18 июня 1676 г., в день венчания на царство, "тишайшим" стал Федор Алексеевич, и Симеон Полоцкий поднес ему, "нововоцарившемуся благочестивейшему, тишайшему, пресветлейшему Великому Государю" [Симеон Полоцкий, 108] удостоверяющую это "Гусль доброгласную", стихотворную "книжицу" в жанре proseucticon (этот жанр предусматривал моления об успехах адресата - здесь они воплощены в цикле "благих желаний" патриарха, членов царской семьи, освященного собора, боярской думы и т. д., вплоть до "всех православных христиан"). Еще в бытность Федора царевичем Симеон Полоцкий не раз посвящал стихи этому любимому своему ученику, но "тишайшим" его никогда не называл. Прошло шесть лет, и Федор умер. До 1696 г. в России было два царя и два "тишайших", единокровные братья Иван и Петр Алексеевичи, а потом в течение тридцати лет один Петр. При нем Московская Русь превратилась в петербургскую, императорскую Россию. Соответственно реформировался и монарший титул (см. об этом в третьей главе), но эпитет "тишайший" время от времени использовался и применительно к Петру.
В 1701 г. одним из профессоров Славяно–греко–латинской академии был составлен "Букварь, рекше Сократ учения христианскаго" (в заглавии очевидно влияние барочно–католической концепции, согласно которой Аристотель, Сократ, Сенека были как бы стихийными христианами, animae naturaliter christianae; Сократа даже уподобляли Христу: оба умерли мученической смертью за провозглашенную ими "правду о Боге") [см.: Domański, 184]. Автор "Букваря", чудовский монах Иов, трудился "на славу безсмертную и похвалу того преславную и пресветлую, в пресветлом благочестии пресветло сияющаго, пресветлейшаго, преславнейшаго, благочестивейшаго и православнейшаго, яснейшетишайшаго и державнейшаго… Петра Алексиевича" . Иова то ли уже лишили, то ли собирались лишить руководства Академией - отсюда чрезмерный сервилизм посвящения и угодливо–тяжеловесное прилагательное "яснейшетишайший" [см.: Панченко, 1965, 65, примеч. 1]. Просто "тишайшим" Петр назван в надписании "Риторической руки" Стефана Яворского - точнее, в русском ее выборочном переводе, который принадлежит перу Федора Поликарпова [Стефан Яворский].
Он же в "Лексиконе треязычном" перевел "тишайший" как serenissimus, а искусственное существительное "тишайшество" как serenitas [Федор Поликарпов, л. 128 об.] . Оба латинских слова употреблялись в титуле римских императоров. Этот факт окончательно дезавуирует культурный миф о том, что царь Алексей заслужил у современников репутацию кроткого и смиренного. Они, напротив, видели в нем реформатора - и справедливо, потому что при его активном участии во второй половине XVII в. в обиходной культуре произошли коренные и необратимые перемены. Традиционалисты воспринимали царя Алексея и его сподвижников как "прелагатаев", которые "отеческое откиня… странное (иностранное. - А. П.) богоборство возлюбиша, извратишася". Такими словами Аввакум подвел итог его тридцатилетнему царствованию [Аввакум, 206]. Если убрать оценочный момент и переменить модальность этой фразы, нельзя не признать, что Аввакум имел право писать об эпохальном перевороте.
XVII век недаром вошел в историю как "бунташный век". Он начался Смутой - первой в России гражданской войной. Он окончился стрелецким восстанием: в июне 1698 г., когда Петр I был в заграничном путешествии, четыре стрелецких полка, несших пограничную службу, двинулись из Торопецкого уезда на Москву. Стрельцы хотели поднять московский посад, перебить бояр, разорить Немецкую слободу и вручить власть царевне Софье или какому–нибудь другому "доброму" государю. Под стенами Новоиерусалимского монастыря на Истре регулярное войско генерала Гордона наголову разгромило восставших. Между Смутой начала века и 1698 г. было несколько крупных народных волнений и десятки малых мятежей: таковы "замятни" 1648–1650 гг. в Москве, Новгороде и Пскове, когда "всколыбалася чернь на бояр", таков "медный бунт" 1662 г., крестьянская война под предводительством Степана Разина, возмущение Соловецкого монастыря в 1668–1676 гг., такова знаменитая "Хованщина" 1682 г., когда стрельцы, переименовавшие себя в "надворную пехоту", целое лето правили Москвой.
Смута воочию показала, что "тишина и покой" канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис - династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по "слову и делу" содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства [Новомбергский] . О царе говорят такие речи, что сыщики их в "отписку писать не смеют" (с. 373), - это речи "матерны и с государевым именем" (с. 374). Выберем наудачу несколько дел времен царя Михаила Федоровича о "невежливых" и "воровских непригожих словах" (с. 393–394).
На масленой неделе 1622 г. коломенский кабацкий откупщик Михаил Колодкин бранил цареву мать, "государыню–иноку" Марфу Ивановну: "Какая де она государыня!" (с. 425). В сентябре того же года в Москве один пушкарь на пиру так отозвался о царевом отце Филарете Никитиче, который фактически правил Россией: "Патриарх сам ворует и ворам спущает" (с. 421–422). Ругательски ругал князей, бояр, патриарха некий тюремный сиделец (Шацк, 1624 г.): "Много де на свете патриархов" (с. 432). Сам царь тоже подвергается нападкам. Ростовский кирпичник Любим Богданов сын Репкин в марте 1626 г. заявил, "что де он, Любимка, в Ростове не боится никого, да и на Москве де он государю укажет" (с. 439). Служивший в одной из церквей Переяславля Рязанского поп Федор подал в июне 1637 г. донос на кабацкого чумака Ивашку. "Чумак де Ивашко молыл такое слово: "Ныне де государь царь на Москве, а и он де бывал наш брат мужичий сын, полно де, ныне Бог его возвысил"" (с. 468- 469). В Осташкове в апреле 1638 г. поссорились патриархов крестьянин медведчик Родя и приезжий торговый человек романовец Петруша. Родя (он с медведем увеселял публику в кабаке) проявил себя вполне лояльным: "Дай бы, государь здрав был на многия лета". Здравица вызвала резкую реакцию Петруши: "Яз де тебе в гузно боду и с государевым именем" (с. 410).
Ситуация ясна и комментариев не требует. Это повсеместное брожение, всегдашняя готовность к оскорблению величества, считавшемуся одним из самых тяжких преступлений. Но чтобы понять смысл и меру перемен в отношении к власти вообще и к царю в частности, надлежит "бунташное" время сопоставить с временем Ивана Грозного, когда создавалась русская концепция царской власти, когда ее авторитет казался незыблемым и неприкосновенным (подробнее см.: Панченко, Успенский, 1983, 61 и след.).
XVI век можно назвать веком русского одиночества. Средневековая Русь не страдала болезнью национальной замкнутости и национальной исключительности. Древнерусская культура не пребывала в изоляции. "В пределах до XVII в. мы можем говорить об обратном - об отсутствии в ней четких национальных границ. Мы можем с полным основанием говорить о частичной общности развития литератур восточных и южных славян. Существовали единая литература, единая письменность и единый литературный (церковнославянский) язык у восточных славян (русских, украинцев и белорусов), у болгар, у сербов, у румын. Основной фонд церковнолитературных памятников был общим" [Лихачев, 1979, 6]. Иначе говоря, в средние века существовала "культура–посредница" (ибо общими были также иконопись, музыка, церковный обряд), обслуживавшая тот круг, который Р. Пиккио назвал Slavia orthodoxa [Picchio, 7–13]. Но в XVI в. положение резко изменилось. Пала Византия, Балканы стали провинцией Османской империи. Из православных держав только Русь и Грузия сохранили независимость.
О русском одиночестве шла речь в заключении 1–й редакции Хронографа: Господь "не до конца положи во отчаяние благочестивая царства, аще и предаст неверным, - не милуя их, но нашего согрешения отмщая и обращая нас на покаяние, и сего ради остави нам семена, да не будем яко же Содом и не уподобимся Гомору. Сие же семя искру скры в пепеле во тме неверных властей. <…> Православнии… надежду имеют, яко по довольней наказании нашего согрешения паки всесильный Господь и погребеную яко в пепеле искру благочестия во тме злочестивых властей возжет зело… и паки поставит благочестие и царя православный. Сия убо вся благочестивая царствия, Греческое и Сербское, Басанское и Арбаназское и инии мнози грех ради наших Божиим попущением безбожнии турци поплениша и в запустение положили и покориша под свою власть. Наша же Российская земля, Божиею милостию и молитвами Пречистыя Богородица и всех святых чудотворец, растет и младеет и возвышается. Ей же, Христе милостивый, даждь расти и младети и разширятися до скончания века" [Попов, 86–87].
Это написано на рубеже XV и XVI вв. [см. Творогов, 1975, 32, 205 и след.]. Здесь нет отчаяния, - напротив, здесь есть надежда. Но автор этого рассуждения превосходно понимает, что культурное одиночество порождает сложнейшие умозрительные и практические проблемы. Русь "растет и младеет и возвышается", но теперь ей не опереться на единокровных и единоверных братьев. Ей приходится самой определять свой путь; ей приходится учиться. Именно поэтому XVI век, при очевидном стремлении официальной культуры к единообразию, - это век споров, полемики, публицистики, затрагивающих прежде всего идею и практику монаршей власти.
Острота этой проблемы зависела от того, что княжеская, удельная Русь только–только стала абсолютистским Московским царством, а Иван Грозный - первым венчанным, т. е. законным, царем. (Раньше титул царя применялся на Руси к двум государям - к византийскому императору и к хану Золотой Орды. В XVI в. царями называются и преемники последнего - хан казанский, хан астраханский, хан крымский. Турецкий султан, узурпатор власти василевса и его фактический наследник, тоже как бы имеет право на этот титул, - соответственно Иван Пересветов в своих сочинениях пишет о турецком царе Магмете.) Новоявленному московскому царю естественно было обращать взор к Царьграду, сообразовываться с византийскими политическими концепциями.
Из них Русь переняла религиозную трактовку монарших прерогатив [см. Вальденберг]. Публицисты разных направлений были согласны в том, что Бог - это "Царь Небесный", а царь - "земной бог". Эта мысль имела широкое распространение в XVI в., что подтверждается наблюдениями иностранных путешественников. П. Одерборн в памфлете на Грозного (1585 г.) заметил, что при жизни царь - земной бог, император и папа для своих подданных [Oderbom, f. d. 3]. Еще в 1612 г., в разгар Смуты, Исаак Масса писал, что московиты считают царя "почти земным богом" [цит. по: Алексеев, 1932, 252]. Напомним, что нечто подобное писал Грозному опричник Васюк Грязной: "Ты, государь, аки Бог, и мала и велика чинишь" [цит. по: Садиков, 75]. Это, конечно, слова пустого бахвала, застольного шута, человека "исторического" в ноздревском смысле. Но они тем более показательны: значит, мысль о "земном боге" стала расхожей, перешла в общее пользование.
Из одной посылки делались различные выводы, иногда диаметрально противоположные. Иосиф Волоцкий, утверждавший, что монарх "властию подобен есть высшему Богу", сделал тем не менее весьма важную оговорку: "Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех неверие и хулу, - таковый царь не Божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель" [Иосиф Волоцкий, 1857, 324–325]. Этот тезис, различающий царя и тирана, как бы предвосхищает теории "монархомахов" второй половины XVI в. - Юния Брута, Буханана, Марианы, которые выдвинули сходную формулу (rex imago Dei, tyrannus diaboli). Максим Грек, изложивший идею подобия царя "Небесному Владыке" в послании к молодому Ивану IV [Максим Грек, 346–348], имел в виду подобие Христу, поскольку писал о таких обязательных для монарха добродетелях, как правда, целомудрие, кротость, и поскольку в самодержце видел человека, который в силах "сам себя держать", обуздать страсти и греховные поползновения [см. Вальденберг, 264]. Что до Ивана Грозного, он отдал предпочтение первому лицу христианской Троицы - Богу–Отцу Саваофу, Богу грозному и карающему. Саваоф - это неумолимый Закон, и на земле его воплощает государь.
Одновременно с Богом образцом для царя может служить и Михаил Архангел. Это не только московская традиция (еще Иван Калита выстроил в Кремле первый Архангельский каменный собор; существующий доныне Архангельский собор - усыпальница великих князей и царей, в том числе самого Ивана IV). Это и традиция вселенская: "Моисею предстатель бысть Михаил Архаггел, Иисусу Навгину и всему Израилю; та же во благочестие новей благодати первому христианскому царю, Константину, невидимо предстатель Михаил Арха[н]гел пред полком хождаше и вся враги его побеждаше, и оттоле даже и доныне всем благочестивым царем пособствует" [Переписка Грозного, 36]. Эрудиция Грозного в данном случае безупречна. Михаил (имя его значит "кто, яко Бог") - это своего рода заместитель Бога и его двойник, это воитель и архистратиг, великий князь небесных сил и державный Царственный ангел, "ангел истории" [см. Lueken].
Эти функции приписывались ему и в западном Христианстве [см. Добиаш–Рождественская]. В каролингскую эпоху он воспринимался как патрон императоров - и Карла Великого, и в особенности Оттона III. В облике европейского рыцаря он представал в видениях Жанне д’Арк, с его именем она сражалась с англичанами. Когда во Франции восторжествовала королевская власть, Людовик XI учредил орден св. Михаила. Позднее в Испании был орден "Михайлова крыла".
В связи с этим понятно, почему Иван Грозный (под псевдонимом Парфений Уродивый) сочинил обращенный к Михаилу Архистратигу "Канон Ангелу Грозному Воеводе" [см. Лихачев, 1972, 10–27]. Образ небесного патрона укреплял Ивана IV в убеждении, что главная обязанность монарха - карать зло, поражать подобно грозе. В восточнохристианских легендах (перешедших и на латинский Запад) о приближении св. Михаила часто возвещает удар грома. "Светлое и мрачное чередуется в нем. В нем надежда и угроза. С ним опасно шутить, его нельзя безнаказанно увидеть. С другими святыми легче иметь дело. Его можно ждать в виде пожара с неба, урагана с гор, в виде водяного столба в море. <…> Он почти на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яростен; иногда он бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечет розгами, уносит смерчем, ударяет молнией. Это гневный Бог и святой Сатана. Его больше боятся и чтут, чем любят. Элемент добродушия почти отсутствует в его легенде" [Добиаш–Рождественская, 392]. Эта характеристика, если закрыть глаза на трансцендентные мотивы, вполне приложима к царю Ивану, прилежному ученику небесного наставника.
Так Грозный "сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти" [Ключевский, 196]. Его доктрина - последняя вспышка средневекового религиозного сознания, тот конечный логический вывод, который мог быть сделан чисто спекулятивным путем. Эту доктрину отвергли не только люди типа Курбского, ее отвергло русское общественное мнение. Очень скоро претензия монарха на духовную исключительность, на будто бы только ему надлежащее "богоподобие" была оспорена. Им обладает каждый человек, независимо от положения на лестнице социальной иерархии. Эта мысль подчеркнута в Азбуковнике XVI в.: "Мы, верующеи… наречемся христиане, сиречь царско и иерейско наречение приахом… О христиане, непотщитеся звание свое небрежно сохранити, царя бо, иерея и язык свят сотвори тя Бог… Христианин бо толкуется царско и иерейско священие" [цит. по: Ковтун, 309–310]. Азбуковник принадлежит к энциклопедическому жанру. Как правило, "средняя" энциклопедия фиксирует и провозглашает обиходную, "среднюю" точку зрения, которая в момент создания энциклопедии принимается за истинную. Конечно, идея Азбуковника не нова - она высказана в "Апостоле", в 1–м послании Петра, где христиане названы избранным родом, "царственным священством". Но в русских условиях конца XVI в. эта идея из разряда богословского умозрения перешла в разряд политически–актуальной публицистики.
А. К. Толстой писал о Грозном, что "он хотел стоять над порабощенной землею один, аки дуб во чистом поле" [Толстой, 488]. Земля рассудила, что это ей не подходит, и гордыне монаршего "богоподобия" противопоставила бунт меньшой братии и гражданскую войну. Концепции Грозного она противопоставила народную концепцию самозванства.
Мне уже приходилось писать, что самозванство - это народная оболочка бунта [Панченко, 1979б, 80 и след.; ИРЛ, 292]. Почти всякий бунт XVII в. имел своего самозванца. Только в Смуте их участвовало до полутора десятков: кроме Гришки Отрепьева, "второлживый" Тушинский вор, "царевич" Петр, Иван–Август, Клементий, Савелий, Василий, Ерофей, Гаврила, Мартын, Лаврентий и др., выдававшие себя за сыновей и внуков Грозного. На знамени Болотникова было начертано имя "истинного царя Димитрия Ивановича". Когда разинцы двигались по Волге в центральные уезды России, то среди их челнов плыли две барки, одна черная, другая красная. Цвет имел символическое значение: Разин распускал слухи, будто заодно с ним опальный патриарх Никон (на черной, монашеской, барке) и гонимый царевич Алексей Алексеевич, в действительности уже покойный (красный цвет, пурпур и багрец - знак царской власти). По крайней мере на одной из этих барок, красной, был поддельный хозяин.
Предоставляем слово очевидцу казни Степана Разина: "Везли ево… по Тверской улице на телеге, зделаном рундуке, стоячи, распетлен накрест, окована (так!) руки и ноги, а над главою ево была против лица ево повешена петля. А подле ево к тому же рундуку брат по левую сторону прикован… ево Фролко Разин, а по другую сторону самозванец–царевичь, который назывался царевичим (так!) Алексеем Алексеевичем. И бежали у рундука скованы пеши" [Тихомиров, 446].