Вскоре, однако, мне на опыте пришлось убедиться, что природасовременного рабочего и набаловавшихся по шахтам и отхожим промысламмоему старосте известна больше, чем мне: с Мариным я расстался –пришлось его рассчитать за какую-то провинность едва ли даже не в самыйразгар рабочей поры, когда хозяину каждый рабочий дороже золота. Какаяэто была провинность, я уже теперь не помню, но надо думать, что онабыла не из маленьких...
Прошел год. Я Марина совсем потерял из виду. В родном селе его небыло. Как-то раз я спросил старосту: "Куда девался Андрей Марин?"
"Подался, говорят, опять на шахты", – был ответ.
Ну, подумал я, вконец теперь доканают малого шахты!..
Кто жил, как я, жизнью нашей черноземной деревни, тому известно,какой переворот в народной душе совершили отхожие промыслы, особенно жеработы в горнозаводской промышленности. Железные рудники,каменноугольные копи, отсутствие влияния семьи и Церкви, общение совсяким, уже развращенным сбродом – все это так изломало и исковеркалоэту душу, что от человека, особенно молодого, уже почти ничегочеловеческого не осталось: как будто близость и ядовитое дыхание самойпреисподней коснулись народного сердца и сожгли в нем все добро, всюправду, которыми оно столько лет жило и строило величие и славу своейРодины...
За год этот и в моей душе совершился перелом великий. В скорбях ибедах, которые тогда, по великой милости Божьей, налетели на менягневным и бурным вихрем, я отправился искать помощи и утешения впаломничестве по святым местам, и тут, впервые, Господь удостоил меняпобывать в Саровской Пустыни, прославленной подвигами и чудесамивеликого Старца Серафима. Это было в 1900 году, за три года допрославления св. мощей угодника Божьего. Уже и тогда живая народнаявера прибегала к его молитвенной помощи и, по вере своей, получалавеликое и дивное.
Получил и я тогда от преподобного Серафима все, чего искало моеиспуганное и наболевшее сердце.
Из этой поездки в Саров и Дивеев я привез с собой память об одномдобром и благочестивом обычае крестьян нижегородских и тамбовских,который меня глубоко тронул: на всех дорожных перекрестках идеревенских околицах, где только я ни проезжал, я встречал маленькиедеревянные часовенки простой бесхитростной работы, и в них за стеклом –образа Спасителя, Божьей Матери и Божьих угодников. Незатейливоустройство этих часовен: столб, на столбу – четырехугольный деревянныйящик с крышкой, как у домика, увенчанной подобием церковных головок, ина каждой стороне ящика – по иконе за стеклом, а где и вовсе безстекла. Но мне не красота была нужна, не изящество или богатство мнебыли дороги, а дорога была любовь и вера тех простых сердец, которыевоздвигали эти убогие видом, но великие духом хранилища народнойсвятыни. Вот этот-то обычай я и ввел у себя тотчас по возвращении своемиз Сарова в родное поместье. Вскоре на двух пустынных перекрестках,вдали от жилья, воздвиглись две часовенки с иконами на четыре страныБожьего света, и пред каждой иконой под большие праздники затеплилисьразноцветные лампадки. И что же это за красота была, особенно в темныелетние ночи!..
Полюбилось это и окрест меня жившему православному люду.
"Дай же тебе Господь здоровья доброго – так стали мне кое-ктосказывать, – вишь, ведь, что надумал! Едешь иной раз из города подхмельком, в голове бес буровит; едешь, переругиваешься со спутникамиили, там, со своей бабой... Смотришь: иконы да еще лампадки –опомнишься, перекрестишься, тебе доброго здоровья пожелаешь – глядь,ругаться-то и забудешь!"
Пришла зима. Стали поговаривать, а там и до моего слуха дошло,что мои часовенки великую пользу принесли народу православному и восенние темные ночи, и в зимние метели; сказывали даже, что и от смертикое-кого спасли эти Божьи домики: заблудится человек в зимнюю вьюгу,набредет на часовенку, стоящую на распутии, и выйдет на свою дорогу.Радостны были для сердца моего эти слухи добрые... И стал народ носитьк часовенкам свои трудовые копеечки, грошики свои, трудом, потом даслезами политые; положат копеечки на земле, отойдут, а кто положил –Бог знает. Приедут старосты с объезда и привезут когда копеек 7-8, а тои больше. Что делать с ними? И покупали мы на эти деньги свечи в храмБожий, и ставили их за здравие и спасение Богу ведомых душхристианских, тайных доброхотных жертвователей. Так лет около двухсовершалось это по виду малое, но по духу великое дело христианскойлюбви и веры...
Как-то раз пришел ко мне вечером за обычными распоряжениями мойстароста и между прочими событиями дня сообщил мне, что в народеговорят, будто у одной из моих часовенок стало твориться дело недоброе:стал какой-то тать поворовывать доброхотные приношения.
Очень огорчило меня это известие: страшно мне стало захристианскую душу, так глубоко павшую, что решилась она покуситься натакое святотатство.
"А не слышно, – спрашиваю, – на кого народ думает?"
"Слух есть на деревенского пастуха и на его сынишку-подпаска, –ответил мне староста, – замечали, будто они – то вместе, то порознь –до выгона стада куда-то бегают раным-ранехонько в поле по направлению кчасовне".
"А кто пастух?"
"Да Марин Андрей, что у нас жил когда-то".
"Быть не может!.. Да разве он вернулся с шахт?"
"Вернулся. Пошел ни про что, вернулся ни с чем; теперь у мужиковнанялся стеречь стадо. Он им напасет того, что и жизни рады не будут.Самоидолом он был, самоидолом и остался: какого толку ждать отчеловека, который и родной матери не жалеет? Вы вот все верить мне неизволили, что не будет добра из этого человека!"...
Это была колкость по моему направлению за то, что, вопреки советустаросты, я попробовал, было удержать у себя на службе "самоидола".Характерное это было словцо – "самоидол" и в устах старосты должно былоозначать человека, который ради удовлетворения своих желаний готов навсе, даже на преступление: сам, мол, для себя идол и что, значит,захочет, то и принесет самому себе в жертву...
Пробовали мы изловить вора на месте преступления – не тут-тобыло...
"Ты его сторожишь, а он тебя сторожит: где его поймать, когда емусам "тот-то" помогает?" – объяснил мне мой староста и махнул рукой.
Махнул рукой и я на все это скверное дело, предоставив его судуБожьему.
И суд этот наступил...
Приходилось ли тебе, читатель, видеть когда-нибудь деревенскоестадо захудалой нашей черноземной деревни? Горе одно, а не стадо! Тощиекоровенки, по одной на два – на три двора, зануженные зимнимиголодовками, тощими летними пастбищами на "пару", выжженном солнцем,заросшем полынью и воробьятником, вытоптанном, как ток, с ранней весныовцами; коровенки, надорванные преждевременным телом, сыростью ихолодом зимних помещений, нуждой своих хозяев – всем горем, всей мукойсовременной заброшенной черноземной деревни: и таких-то одров – штукдвадцать-тридцать на сотню дворов густонаселенной деревни! Десяткаполтора-два свиней с подсвинками; сотни с три овец да бык полутеленок,малорослый, полуголодный – вот и все деревенское стадо. Все это едваживо, едва бродит, полусонное, полуживое, обессилевшее...
Над таким-то стадом и был пастухом Андрей Марин со своимдесятилетним сынишкой.
Через родное мое село, деля его на две половины, протекала речка,извилистая, красивая, но мелководная до того, что ее местами вбродмогли переходить куры. Запруженная версты три ниже села, она в самомселе еще была похожа на речку и в летнее время оглашалась целыми днямирадостным криком и визгом деревенской белоголовой детворы,полоскавшейся от зари до зари в ее мутновато-бурой полустоячей воде; нуа выше села, где по лугам после покоса паслось больше на прогулке, чемна пастбище, деревенское стадо, там наша речка текла таким мелким иузеньким ручейком, что все ее каменистое дно глядело наружу. Только водном месте, где речка под невысоким отвесным берегом делала крутойповорот, она в своем дне течением и вешним половодьем вымыла под самойкручей яму сажени в полторы глубиной и не больше сажени шириной. Этобыло единственное глубокое место на всем протяжении речки, что быловыше села, да и то такое, что взрослому человеку его можно было безособого труда перепрыгнуть.
Подходил Ильин день. Приток копеечек к моей часовенке совершеннопрекратился: кувшин все еще, видно, ходил по воду; вор не ломал ещесвоей головы и только нагло посмеивался да зло огрызался, когда емуделали намек на то, что плохим, мол, делом, Андрей, ты занялся, кплохому и сына поваживаешь.
"Врете вы все, – говорил он, – да какое вам до всего этого дело?Деньги не ваши, если бы я их и брал, и не перед вами я в ответе: чеголезете, куда вас не спрашивают? Куда ходил, что делал? Больно много тутвас учителей развелось!"...
Перед утреней на Илью-пророка кто-то из Андреевых соседок видела,как Андреев сынишка тайком, как звереныш, бегал в поле по направлению кчасовне.
"Ох, Андрей, Андрей! – не вытерпела баба, – не сносить вам смальчишкой головы вашей! Ты только подумай, какой нынче день! А вы наИлью да еще такими делами занимаетесь!"
Обругал Андрей бабу черным словом и прибавил:
"Ступай, доноси! Я тебе покажу того, что ты у меня не одногоИлью, а и всех святых вспомнишь. Велики для меня дела – твой Илья!"
Все это я, конечно, узнал после: не любит русский человекдоносить на своего брата, да и судов боятся, особенно теперешних...
По усвоенному обычаю, с разрешения своего приходского священника,я стоял в тот день утреню и обедню в алтаре нашего сельского храма.Полным-полнешенька была церковь, вся залитая жарким июльским солнышкоми огоньками свечечек, принесенных в жертву Богу и великому чудотворцу,пророку Божьему, от трудов и потов православного народушка. Совершилосьвеликое Таинство Евхаристии, принесена была бескровная Жертва за грехимира Агнца, присно закалаемого, николиже иждиваемого; священник ужертвенника потреблял св. Дары, а наш благоговейный дьячок читалблагодарственные молитвы. Народ после молебна стал уже расходиться подомам. Я что-то замедлил в алтаре, дожидаясь выхода священника... Вдругв алтарь вбегает мальчик и прерывающимся от волнения голосом, забывсвятость места, кричит:
"Батюшка! Андрей с сыном утопли!"
"Какой Андрей? Что ты говоришь?"
"Да пастух Андрей! На нашем на лугу, под кручей!.. Оба как естьутопли! Их качали, качали, да не откачали. Мальчишка наш там с ними былна лугу и все видел: и как бык брухнул, и как утопли"...
"Какой бык? Да расскажи ж ты толком!"
Но от взволнованного и перепуганного мальчишки большого толкудобиться было трудно. Вот что потом узнали:
Рано поутру после набега Андреева мальчишки на часовенку выгналАндрей со своим сынишкой деревенское стадо и погнал его на луг, на томесто, где под кручей было в речке единственное глубокое место. Когдасолнышко поднялось уже высоко и стало пригревать по-настоящему,по-июльскому, мальчишка Андрея прилег отдохнуть на бережку, над самойкручей, да, видно, как рано бегал за неправедной добычей, не выспался изаснул. Андрей в это время один пас стадо. Коровы поулеглись,разморившись от зноя; только овцы на свиньи лениво еще бродили вокругулегшегося стада да похаживал бык, переходя от одной коровы к другой исхватывая по дороге тощую траву отавы. В это-то время и пришел к стадутот мальчик, которому суждено было стать единственным очевидцем карыБожьей над святотатцами. И вот, на его глазах бык ни с того, ни с сегоподошел к обрыву, где спал Андреев сынишка, обнюхал его да какподмахнет ему под бок рогами! Глазом не успеть мигнуть, как мальчишка свизгом уже барахтался в воде под кручей. Увидал это Андрей и бросилсяза сыном в воду да попал на то же самое глубокое место, а плавать неумел: так оба и захлебнулись в яме шириной в сажень, как в кадушке...
Так и умерли Андрей с сыном под острой секирой праведного Божьегогнева...
Много развелось теперь на Руси святой святотатцев: только ислышишь, что там ограбили церковь, там убили церковного сторожа, а то инескольких вместе; осквернили место святое не только кражей иубийством, а еще и невероятным по сатанинской злобе кощунством... Волосстановится дыбом, как послушаешь или прочтешь, что творят теперь злыелюди, озверевшие, утратившие в себе образ и подобие Божье!.. И пишут вгазетах, и передают из уст в уста, что стынет след злодейский и нет надними кары человеческой: ловко помогают злодеям бесы укрываться от судачеловеческого!..
Пусть так. Не всегда тяготеющая Десница Всевидящего падает стакой быстротой и явной силой, как в рассказанном мной событии: Бог всевидит, да иногда не скоро скажет. Терпит Господь: злодей пустьзлодействует, тать пусть приходит, крадет и убивает... Но чем дольшетерпит Господь, тем сильнее бьет, тем страшнее наказывает: до седьмогоколена воровского семени тяготеет над ним карающая Рука Божья. И еслибы можно было проследить жизнь тех отверженных, кто, по-видимому,оставлен без наказания за свое преступление, то – ей! увидали бы мы,что еще и при жизни их и до них достигла Десница Вышнего. И только тех,разве кто в злодеяниях своих достиг меры злобы сатанинской, ктоуготован огню вечному, тот только оставляется без видимого наказания дострашного часа смертного, до Страшного Суда Божьего.
Господи, помилуй!..
Еще о том же
Рассказать ли тебе еще, дорогой мой читатель, что вслед загорьким примером смерти Андрея Марина с сыном просится под перо мое, ичто тоже произошло некогда на моих глазах, на глазах сотни свидетелей,больших и малых, в виду и в памяти того же родного моего селаЗолоторева? Боюсь утомить внимание твое, но еще больше боюсь скрытьдело Божье, совершившееся, – чувствуется мне, – не без участия великогозаступника вдов и сирот, святителя и чудотворца Николая. Потрудись же,выслушай!
В том же, стало быть, родном моем селе и в то же, приблизительно,время, когда произошло рассказанное событие с пастухом Мариным и егосыном, в двух крестьянских семьях – Павлочевых и Стефановых совершилосьнечто не менее знаменательное, а, пожалуй, и еще более грозное.
Село Золоторево Орловской губернии, Мценского уезда, в котором яжил и работал в течении восемнадцати лет и где я провел наездами своераннее детство, юность и безвыездно часть зрелого возраста, село этоделится на две половины, на 1-е и 2-е Золоторевские общества. Так сталиназываться эти половины со времени эмансипации, а прежде, постаринному, они звались по фамилиям помещиков, одна – Нилусовской, адругая – Пурьевской. В деревенском обиходе, по уличному, эти названиясохранялись еще до самого последнего времени, когда Богу было угодновызвать меня на иное делание: крепко еще держалась в русскомкрестьянине привычка к старому патриархальному быту, и плохо мириласьона с казенной безжизненной нумерацией.
Теперь все стало не то: ко всему, видно, привыкать нужно...
Так вот, в Нилусовской половине, в 1893 или в 1894 году, точно непомню, дошел черед умирать одному домохозяину. Звали этого раба БожьегоМаксимом Косткиным. Был он еще человек не старый, годам, так, к 43-м,был полон сил и здоровья, но страдал одной слабостью – любил не ковремени выпить. И вот, опозднившись раз в кабаке, шел он ночью домой,да вместо того, чтобы попасть ко двору, попал в какую-то лужу, в нейзаночевал, а домой приплелся только под самое утро. С этого утразахворал Максим; стал болеть, чахнуть да, проболевши так с полгода, ипомер. За болезнь Максима и без того неисправное его хозяйство дошло доокончательного упадка, так что его семейным пришлось пойти под окошкопобираться. Горя великого и муки мученической хлебнула тогда семьяМаксима, что называется, полной чашей; а была та семья ко дню смертиМаксима немаленькая: сам больной хозяин, да баба-хозяйка, да семь девокмал-мала меньше; старшей – Таньке шел в то время пятнадцатый год, поней второй, Аксютке, – двенадцатый, а за ними шли все погодки – кому 9,кому 8, а младшей было только два года. Максимова баба – звали ееУльяной – с больным мужем да со старшей дочерью и тремя малолеткамиостанется, бывало, дома, а Аксютка с двумя сестренками, что постарше, ипойдут себе "в кусочки" стучать под окошки христолюбцев:
"Подайте, милостивцы: Христа ради!"
И зиму-зимскую ходили побираться бедняжки. Что горя – то принялиони, разутые, раздетые, голодные в эту памятную для них зиму! Ангелы иххранители, видно, сберегли их, оттого и живы остались...
Наступил конец Великого поста того года, когда умер МаксимКосткин (он скончался летом, во время самой рабочей поры); приблизиласьСедмица Страстей Господних. И говорит мне мой староста, ДанилаМатвеевич:
"Дозвольте доложить вам, сударь! Вы ведь изволите знать УльянуКосткину, что к нам на поденную ходит? Так не прикажете ли нам помочьей чем да нибудь? Совсем извелась баба".
И он мне рассказал всю историю горемычной семьи Косткиных. Вошлаона мне и моим домашним в сердце, и в утро Светлого дня Пасхи,возвращаясь домой от обедни, я зашел проведать горемык, навеститьбольного и, кстати, убедиться, так ли велика их нужда, как о том мнесказывал мой Данила Матвеевич... И с этого великого дня порешили моидомашние дать помощь этой несчастной семье и если не поднять ее наноги, то, по крайней мере, не дать ей умереть с голоду!..
Так-то вот печется Господь о людях!
Когда умер Максим, а через два месяца после его смерти вдова егоУльяна родила сына, восьмого ребенка, вся Косткинская семья былапринята под покровительство моих домашних и поступила на иждивениеэкономии, на месчину. И надо отдать справедливость Ульяне: не даромона с семьей своей ела харчи и чем могла, тем и работала, отрабатываяэкономии за великую милость Господню, явленную ее сиротской доле. Глядяна это, мои семейные полюбили Ульяну, а, полюбив, взяли ее с семьей наполное свое попечение: завалится двор – двор поправят; там печка неисправна, – печку прикажут новую сделать; то с подельной землейраспорядятся отдать ее под обработку надежному человеку – дома у Ульяныработать-то мужиковскую работу было некому; там, глядишь, податиспрашивают – оплатят и подати; взялись, словом, за Ульяну, как за дочьродную.
И позавидовал враг человеческого рода Ульяне, и пошли по селусуды да пересуды, кто во что горазд: совсем было извели несчастную бабутак, что хоть вовсе отказывайся от помощи и опять ступай побираться помиру, если не была так велика нужда с такой-то семейкой – сама девятая.Пришлось смиряться да отмалчиваться, а когда тайком и горько поплакать.Этим-то путем смирения и победила Ульяна все вражьи наветы: уняласьсплетня, порешив на том, что Ульяна – колдунья и "слово такое знает".Порешила сплетня да на том и успокоилась.