* * *
Социальная теория притягательности утверждает, что наш интерес к людям коренится в необходимости понимать тот мир, в котором мы живем. Следовательно, нас больше всего должна интересовать информация, касающаяся людей, которые играют значимую роль в нашей жизни: любимых, соперников, врагов, начальников, партнеров.
Если нам важно лучше знать тех, кто находится ниже и выше нас на социальной лестнице, тогда нас больше всего должна интересовать информация, связанная с потенциальными изменениями в нашем социальном статусе. Исследование психолога Фрэнсиса Макэндрю показало, что студентам не очень интересно, какие заслуги и награды у их преподавателей, зато их очень интересуют заслуги и награды их друзей и романтических партнеров; к тому же они охотно делятся такой же информацией о себе. Нас очень интересуют негативные новости о тех, кто стоит на социальной лестнице выше нас, о тех, кто может быть низвергнут со своих высот, и позитивные новости о тех, кто стоит ниже нас и может обойти.
Наше отношение к людям зависит от того, какое место на социальной лестнице они занимают – выше или ниже нас. Я называю это гипотезой об относительном социальном статусе.
К тем, кто находится значительно ниже нас, мы склонны относиться с вниманием и заботой. Они настолько ниже нас, что мы не чувствуем угрозы для себя с их стороны. Мы их начальники и ощущаем свою ответственность за них. Возможно, одной из причин этого является наше бессознательное стремление собрать вокруг себя союзников.
К тем, кто находится чуть ниже нас, мы проявляем некоторую заботу, но и присматриваемся к ним как к потенциальным конкурентам. Они у нас в подчинении (по крайней мере, мы так думаем), но при этом являются нашими соперниками. В любом признаке их возвышения мы видим угрозу для своего нынешнего статуса.
С теми, кто примерно равен нам, отношения у нас складываются неустойчивые, потому что мы можем видеть друг в друге и друзей, и потенциальных союзников, и потенциальных соперников. Любые новости, хорошие и плохие, об этих людях нам чрезвычайно интересны, потому что любые изменения в их статусе автоматически отражаются на нашем относительном статусе. Гипотеза об относительном социальном статусе предсказывает, что больше всего нам должны быть интересны сплетни о людях, которые примерно равны нам по своему социальному статусу.
По отношению к тем, кто стоит несколько выше нас, мы проявляем агрессию. Мы не оставляем надежд и попыток обойти их в социальной иерархии. Мы радуемся их падениям, поскольку это может позволить нам выйти вперед. Более того, мы стараемся сделать все от нас зависящее, чтобы это падение ускорить и приблизить.
Те, кто стоит значительно выше нас на социальной лестнице, служат для нас ролевыми моделями или героями, и мы испытываем по отношению к ним чувство благоговения и не чураемся подхалимства. Они стоят настолько высоко, что мы и не надеемся когда-либо обойти их. Угрозы с их стороны мы также не ожидаем, потому что они сами считают себя по отношению к нам защитниками и покровителями. Наилучшая стратегия для нас – уважать этих людей и стараться дружить с ними.
В общем и целом, мы в наибольшей степени соперничаем с людьми одного с нами пола и возраста, поэтому в такой ситуации упомянутые выше реакции будут наиболее сильными.
Разумеется, эта гипотеза касается обобщенных усредненных реакций. В реальной жизни в игру вступает множество дополнительных факторов. Возможно, ваша агрессия по отношению к человеку, который стоит несколько выше вас на социальной лестнице, будет проявляться в меньшей степени, если вы с детских лет дружите с ним. Однако я осмелюсь утверждать, что и в этом случае ваше отношение к этому доброму другу будет более агрессивным, чем если бы он находился несколько ниже вас.
Сплетни имеют еще одну общественную функцию, и состоит она в профилактике недостойного поведения. Большую часть своей эволюционной истории люди жили группами примерно по 150 человек, и доброе имя являлось необходимой предпосылкой сотрудничества и формирования альянсов. Если вы причиняли вред своей группе, то одновременно наносили ущерб и своей репутации. Учитывая то, что люди – существа общественные и наделенные даром речи, достаточно, чтобы кто-то один заметил ваш проступок, и вскоре о вашем прегрешении узнает все племя. Психолог Джесси Беринг видит в этом одну из причин культурной эволюции идеи бога. Чтобы продуктивно существовать в обществе, нужно подавлять в себе эгоистичные инстинкты. В этом нам помогает осознание того, что на нас смотрят. Но, помимо присмотра со стороны соплеменников, наши предки нуждались в дополнительном контроле. Идея всезнающего и всевидящего бога, который постоянно наблюдает за нами, как раз и служит дополнительной мотивацией. Без этой идеи люди сами, своими силами, не смогли бы обеспечить такой тотальный контроль за каждым, чтобы не допускать эгоистического, антиобщественного поведения.
В отсутствие речи, обеспечивающей возможности общения между индивидами, о вашем недостойном поведении могли бы знать только те, кому случайно довелось вас увидеть. Способность же к речи привела к тому, что для того, чтобы на годы опорочить свое доброе имя в глазах всех, до кого дойдет слух о вас, достаточно совершить один плохой поступок.
Люди склонны думать, что сверхъестественные разумные силы (агенты) обладают стратегически важной информацией, которой хотелось бы обладать и им. По словам социолога Диего Гамбетты, нас больше интересует секретная информация, касающаяся других людей, особенно их социального статуса, сексуальной жизни и материального положения. Согласно исследованиям, проведенным Бенджамином Пужицки, даже когда теологическая доктрина стоит на том, что бог знает все, люди все-таки склонны считать более естественными и достоверными утверждения, содержащие стратегически важную информацию (типа "Бог знает, что ты жульничал"), нежели фразы типа "Богу известно, сколько раз в день ты кормишь собаку".
На протяжении десятков тысяч лет сплетни и слухи были средством передачи информации о других людях. Современные технологии позволяют нам сплетничать более эффективно. Я имею в виду выпуски новостей.
Многие люди жаждут как можно больше знать о положении дел в мире. В большинстве случаев это подразумевает как минимум внимательное слежение за выпусками новостей. Большинство людей исходят из предпосылки, что разнообразные новостные источники снабжают нас важной информацией, которую необходимо знать всем.
Однако организации, предоставляющие нам новости, в большинстве своем отнюдь не заинтересованы в том, чтобы мы получали именно самую важную информацию. Коммерческие, заинтересованные исключительно в получении прибыли СМИ в конечном счете хотят иметь как можно больше подписчиков и получать доходы от рекламы, и новости – лишь средство для достижения главной цели, а не самоцель. Даже некоммерческие информационные службы заинтересованы в максимальном финансировании, а значит, им нужна как можно большая аудитория. Чем больше у организации читателей, зрителей или слушателей, тем лучше для нее.
В этом не было бы никакой проблемы, если бы для нас, аудитории средств массовой информации, наибольший интерес представляла именно самая важная информация. К сожалению, однако, самое интересное и самое важное пересекаются лишь частично. Для большинства СМИ интересная информация предпочтительнее важной. Если они хотят выжить в конкурентной борьбе на рынке идей, то просто не могут позволить себе поступать иначе. С появлением кабельного телевидения новостным программам приходится конкурировать не только с другими новостными программами, но и с программами развлекательными. Как телевизионным журналистам сделать свои выпуски новостей настолько интересными, чтобы зрители согласились ради них пожертвовать очередным ситкомом? Превращая новости в полные драматизма истории – настолько, насколько позволяет им чувство профессиональной ответственности. Природа новостных историй – одно из ярчайших проявлений социальной теории притягательности на практике.
Я называю новости "историями" не случайно: люди находят эти нарративы с увлекательным сюжетом и персонажами действительно интересными. Газетные статьи с фотографиями людей оказывают более сильное воздействие даже на фондовые рынки. Однако результаты исследований показали, что если речь идет о реальных событиях, то люди проявляют больше сопереживания, когда слышат о неприятностях с одним человеком, чем когда слышат о массовых трагедиях. На этот счет есть известная фраза, ошибочно приписываемая Сталину: "Смерть одного человека – трагедия; смерть миллионов – статистика".
В следующий раз, читая газету, вы можете задуматься над тем, каким образом ее содержание перекликается с вашим глубинным желанием знать, что происходит с людьми. Нам нравится узнавать о вполне конкретных, материальных успехах и неудачах, но и символические победы и поражения (например, спортивные) нам тоже интересны.
Социальная теория притягательности объясняет завораживающее воздействие спорта наличием конфликта между людьми во время соревнований. Наблюдать за соревнованиями интересно по тем же причинам, по каким интересно читать книги и смотреть кино: мы хотим знать, кто победит.
Можно с уверенностью утверждать, что сама эволюция приучила нас уделять внимание соперничеству за ресурсы – за женщину, за еду, за власть. Но откуда этот интерес к соперничеству искусственному – как в баскетболе или шахматах? Наблюдая за боем боксеров, мы прекрасно понимаем, что его участники не имеют намерения убить друг друга. И еще с большей очевидностью мы понимаем это, когда наблюдаем соревнования по настольному теннису. Однако я не думаю, что спортивные соревнования кажутся нам такими увлекательными только из-за того, что напоминают нам реальный конфликт.
В природе можно найти немало примеров символического соперничества. Самцы птиц-шалашников не сражаются за самку, а стараются превзойти друг друга в красоте шалашей для спаривания, чтобы снискать ее расположение. Многие другие животные больше кричат и суетятся, чем ведут настоящую борьбу, используют сигналы, свидетельствующие об их силе или способности собрать необходимые ресурсы. Такое поведение животных вполне эквивалентно спортивным и иным соревнованиям среди людей.
Что касается людей, то у разных народов существуют свои формы символического соперничества за ресурсы. Политики сражаются за власть, собирая голоса избирателей. Успех в состязаниях любого рода, включая спортивные, подразумевает ваше превосходство не только в навыках, необходимых для победы в самом соревновании, но и в каких-то более важных качествах – силе, уме, связях, чувстве юмора или чем-то еще. В конечном счете спортивные и другие соревнования свидетельствуют о том, что мы приучены ценить превыше всего – культурой или эволюцией.
Почему нам нравится наблюдать за людьми, которые делают какие-то сложные вещи или которые выполняют что-то исключительно хорошо? Часть нашего мозга полагает, что каждый человек, которого мы видим – даже по телевизору, в цирке или в интернете, – принадлежит к нашему роду-племени. Нам интересно наблюдать за ними, потому что мы подсознательно надеемся перенять у них их исключительные способности или получить от них информацию, которая может оказаться полезной.
Именно этим объясняется то, что мы не можем оторваться от экрана, когда там устанавливается очередной рекорд, даже если спортсмен превосходит свои собственные достижения. Да, существуют виды спорта, где нет прямого состязания между спортсменами, но заметим, что они гораздо менее популярны. Зрителям интересен именно конфликт.
Но как насчет музыки? Социальная теория притягательности предсказывает, что нам больше нравится такая музыка, которая так или иначе связана с людьми. Например, песни пользуются большей популярностью, нежели инструментальная музыка, потому что в них используется человеческий голос.
О содержании инструментальных музыкальных произведений можно спорить сколько угодно, но слова песен чаще затрагивают наиболее волнующую слушателей сексуально-романтическую тематику. В ходе исследования, проведенного психологами Доном Хобсом и Гордоном Гэллапом, выяснилось, что тема продолжения рода так или иначе раскрывается в 92 процентах наиболее популярных (с 2009 года) песен. И эта же тема является господствующей в песнях четырехвековой давности!
* * *
Наша склонность думать о людях приводит к тому, что мы отдаем предпочтение социальным объяснениям различных явлений. Например, людям хочется знать не просто причины болезни, но и ее смысл – моральное или социальное обоснование. Эту страсть к социальным объяснениям, как ничто другое, удовлетворяет теория заговора. Я заметил, что для того, чтобы убедить людей в виновности той или иной стороны, достаточно объяснить движущие ею мотивы. (Например, в 1960-е годы американцы хотели напугать СССР, и конспирологи увидели в этом достаточную мотивацию для фальсификации высадки на Луну.) Почему конспирология так нас завораживает? Ей свойственны две особенности, которые нравятся людям: в ней полно тайн, и она о людях.
Предрасположенность к социальным объяснениям побуждает нас верить в такие вещи, которые идут вразрез с научным мировоззрением. Практически все теории, обобщенно относящиеся к категории псевдонаучных, так или иначе связаны с людьми – с современными или с древними. Астрологи, например, предполагают, что положение звезд в момент рождения человека влияет на его характер и судьбу. Каким образом положение звезд может быть связано с личностью человека? Просто нам нравятся теории, где человек находится в центре внимания. Как говорит сценаристка Дженнифер Маллиген, "астрология – это способ драматизировать небо". Популярность гороскопов служит превосходным примером нашего человекоцентризма. Когда речь заходит о каких-то сверхъестественных разумных силах, они почти всегда рассматриваются во взаимодействии с людьми: они наводят на кого-то порчу, исцеляют, приносят дождь и т. д. Наши представления о взаимности в человеческих отношениях, принцип "ты мне – я тебе" переносятся с людей на духов и богов.
Исключение из правила, что вера в сверхъестественные разумные силы всегда привязана к человеческим проблемам, характерно для народов, лишенных письменности и сложной социальной иерархии. Зачастую у них есть верховный бог или сонм богов, которые якобы сотворили мир, но они практически не вмешиваются в людские дела и не являются объектом богослужения. Однако, даже если эти верховные боги не вторгаются в наши дела, они в любом случае уподобляются людям или, по крайней мере, животным.
Все это указывает на то, что более убедительными мы находим объяснения, связанные с людьми или с существами, наделенными желаниями и убеждениями, нежели объяснения, которые можно было бы назвать "механистическими". Один из аспектов этого заключается в том, что мы предпочитаем те силы, которые действуют не стихийно, а целенаправленно. Когда курс акций устойчиво движется в определенном направлении, репортеры не преминут намекнуть, что за этим кто-то стоит. По наблюдению исследователя Майкла Морриса, люди воспринимают это как указание на то, что сложившийся тренд сохранится на ближайшее будущее. Дополнительные подтверждения этой идеи обнаружила в ходе своих исследований психолог Дебора Келемен. Она выяснила, что дети, как правило, предпочитают телеологические (сосредоточенные на целях) и функциональные (сосредоточенные на мотивах) объяснения нефункциональным – независимо от того, насколько религиозны их родители. Например, дети могут объяснять, что солнце светит затем, чтобы было тепло. Одушевленные объекты в концептуальном плане доступнее и понятнее, поэтому легче внушают доверие. Подробнее мы поговорим об этом в главе 3.
Когнитолог Джесси Беринг отмечал, что креационисты, вероятно, всегда будут численно превосходить сторонников теории эволюции, потому что сама эволюция приучила людей рассуждать на языке замысла и цели, особенно когда мы видим перед собой то, что кажется нам упорядоченным. Иными словами, сама эволюция не дает нам верить в эволюцию!
Идея о предпочтительности социальных объяснений была проверена в моей лаборатории. Мы придумывали физические феномены, связанные с вымышленными концепциями, и предлагали объяснения двух типов: механистическое, объясняющее феномен с точки зрения действующих физических сил, и антропоморфное, объясняющее происходящее на языке желаний и устремлений действующих сил. Мы предсказывали, что антропоморфному объяснению будут верить больше, чем механистическому. Как честный ученый, должен признаться, что мы ошибались. Во всяком случае, студенты-психологи, которых мы опрашивали, предпочитают объяснения механистические. Когда я показал результаты своего исследования экспертам, они были ошарашены не меньше, чем я.