Древние говорили, что если бы добродетель явилась во плоти она покорила и воодушевила бы всех своей красотой. Христиане были так счастливы, что дождались исполнения этого желания. У язычников был закон неписанный, у иудеев пи, санный, а у христиан был пример, прообраз, видимый, личный, живой закон, ставший плотью, человеческий закон. Отсюда веселие первых христиан, отсюда слава христианства, что только оно имеет и дарует силу противостоять греху. И по крайней мере этой славы у него отнять нельзя. Необходимо только заметить, что сила примера добродетели есть не столько сила добродетели, сколько сила примера вообще, подобно тому как сила религиозной музыки есть не сила религии, а сила музыки. Поэтому образец добродетели имеет следствием добродетельные поступки, а не добродетельные настроения и импульсы. Но это простое и истинное значение спасительной и примирительной силы примера, в отличие от силы закона, далеко не исчерпывает религиозного значения христианского спасения и примирения. В последнем все сводится к личной силе того чудесного посредника, который не был исключительно ни Богом, ни человеком, а человеком и в то же время Богом, и Богом и в то же время человеком, вследствие чего его можно постичь только в связи со значением чуда. В этом смысле чудесный Спаситель есть не что иное, как осуществленное желание сердца, стремящегося освободиться от законов морали, т. е. от тех условий, с которыми связана добродетель на естественном пути, - осуществленное желание спастись от нравственного зла мгновенно, непосредственно и сразу, по одному магическому слову, т. е. абсолютно субъективным, душевным способом. Лютер говорит: "Слово Божие исполняет все быстро, оно отпускает тебе грехи и дарует вечную жизнь только за то. что ты слушаешь слово, а услышав его, веруешь. Как только ты поверил, то достигаешь всего немедленно без всякого труда, усилия и напряжения". Но и выслушивание слова божия, следствием которого является вера, есть тоже "дар божий". Итак вера есть не что иное, как психологическое чудо, чудесное дело Бога в человеке, как говорит сам Лютер. Человек освобождается от греха и сознания вины только чрез веру, а очищается и облагораживается нравственно только чрез чудо. Мораль зависит от веры; добродетели язычников суть только блестящие пороки.
Тождественность чудесной силы с понятием посредника подтверждается исторически уже тем, что ветхозаветные чудеса, законодательство, провидение, одним словом, все элементы, составляющие сущность религии, в позднейшем иудействе приурочивались к божественной мудрости, к логосу. Но у Филона этот логос висит еще в воздухе между небом и землей, как нечто только мыслимое, то как нечто действительное, т. е. Филон колеблется между философией и религией, между метафизическим, отвлеченным и собственно религиозным, действительным Богом. Только в христианстве этот логос укрепился и воплотился, сделавшись из мыслимого существа действительным существом, т. е. религия сосредоточилась теперь исключительно на той сущности, на том объекте, который обосновывает ее собственную природу. Логос есть олицетворенная сущность религии. Поэтому если Бог определяется, как сущность сердца, то только в логосе это определение обращается в свою полную истину.
Бог, как таковой, есть замкнутое, скрытое сердце; а Христос есть открытое, объективированное чувство или сердце. Только во Христе чувство окончательно убеждается в самом себе, отрешается от всяких сомнений в истинности и божественности своей сущности; ибо Христос не отказывает чувству ни в чем; он исполняет все его просьбы. В Боге чувство еще молчит о том, что лежит у него в сердце; оно только вздыхает; во Христе оно высказывается совершенно, ничего не утаивая. Вздох есть еще желание робкое; он больше выражает жалобу, что нет того, чего он желает; он не говорит открыто, определенно, чего он желает; вздох выражает сомнение души в правоте ее желаний. Но во Христе пропадает уже всякая душевная робость; Христос есть вздох, перешедший в победную песнь, вследствие своего осуществления; он есть ликующая уверенность чувства в истинности и действительности своих скрытых в Боге желаний, фактическая победа под смертью, над всеми силами мира и природы, не только ожидаемое, но уже совершившееся воскресение из мертвых. Христос есть сердце освободившееся от всех гнетущих ограничений и страданий, блаженная душа - видимое божество.
Лицезреть Бога есть высшее желание, высшее торжество сердца. Христос есть это исполненное желание, эта победа. Бог, только мыслимый, т. е. Бог, как Бог, есть существо далекое; отношение наше к нему всегда есть отношение абстрактное, подобное той дружбе, которую мы питаем к человеку далекому и лично нам незнакомому. Хотя олицетворением существа божия служат его деяния, доказывающие его любовь к нам, тем не менее это не удовлетворяет нашего сердца, и мы страстно хотим увидеть его лично. Пока мы не познакомились с кем-нибудь лично, мы всегда сомневаемся, отвечает ли данное лицо нашему представлению о нем; только личное знакомство служит залогом окончательной уверенности, окончательного успокоения. Христос есть лично знакомый Бог, и поэтому Христос есть блаженная уверенность, что Бог именно таков, каким его желает видеть и утверждает наше сердце. Бог, как объект молитвы, есть уже существо человеческое, сочувствующее человеческим страданиям, внемлющее человеческим желаниям, тем не менее для религиозного сознания он не представляется, как человек действительный. Поэтому только во Христе осуществляется конечное желание религии, разрешается тайна религиозной души разрешается на образном языке свойственном религии; ибо сущность Бога проявилась именно во Христе. В этом смысле христианскую религию по справедливости можно назвать абсолютной, совершенной религией. Цель религии заключается в том, чтобы Бог, который сам по себе есть не что иное, как сущность человека, действительно сделался человеком и был объектом сознания, как человек. И христианская религия достигла этого в вочеловечении Бога, которое не есть акт преходящий, потому что Христос, и после вознесения на небо, остался человеком, человеком в смысле сердца и в смысле образа, с той только разницей, что теперь его тело уже перестало, быть телом бренным, подверженным страданиям.
Вочеловечение Бога у восточных народов, именно у индусов, не имело такого напряженного значения, как христианское воплощение. Оно повторяется часто и потому теряет свое значение. Человечество Бога есть его личность; Бог есть существо личное, значит, Бог есть существо человеческое, Бог есть человек. Личность есть нечто отвлеченное, что становится истиной только как действительный человек.
Поэтому основная цель вочеловечений Бога достигается бесконечно лучше чрез одно вочеловечение, чрез одну личность. Где Бог появляется последовательно в нескольких лицах, там эти личности не запечатлеваются в памяти. А между тем здесь необходима именно прочная, исключительная личность. Там, где совершилось много воплощений, может совершиться бесчисленное множество их; фантазия ничем не ограничена; там даже осуществившиеся воплощения попадают в категорию только возможных или воображаемых, в категорию фантазии или простых видений. Но если в качестве воплощения божества рассматривается только одна личность, она тотчас же приобретает авторитет исторической личности; фантазия и возможность еще других воплощений отступают на задний план. Эта единая личность заставляет меня верить в ее действительность. Характерной чертой действительной личности является именно ее исключительность лейбницевский принцип различия, по которому предметы сущие чем-нибудь отличаются один от другого тон, выражение, характеризующие одну личность, производят такое впечатление на душу, что эта личность непосредственно представляется, как действительная, и превращается из предмета фантазии в предмет простого исторического созерцания.
Тоска есть потребность души, и душа томится поличном Боге. Но это томление по личности Бога носит истинный, серьезный, глубокий характер лишь тогда, когда душа томится по одной личности и довольствуется ею одной. Множество лиц уничтожает истинность потребности и делает личность предметом роскоши для фантазии. Но сила необходимости действует на человека, как сила действительности. Существо, необходимое для души, непосредственно кажется ей действительным существом. Тоска говорит: должен быть личный Бог, т. е. он не может не быть; а удовлетворенное чувство утверждает: он есть. Для души залог его существования лежит в необходимости его существования; а необходимость удовлетворения покоится на силе потребности. Необходимость не знает другого закона кроме себя; нужда ломает железо. Чувство не знает другой необходимости, кроме потребности души - тоски; она отвергает необходимость природы, необходимость разума. Для чувства необходим субъективный, душевный, личный Бог, но ему необходима только одна личность и притом эта личность непременно должна быть исторической, действительной личностью. Чувство успокаивается, сосредоточивается только на одной личности; множество рассеивает, дробит его.
Как истина личности есть единство, истина единства - действительность, так истина действительной личности есть кровь. Последнее доказательство встречается, между прочим, в четвертом евангелии, автор которого с особенным ударением утверждает, что видимая личность Бога была не призраком, не иллюзией, а действительным человеком, на том основании, что на кресте из его ребер потекла кровь. Где личный Бог есть истинная потребность сердца, там он сам должен испытать страдание. Только в его страдании кроется залог его действительности, только на нем покоится прочное впечатление воплощения. Чувство не довольствуется лицезрением Бога; глаза не служат достаточным ручательством. Истинность зрительного впечатления подтверждается только чувством осязания. Но чувство является последним критерием истины в субъективном смысле, а в объективном эту роль исполняет осязаемость, способность к страданию. Поэтому страдание Христа есть высшая уверенность, высшее самоуслаждение, высшая утеха сердцу; ибо лишь кровь Христа утоляет жажду в личном, т. е. в человеческом, чувствующем, сострадающем Боге.
"Поэтому мы считаем вредным заблуждением мнение, будто человечество лишает Христа божественного величия. Это заблуждение отнимает у христиан высшее утешение, которое они имеют в обещании, что их глава, царь и первосвященник пребудет с ними не только как божество, которое действует на грешников, как всепожирающий огонь на сухие щепки, но и как человек, говоривший с нами, испытавший на себе все скорби наши и потому питающий сострадание к нам, людям и своим братьям, что пребудет он с нами во всех наших нуждах в том естестве, которое делает его нашим братом, а нас плотью от его плоти".
Весьма поверхностно мнение, будто христианство есть религия не единого личного Бога, а трех лиц. Эти три лица существуют только в догматике, но и здесь личность св. Духа есть только произвольное дополнение, опровергаемое безличными определениями, вроде того, что св. Дух есть дар, donum Отца и Сына. Уже одно исхождение св. Духа делает его личность весьма сомнительной, ибо личное существо производится только чрез рождение, а не чрез неопределенное исхождение или выдыхание, вригаеио. И даже Отец, как представитель строгого понятия божества, является личным существом более в воображении верующих и догматике, чем по своим определениям; в действительности Отец есть отвлеченное понятие, только мысленное существо. Пластическая личность есть только Христос. Личность нераздельна с образом; образ есть действительность личности. Только Христос есть личный Бог - он есть истинный, действительный Бог христиан, и это необходимо чаще повторять. В нем одном концентрируется христианская религия, сущность религии вообще. Только он отвечает стремлению к личному Богу; только он есть существо, соответствующее сущности чувства; только он является средоточием всех радостей фантазии и всех страданий чувства; только им исчерпывается чувство, и исчерпывается фантазия. Христос есть единство чувства и фантазии.
Христианство тем и отличается от других религий, что в них сердце и фантазия идут врозь, а в христианстве - совпадают. Здесь фантазия не предоставляется самой себе, а следует влечению сердца; она описывает круг, центром которого служит сердце. Здесь фантазия ограничивается потребностями сердца, исполняет только желания души, относится только к тому, что необходимо; одним словом, она преследует практические, концентрические, а не разбросанные, поэтические цели. Чудеса христианства, зачатые в глубине страждущей, томящейся души, не являются продуктами одной только свободной, произвольной самодеятельности, а переносят нас непосредственно на почву обыкновенной, действительной жизни; они действуют на чувства человека с непреодолимой силой, потому что они опираются на потребность души. Одним словом, здесь сила фантазии есть вместе с тем сила сердца, фантазия есть только победоносное, торжествующее сердце. У народов восточных, у древних греков фантазия, не заботясь о потребностях сердца, наслаждалась великолепием и славой земли; в христианстве она снизошла с божественного трона в жилища бедняков, где царила только необходимость и нужда, и подчинилась господству сердца. Но чем больше ограничивала она себя извне, тем больше выигрывала она в силе. Веселие олимпийских богов разбилось о потребность души; душа заключила могущественный союз с фантазией. И этим союзом свободы фантазии с потребностью сердца является Христос. Все подчиняется Христу; он владыка мира, и делает с ним, что только хочет. Но эта неограниченно повелевающая над природой сила в свою очередь подчиняется силе сердца. Христос велит бушующей природе утихнуть, чтобы лучше расслышать вопли страдальцев.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Отличие христианства от язычества
Христос есть всемогущество субъективности, освобожденное от всех уз и законов природы сердце, исключившее мир и сосредоточенное только в себе чувство, исполнение всех желаний сердца, вознесение на небо фантазии, праздник воскресения сердца - поэтому Христос есть отличие христианства от язычества.
В христианстве сосредоточивался человек только на себе, освобождался от связи с миром, становился самодовлеющим целым, существом сверхмировым, абсолютным. Он не считал себя существом, принадлежащим миру; он порывал всякую связь с ним; поэтому он не имел больше основания сомневаться в истинности и законности своих субъективных желаний и чувств, считал себя существом неограниченным, ибо граница субъективности есть именно мир, объективность. Язычники, напротив, не замыкались в себе самих и не удалялись от природы, и потому ограничивали свою субъективность созерцанием мира. Древние преклонялись перед величием разума, но они были настолько свободомыслящи и объективны, что признавали право существования и притом вечного существования за оборотной стороной духа, за материей, и не только в теории, но и на практике. Христиане же простирали свою практическую и теоретическую нетерпимость до того, что ради утверждения своей вечной субъективной жизни, уничтожали противоположность субъективности, природу, создавая веру в кончину мира. Древние были свободны от себя, но их свобода была свободой равнодушие к себе; а христиане были свободны от природы, но их свобода была не свободой разума, не истинной свободой - истинная свобода ограничивает себя созерцанием мира, природой - а свободой чувства и фантазии, свободой чуда. Древние восхищались природой до такой степени, что забывали о себе, терялись в целом; христиане презирали мир; что такое тварь в сравнении с Творцом, что такое солнце, луна и земля в сравнении с человеческой душой. Мир прейдет, а человек вечен. Христиане отрешали человека от всякого общения природой и через это впадали в крайность чрезмерной щепетильности, усматривая даже в отдаленном сравнении человека с животным безбожное оскорбление человеческого достоинства; а язычники, напротив, впадали в другую крайность, часто не делая никакого различия между животным и человеком, или даже, как, например. Цельз, противник христианства, ставили человека ниже животного.