Не прошло и четырех месяцев со дня Митрошиного определения наслужбу в акциз, как он заболел на своем винокуренном заводе настолькосерьезно, что за ним спешно, по телеграмме, должен был выехать отец,чтобы привезти его спасать от смерти усердием светил губернскоймедицины. Но медицине делать уже было нечего с Митрошей: на негодостаточно было раз взглянуть, чтобы ясно разглядеть все признакизлейшей скоротечной чахотки, против которой лекарство одно – могила...
Тяжело было видеть горе стариков-родителей, пока на их глазахтаяла догорающая свеча драгоценной для них жизни единственного сына. Имоему сердцу близко было это безутешное горе, хотя я чувствовал, чтодля одинокой, затворнической души Митроши нет лучшего будущего, какприблизившаяся к нему так неожиданно вечность.
Скоро отступились от одра больного светила губернскогомедицинского неба и уступили место врачевству другого, истинного неба –Христовой вере и Таинствам Церкви, приготовлению к переходу туда,откуда нет возврата. Вот тут-то и открылось мне и близким все величие,вся красота Митрошиной христианской души, вся полнота ее могучей,беспредельной веры. Угадав сердцем, что наука бессильна остановитьнедуг, Митроша весь углубился в приготовление себя к вечности. Тяжелыестрадания, мучительная одышка не давали ему возможности лежать впостели, и его пришлось перенести с кровати на кресло, на котором он,обложенный подушками, проводил свои страдальческие дни и бесконечныетомительные ночи. Его ежедневно приобщали Св. Тайн, и это Таинство,видимо, давало ему силы без ропота, без малейшей тени уныния переноситьсамые тяжелые приступы разъедавшего его злого недуга. Всегда в молитве,с иконочкой Царицы Небесной на столике перед своим креслом, Митроша какбудто еще и на земле всем остатком своей угасающей молодой жизни улетелна небо. Молитва и любовь ко Христу, которые он таил в себе, пока былздоров, сказались вдруг во время его двухмесячных страданий с такойсилой, что даже родительское верующее сердце вострепетало: даже оно немогло предугадать того пламени веры, которым горело все существо ихлюбимого сына.
"Отец! – говорит он, когда ослабевали приступы одышки и кашля, –отец! Как мы молимся, как веруем, как любим мы своего Бога? Разве такнадо молиться, любить и веровать?.. Если тебя не жжет молитва, еслисердце твое не тает, как воск от огня, от пламени слов молитвы,исходящих из самой глубины сердечной и жгущих все внутреннее существотвое с такой силой, что вот-вот оно обратится в пепел: то ты немолишься, отец!.. Отец! Если и любовь твоя – не пламень, поядающийвсякую скорбь ближнего твоего и самое естество твое, самую душу твою невплавляющий в душу твоего ближнего: ты не любишь тогда, отец!"...
И много, много говорил в такие минуты Митроша такого, от чеготрепетало и билось в рыданиях родительское сердце...
"И кто же мог прозревать, какую силу таил в себе наш Митроша? –говорил мне, от слез едва переводя дыхание, старец-протоиерей, – любя,губили мы эту силу. Да, Господи Боже мой, кто бы мог это подумать? Ведьон все молчал, с детства молчал; ни с кем ни слова, ни с кем необщался, ни с кем не был откровенен в том, что было святыней его души.Только в семинарии, с одним стариком-преподавателем, ГаврииломМихайловичем П., он как-то сошелся близко. Это был глубоко верующийчеловек, характера чисто исповеднического; с ним он был в постоянномобщении и даже в университете находился с ним в непрерывной переписке.Но и Гавриил Михайлович был из таких людей, из кого лишнего слова невыжмешь; да и тот теперь скоро два года как умер, а с ним умерла итайна Митрошиного сердца, которое ему одному и было открыто... Божемой, Боже великий! Кто ж догадаться мог, что не в суде и не в акциземесто нашему Митроше?"...
И плакал бедный отец у Божьего престола в алтаре с воздетыми кнебу небес руками, прося и вымаливая у Бога жизнь своему Митроше,своему любимому, непонятому, неоцененному сыну...
А как мать-то убивалась и плакала – про то знать могут толькоодни матери, терявшие на веки дитя свое любимое...
И вот наступили роковые, предсмертные дни Митроши. Непрерывно,изо дня в день, продолжалось его общение со Христом в Таинстве СвятойЕвхаристии: каждый день от обедни духовник его, второй приходскойсвященник, приносил Св. Дары, которыми умирающий и приобщался спламенной верой. Страдания его как будто стали ослабевать; легчестановилась одышка и кашель; убийственный, зловещий кашель чахоточноговременами меньше терзал избитую, иссохшую, измученную грудь. "Митроша!– радостно воскликнула мать, – тебе лучше, солнышко наше?"
"Да, маменька, лучше!"
"Вымолим мы тебя у Господа, вымолим!"
Вдруг больной как-то весь съежился, сжался; глаза беспокойно ииспуганно уставились в одну, ему одному видимую точку за плечом уматери.
"Митроша, что ты? Иль ты что видишь?"
"Вижу!" – прошептал больной, и ужас послышался в этом жуткомшепоте.
"Что же ты видишь?" – переспросила испуганная мать, чувствуя, чтои ее сердце забилось от какой-то неопределенной тревоги, смутногостраха предчувствия незримой, но грозной опасности... Но Митроша молчали только упорно продолжал смотреть все в ту же невидимую точку и с темже выражением безграничного, холодного ужаса, с трудом осеняя себякрестным знамением.
"Митроша, Митроша! – тормошила его испуганная мать, – да скажи жеты, что ты такое видишь?"
"Их!" – был ответ, и с этим ответом лицо его прояснилось:
"Теперь их нет", – со вздохом спокойной радости промолвилумирающий.
"Да как же это быть может? – допытывалась мать, – ведь ты жекаждый день причащаешься: разве "они" могут иметь к тебе доступ?"
"Доступа "они" не имеют, а... дерзают!"
Это произошло за несколько дней до кончины Митроши. Кто были"они" его видения – умирающий сын видел, а скорбная мать-христианка немогла не догадаться. Продолжали ли "они" "дерзать" тревожить больного,я не знаю, но и одного раза "их" появления было довольно, чтобыисполнить сердце неописуемого ужаса и отогнать всякое нехристианскоесомнение в неизбежности встречи души, готовящейся к вечности, с этойтемной, зловещей, до времени от смертных глаз скрытой силой.
Дня за два до своей смерти больной чувствовал себя довольнохорошо. Опять после обедни его причастили. Неотлучная сиделка-матьсидела у кресла своего сына. Вдруг лицо больного сразу озарилось светомкакой-то неожиданной радости, и из груди его вырвалось восклицание:
"Ах!.. Гавриил Михайлович, это вы?"
Пораженная этой внезапной радостью, этим восклицанием, не видяникого постороннего в комнате, мать замерла в ожидании...
"Так это вы, Гавриил Михайлович!.. Боже мой, как же я рад!.. Да,да!.. Говорите, говорите! Ах, как это интересно!.."
И больной весь обратился в слух. По лицу играла блаженнаяулыбка... Мать боялась пошевельнуться, изумленная и тожеобрадованная...
Несколько секунд продолжалось это напряженное молчание. Ононарушилось восклицанием больного:
"Уж вы уходите?.. Ну, хорошо! Так, стало быть, до свидания!"
"Кого это ты видел, Митроша? С кем ты сейчас разговаривал?"
"С П., Гавриилом Михайловичем!"
"Да ведь он умер, Митроша! Что ты, что ты, деточка, Господь стобой!"
"Нет, мамаша, он жив: он был сейчас у меня и говорил со мной".
"Что же он говорил тебе?"
Но что говорил Митроше старый его друг и наставник, осталосьнавсегда тайной того мира, больной закашлялся, с ним вновь началсяприступ страшной одышки; и с этого часа наступил последний натискболезни, от которого он едва приходил в сознание, и то на короткиепромежутки между припадками тяжелых страданий. Смерть властно вступалав свои права.
Часа за два, или за три, до кончины больной пришел в себя.Дыхание стало легче, сознание в полной ясности: как будто грозныйпризрак смерти отступил перед чьей-то великой властью.
"Прощайте, родные! – сказал он, – до свидания – там, где большене будет разлуки!"
"Митроша, неужели же ты умираешь?" – застонала мать.
"Да, мама, умираю!.. Смотри, смотри – кто пришел!.. СвятойАрхистратиже Михаиле!.. Господи, приими душу мою в мире!"
Так умер Митроша-затворник, сын губернского протоиерея.
Говорят, да и самому мне приходилось видеть: смерть, накладываяпечать тления, обезображивает человека. Какая смерть! Какогочеловека!..
Митроша в гробу лежал как живой. И как же он был прекрасен, этоттщедушный, некрасивый человек! Глаз не хотелось оторвать от этого лица,одухотворенного молчаливой, торжественной, созерцающей радостьюполного, совершенного покоя и удовлетворения. Не смерть, а жизнь, жизньвечная, небесная, высшая, уму непостижимая, но сердцу внятная, жизньсияла на бледном, прекрасном лике праведника. Красотой чистой,непорочной девственности светилось это дивное, незабвенное для менялицо: Митроша умер девственником – это для меня было вне сомнения. Тридня стояло его тело в теплой комнате, и тление его не коснулось. Навторой день его смерти я читал у его изголовья псалтирь, с полчасачитал и не ощутил ни малейшего запаха.
Так и скрыла могила "затворника Митрошу" до всеобщеговоскресения...
Кончина кающегося грешника
Как душе, совлекшейся своей земной оболочки, нет границ ни вовремени, ни в пространстве, так нет их и для мысли: из пределов родногокрая, где я провел свое детство и юность свою, исполненную сладкихмечтаний, где холод рассудочного опыта разбил в черепки и прахомразвеял хрупкий сосуд грез детства, юношеского задора, энергиимолодости, летит она оттуда, неудержимая, в иные края, под иное небо –из степей юга, к лесам и озерам хмурого севера. Если не скучно,последуй и ты за ней, мои дорогой читатель!..
На твоих глазах поднялись и улетели к "третьему небу" дваправедника, две чистые христианские души, из которых одна волей Божьейпознала свое место на земле, свое земное назначение и отошла к своемуГосподу, совершив течение подвига доброго, достигнув полноты временижизни, назначенного для земнородных (Замечательное и знаменательноесовпадение: отец Мелетий положил начало своему иночеству вПредтеченском скиту Оптиной Пустыни, а начало вечной своей жизни – вхраме, посвященном тому же святому имени. Таковы судьбы Божьи! – Прим.составителя).
Другой не было дано этого удовлетворения; но за то и сокращен былсрок ее приготовления к вечности и скорее призвана была она в небесныеобители Отца света незаходимого, света всякой истины, всяческойрадости. Кто познает пути Господни к вечному спасению, и кто был Емусоветником!..
Когда угодно было Богу с места моей родины и моей почтидвадцатилетней деятельности переселить меня сперва в Петербург, а затемв благословенный уголок Новгородской губернии, в тихий и богобоязненныйгородок Валдай, где еще недавно "уныло" звенел "колокольчик, дарВалдая" под дугой ямщицких троек, теперь – увы! – раздавленных новойжелезной дорогой, нам с женой пришлось встретиться и сблизиться там повере христианской с одним из местных священников, который и стал нашимдуховным отцом. Как-то на исповеди он, по какому-то случаю, сказал моейжене:
"А ведь, знаете, что и в наше даже время некоторые людиудостаиваются видеть своего Ангела!"
Подробностей батюшка не сообщил жене, и я решил при первой с нимвстрече расспросить его об этом как следует. Вот что по этому поводузаписано в моих заметках:
Сегодня (25 апреля 1907 года) я напомнил батюшке об исповеди женыи спросил его:
"Батюшка! Что вы сказали жене на исповеди о явлении кому-то изваших духовных детей Ангела?"
"Да, – ответил он мне, – это дело было, но я знаю о нем изисповеди моего прихожанина, а исповедь – тайна".
Я не унялся и стал настаивать:
"А жив, – спросил я, – этот ваш прихожанин?"
"Нет, умер!"
"А если так, – сказал я, – то отчего же вам не рассказать,особенно если рассказ ваш может послужить и нам, грешным, на пользу?"
Подумал, подумал мой батюшка да и рассказал следующее:
"Был у меня в деревне один прихожанин по имени Димитрий; был онкрестьянин и человек жизни плохой: и на руку нечист, и сквернослов, ипьяница, и блудник – словом, последний, казалось, из последних. Долгоон жил так-то, и не было никакой надежды на его исправление. Толькокак-то раз собрался он ехать в поле на пахоту; вышел из избы в сенцы ивдруг почувствовал, что кто-то с большой силой ударил его по затылку,да так ударил, что он как стоял, так и свалился лицом вниз прямо на поли разбил себе лицо до крови.
Никого на ту пору в сенцах не было, и сам Димитрий был совершеннотрезв. Шибко его это поразило и испугало.
"Приехал я в поле, – рассказывал мне после на исповеди Димитрий,– лицо мое все в крови. Обмыл я лицо в ручейке, а за работу принятьсяне могу – все думаю: за что же это такое со мной было?.. Сел я на межеи все думаю да думаю – жизнь свою окаянную поминаю. Долго я так-тодумал и надумал порешить со старой своей грешной жизнью и начать жизньновую, по-Божьему, по-христианскому. Стал я посреди своего поля наколенки, заплакал, перекрестился да и сказал громко Богу: клянусь ТебеИменем Твоим, что уже грешить теперь вперед не стану!.. И стал я с техпор иной человек – все старое бросил: не воровал, перестал пить,сквернословить, блудничать..."
"И что же, – спросил я Димитрия, – неужели тебе после твоейклятвы и искушений не было?"
"Как не быть? Были, батюшка: очень тянуло опять на старое; но Богпомогал – удерживался. Раз вот только, было, не удержался. Был всоседнем селе престольный праздник и ярмарка – я туда и отправился. Идуя по шоссе и вижу: лежит на дороге чей-то кошелек, да такой тугонабитый деньгами, что я первым долгом схватил его да себе в карман; неуспел даже и денег сосчитать – боялся, как бы кто не увидел. Толькоодно успел я разглядеть, что и бумажек и серебра в кошельке было много.Иду я, поднявши кошелек, да и думаю, ну уж этого-то кошелька я неотдам: если бы и встретился его хозяин – экое богатство-то мнепривалило!.. Вдруг – хлоп! – и растянулся я на шоссе лицом о шоссейныйщебень и опять, как тогда, разбил я в кровь все свое лицо, хоть и пьянне был. Поднялся я с земли и вижу: откуда-то посреди шоссе, где быть недолжно, лежит четверти в полторы вышиной камень – о него-то я, значит,и споткнулся. Выругался я тут самым скверным, черным словом, и в ту жеминуту надо мной, над самой моей головой, что-то вдруг как зашумит,точно птица какая-то огромная. Я вскинул глаза вверх, да так и замер:надо мной лицом к лицу дрожал на воздухе крыльями Ангел. "Димитрий! –грозно сказал он мне, – где ж твои клятвы Богу? Я ведь слышал, как тыдал их на твоем поле, во время молитвы, я и на меже тебя видел. Атеперь ты опять – за старое?..."
Я затрясся всем телом и вдруг, осмелевши, крикнул ему:
"Да ты кто? Из ада ли дьявол, или Ангел с неба?"
"Я – от верхних, а не от нижних!" – ответил Ангел и стал невидим.
"Не сразу я опомнился, а как опомнился, взял из кармана кошелек идалеко отшвырнул его от себя в сторону... На праздник я уже не пошел, авернулся домой, все размышляя о виденном".
"Это, – сказал мне батюшка, – рассказано было мне Димитрием наисповеди. А далее вот что было: стали ходить о Димитрии слухи добрые идля всех его знавших удивительные – в корень переменился мужик кдоброму... Прошло лет десять с явления Ангела; Димитрий оставался веренсвоей клятве. Только на одиннадцатом году приезжают за мной изДимитриевой деревни...
"Батюшка! Димитрий заболел: просит вас его напутствовать".
Я немедленно поехал. Вошел к Димитрию в избу. Он лежал на кроватис закрытыми глазами. Я его окликнул... Как вскочит вдруг Димитрий насвоем ложе да как вскинет руками!.. Я перепугался и отшатнулся: в рукаху меня были Св. Дары.
"Что ты, что ты? – говорю, – ведь у меня Св. Дары! Я и то их чутьиз рук не выронил!"
"Батюшка! – воскликнул, захлебываясь от волнения, Димитрий, – ясейчас перед вами опять видел Ангела. Он мне сказал, чтобы я готовился,что я умру сегодня ночью".
"Да какой он из себя?" – спросил я Димитрия.
"Я было совсем ослеп от его света!" – ответил мне Димитрий вдуховном восторге.
"А спросил ли ты его: простит ли Бог твои грехи?" – опять спросиля Димитрия.
"Бог простит, что духовник разрешит, – ответил мне Димитрийотрывисто, – что ты здесь отпустишь, будет отпущено и там!"
Я приступил к исповеди.
Причастил я Димитрия, и, грешен, на вид он мне показался даже имало больным. Мужик он был еще не старый и крепкий. Уехал я от него вполной уверенности, что он выздоровеет, а об Ангеле не знал что идумать.
В эту же ночь Димитрий скончался".
Вот что рассказал мне по священству иерей добрый, настоятельодной из церквей тихого Валдая.
Смерть грешника люта
Прочитывая сам свой помянник, когда за проскомидией иерей Божийвынимает частички за живых и умерших, я каждый раз с особенныммолитвенным чувством поминаю записанные в нем с 20 июля 1902 года дваимени: Андрея и сына его, отрока, его же имя Бог весть. И всякий разпри этом поминовении в памяти моей мгновенно восстает страшное событиеявной кары Божьей, разразившейся над этими двумя несчастными. Дапростит их Господь за смерть их мученическую, за молитвы Церкви, аможет быть – кто это знать может, – и за то, что их горестный и всякойжалости достойный пример послужит чьей-нибудь душе, близкой к падению,в назидание и спасение.
Господи, всех нас прости и помилуй!
В те времена, когда совершилось это событие, я был еще довольнобогатым помещиком и сам занимался своим хозяйством в селе Золотореве,Орловской губернии, Мценского уезда. В числе моих рабочих служил у менякрестьянин того села по имени Андрей Марин. На работу когда, бывало,захочет, золото был этот человек; ну, а не захочет, что с нимприключалось нередко, то хоть кол у него на голове теши, ничего с нимне поделаешь. Жалко мне было малого, тем более что и парень-то он былмолодой, лет 25-28 – не старше, и все думал я: авось, выправится,человеком станет, а уж я буду с ним биться, пока не переработаю. Исам-то я тогда еще был молод и много на свои силы надеялся...
Прожил у меня кое-как, с грехом пополам, Андрей Марин год;отслужил свой срок, нанимается на второй и прибавки еще просит, астароста мой и говорит мне:
"Не берите вы Андрея, барин: не выйдет из него толку. Ну какойпрок будет в том человеке, который родную свою мать бьет под пьянуюруку? Сколько уж она на него и в волость, и земскому жаловалась; да,видишь, какие ныне пошли порядки: вдове да сироте негде теперь найтисуда. Не берите вы Марина!"
Но я не послушался своего старосты и оставил Марина на новый сроквсе в той же надежде, что сумею повлиять на него и исправить.