения не имела, однако в финале статьи ее автор, редактор журнала Дружинин, упоминает о "неподражаемой истории странствований и паломничества инока Парфения", сравнивая "Сказание" с "Чайльд Гарольдом" Байрона. Столь неожиданное для читателя сравнение рецензент объясняет тем, что "…путешествие инока Парфения есть океан поэзии, бессмертная книга, которая останется в русской литературе на столетия, и с каждым годом будет приобретать большую и большую славу". Досадуя на то, что эстетическая критика до сих пор не сказала о книге Парфения "своего слова", Дружинин в данном случае подчеркивал значение того эстетического направления в критике, к которому принадлежал сам, но очевидно и другое: представление об отсутствии должного анализа книги возникло именно из-за несовместимости мировоззренческих позиций авторов, пишущих о Парфении.
Возвращаясь к истории замысла статьи о "Сказании", которая должна была появиться в "Библиотеке для чтения", напомним, что в 1856–1857 гг. Григорьев искал для себя место критика. В числе журналов, в которых он мог бы печататься помимо "Русской беседы" и "Библиотеки для чтения", оказался "Современник". Григорьев вступил в переговоры с журналом по поводу места главного критика, но выдвинул редакции условие, что будет просматривать все критические статьи - включая и статьи Чернышевского, чьи "Очерки гоголевского периода русской литературы" Григорьев воспринял как надругательство над искусством и художественным отношением к миру.
Следует указать на то, что для Григорьева искусство являлось едва ли не важнейшей из всех жизненных ценностей, а рационалистический, тем более утилитарный подход к искусству критик неустанно обличал в своих статьях и письмах. Вопрос о сочинении Парфения для Григорьева был принципиально важен, более того, именно отношение к книге Парфения явилось тем критерием, по которому критик "соотносил и поверял" ценность творчества. "Легкомысленный отзыв" Чернышевского о книге Парфения вызвал у Григорьева резкое неприятие, поразив критика "отсутствием такта и дубинностью чутья". Григорьев отнес статью Чернышевского к писаниям, "оскорбляющим всякое эстетическое и историческое чувство" "серьезного литератора". В отличие от Чернышевского, который рассматривал книгу Парфения как источник исторических и этнографических данных, Григорьев давал высшую художественную оценку "Сказанию", видя в этой книге ключ к пониманию внутренней жизни народа.
Статью о Парфении Григорьев начал писать весной-летом 1856 г. Однако работа давалась критику нелегко, о чем говорят его письма к Дружинину. Так, в августе 1856 г. Григорьев предупреждал редактора, что "окончание статьи замедлилось". Критик ощущал необходимость в том "сосредоточенном состоянии", которое было, по его мнению, необходимо для работы над книгой Парфения. Летом 1856 г. Григорьев "полмесяца пропутешествовал по богомольям" и, судя по письму к Дружинину, даже посетил Берлюковскую пустынь, где в то время настоятельствовал о. Парфений. Однако статью для "Библиотеки" Григорьев не подготовил, о чем в сентябре извещал Дружинина: "Статья о Парфении представл яет страшные трудности: об этой книге можно написать или гладенькую пристойную статью, каковых я писать не умею, или статью живую, выношенную в сердце: откровенно скажу Вам, что она уже написана, но я ею не доволен. Потерпите - довольны будете!". Помимо приведенного выше оправдания-объяснения, это же письмо Григорьева содержало просьбу дать ему возможность "додумать" статью о "Сказании".
В декабре критик снова дает обещание Дружинину окончить статью, но позже, великим постом, когда, по его мнению, обретет состояние, необходимое для написания статьи. В январском письме 1857 г. Григорьев повторяет просьбу об отсрочке до великого поста, но вместе с тем в этом же письме говорит, что готов уступить статью другому автору при условии, если она будет "дельная и серьезная".
На этом следы работы Григорьева над статьей обрываются, правда, в письме от 22 марта 1857 г. Григорьев сообщает Дружинину следующее: "Сижу, неистово пью чай и пишу, пишу так, как давным-давно не писал. Статья будет мое полное и вполне прочувствованное литературное исповедание. Горизонт ее в эти дни так расширился, что менее пяти листов захватить она не может…". А. И. Журавлева справедливо относит приведенные слова Григорьева к его работе над статьей "Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства", а подпись под письмом "инок Аполлоний" расценивает как указание на воздержание от "загулов". Действительно, процитированный фрагмент письма не имеет отношения к статье о "Сказании", однако подпись под этим же письмом "инок Аполлоний" кажется слишком явным напоминанием о неисполненном долге Григорьева. Это напоминание может служить аргументом в пользу того, что статья о "Сказании" все-таки существовала.