"Дверь" была не заперта, и я упал на землю. Палатка оказалась пуста, её вещей не было.
Я вышел на улицу, продолжая кричать, в надежде что девушка услышит и откликнется, но кругом цвела лишь тишина. Все разошлись на занятия, и лагерь был пуст.
С любимым именем на дрожащих устах, обежал всю долину и заглянул в каждое помещение – её нигде не было.
Поиски продолжались весь день. Никто из присутствующих на ретрите будто о ней ничего и не знал. Создавалось впечатление, что её никогда и не было.
Бриз улетучился.
В какие-то моменты, обегая поляны, горы и дома, мне казалось, что Лила – это лишь мечта о счастливой жизни, о любви и о гармонии, и что на самом деле я сам её выдумал. В такие моменты я кричал ее имя ещё громче, так, чтобы оно казалось реальным для всей планеты, а не только для меня.
"…помни, что каждому даются по силе и таланты, и миссия, и испытания".
Я искал Лилу двое суток, но нигде не было ни следа ее присутствия.
"Неужели она меня бросила? Или я действительно её сам выдумал? Изменяет ли она мне? С чем сейчас она?" Мысли резали мозг и душу, сводя с ума от боли.
Когда появились первые лучи солнца третьего дня поисков, моё тело упало без сил на мягкую траву долины.
Я открыл глаза, когда было темно. Мне было не понять, сколько ночей и дней длился мой сон. В долине сложно определить время и день, потому что никто не носил часов и календарей тоже не было. Люди ориентировались лишь по солнцу. Таким образом, существовало только утро, день, вечер и ночь – этого было вполне достаточно, чтобы приходить вовремя на медитации, беседы и семинары. Всё как-то происходило само собой, интуитивно.
Да, именно "происходило" само, а не человек приходил к определённому часу, как мы к этому привыкли. В Куруру люди были в единстве со всеми явлениями природы, поэтому события происходили естественно, без подготовки и организации. Жизнь просто жила, а не придумывалась и изобреталась.
"Возможно, исчезновение Лилы было таким же естественным явлением, как закат солнца вечером или морской отлив?" – Мне этого было не дано понять. Я знал лишь одно – её больше нет, и это сводило меня с ума.
Номер двадцать один
Она бесследно исчезла.
Я ждал её ещё месяц. Уже не искал, а просто ждал.
Потом перестал ждать. Примерно год на автопилоте посещал семинары Ло, содержания которых я, увы, не помню.
Со мной что-то было не так. Возникло ощущение, что в моём теле или даже духе поселился кто-то другой или на арену вышла скрытая часть меня. Я бы никогда об этом не узнал, если бы не диктофон, потому что при всей странности моих тогдашних чувств и поведения я не замечал отклонений и считал его нормальным и естественным.
Ло рекомендовал нам с собой всегда носить диктофон, чтобы записывать семинары, свои и чужие мысли. По его словам, это нам помогло бы не утерять состояние, в котором мы пребывали на ретрите, по возвращении домой, да и просто для сохранения информации. За время моего пребывания в Куруру у меня выработалась привычка включать аппарат всегда, когда кто-то что-то говорил.
"В случае нерешённых задач и отказа от миссии завязываются кармические узлы, которые становятся ранами или глубокими рубцами – в этой и новой жизни".
До вчерашнего дня я не слушал записи.
Если честно, то забыл об их существовании.
Да и не решился бы, даже если вспомнил – это адски страшно.
Вчера, очнувшись, увидел диктофон на тумбочке около больничной койки и вдруг почувствовал в себе силы. Мне захотелось изучить себя, но уже через призму "нового, сильного Я", которым себя почувствовал.
Значит, я и правда изменился.
Меня удивило то, что на записях по большей части звучат два незнакомых мне голоса. Один – хриплый, стариковский. Другой – то пафосный и призывный, то тихий и заискивающий. Разделить голоса не всегда возможно, т. к. они путаются и меняются ролями. Понятно, что оба голоса принадлежат мне, ибо больше некому. Но я бы никогда этого не признал, если бы не знал наверняка. Вот такая история, душа моя.
Можно послушать, если не страшно.
Запись номер двадцать один.
– Как же всё печально.
– Да, печалька, печалька!
– Тут так много грязи, один лишь Великий светится чистотой.
– Да! Он прекрасен!
– Вот бы мне его силушки и света. Я б тогда тоже, как он, сидел на поляне, а ко мне бы все приходили, а я бы их врачевал своими речами.
– Ты бы их вылечил?
– Тут уж дело не в лечении. Стадия заболевания не та. Нужна великая сила, чтобы спасти от гибели, ибо адский недуг уже стал сутью человека. Воооот, теперь я понимаю, почему они так часто болеют и на приёмы ко мне шастают. "Доктор, полечи да полечи!" Тьфу, какая мерзость. Все эти их простуды, гриппы, ОРВИ, ОРЗи, бронхиты и ангины – это не что иное, как проявление внутренней гнили. А эту гниль лекарствами не вылечить. Тут иное средство нужно.
– Как же их спасти-то?
– Как же их всех спасти? Вот сидят тут все, беседы умные ведут, а на самом деле все больны, больнёхоньки. Душонки в язвочках от адского яда, который сами же и выделяют.
– Да, больны! Больны!
– Сами виноваты. Надо себя смолоду беречь. А то спят с кем попало, врут, крадут, паясничают, а потом в больничку приходят. Когда не помогает, то сюда на ретрит. "Исцелииите! Помогииите!" – кричат и ручки протягивают, чтобы туда лекарство от недуга положили. Как ничтожно. Тьфу. Тьфу.
– Правда твоя!
– Особенно женщины – порочные создания. Ни единого раза вздохнуть не могут, не подумав об измене. Стоит за угол за хлебом зайти, так уж точно дело сделано. Во твари.
– Это верно! Имя им – твари!
– А мужики слабаки. Подчиняются им, подарки делают. Всё ради них, всё, чтобы смотрели только на них. На него. Прощают, не замечают, в ножки кланяются. Тьфу, как противно и ничтожно.
– Ничтожества!
– А как противно на них тут смотреть. Сидят, такие блаженные, на горы, на ручеёк смотрят, медитируют. Голос свой слушают. Сидят. Вон сколько их тут вокруг сидит. Глаза закрыли. Что им скажет их голос, даже если услышат? То и скажет, что говорил всегда. Кхе-кхе! Кто ж им ещё говорил-то ранее? Ха-ха. Дядя Фёдор, что ли? Или они надеются голос апостолов или Христа услышать? В себе голос Христа? Ха-ха-кхе-кхе! Откуда же им взяться-то? В куче говна розы не растут, если она вся насквозь куча говна и семя не посажено. Сидят, ждут озарения. Откуда ж ему взяться-то, людишки-пустышки-говнишки.
– Пустышки – это точно!
– Как только под землю все ещё не провалились. Вот говорят, что будет апокалипсис. Давно пора. Чтобы адская волна, или землетрясения, или метеорит какой навсегда разрушили Землю вместе со всеми её тварями. Довольно уже человекам грешным топтать травушку, потреблять кислород и пить энергию Земли-матушки. Довольно. Всех вдребезги. Всех в ад. И там гореть с болью и муками. Вот вам и катарсис. Вот вам и ретрит. А то решили, что придут сюда, посмотрят на горы, послушают речи святого и всё им с рук сойдёт. Ничтожества.
– Ничтожества! Верно! Верно!
– Да у них порок в ДНК зашит, не вытравить его медитациями и не поменять. Только смерть окончательная, нереинкарнируемая, способна уничтожить этот адский душевный ген.
– Да, ты прав! Только конечная смерть истребит! Только смерть!
– После этого может новая, чистая жизнь зачаться где-нибудь в Солнечной системе, где возжелает Господь.
– Да, чистая жизнь! По воле Господа!
Конец записи.
Номер двадцать два
Запись номер двадцать два.
– О все Силы!
– О все Силы Земли и Вселенной, пошлите на планету бедствие дикое, масштабное и разрушительное, чтобы всё живое на Земле умерло окончательно! Пусть эта смерть разрушит не только материю, но и дух всех живых, особенно людей! Пусть дух и душа сгорят безвозвратно! Пусть прах рассыплется до пустоты несоединяемой! И пустота пусть сгорит! Не должно остаться даже пустого места от настоящего человечества! Не должно остаться даже памяти!
– Аминь! Аминь! Аминь!
Конец записи.
Номер двадцать три
Запись номер двадцать три.
(Рыдание.)
– Только животных вот жалко.
– Да, животных и природу жалко.
– Они же не виноваты. Они сами жертвы человеческого порока. Люди их убивают, едят, вырубают, рвут, сажают в клетки и мучают в цирке.
– Что же делать? Можно ли истребить только людей, а животных оставить?
– Нет, нельзя. Апокалипсис должен быть полным.
(Слышен плач.)
– У меня в детстве был Летучик. (Всхлипывание.) Он такой милый, настоящий друг. Мы с ним хотели уехать в Румынию, когда вырастем.
– Где он сейчас? (Всхлипывание.)
– Я думаю, его убили они!
(Рыдает.)
– Кто?
– Эти твари!
– Кто же?
– Люди.
– А вообще, я так хотел собаку. Очень хочу собаку.
– Да, собака – это друг.
– Вот уеду отсюда и заведу собаку.
– Какую?
– Шоколадного лабрадора.
– Заведу шоколадного.
Конец записи.
Номер двадцать четыре
Запись номер двадцать четыре.
– Ты же сильный. Ты же целый. Ты же людей хотел лечить. Возьми себя в руки.
– Вот взял. Ха-ха-ха-ха-ха! Смотри! Прочно взял в руки руками – не отнимешь. Не заберёшь мою целостность. Всё моё! Ха-ха-ха! Кхе-кхе. Всё моё, никому не дам.
– Да не надо мне от тебя ничего. Ты людей будешь спасать? Ты? Брюс Всемогущий!
– Людей спасать! Ну можно. Хотя нет, чё это я их должен спасать?
– Ну, ты же за этим сюда приехал. Помнишь?
– Разве спасать, а не убивать? Не помню. Кхе-кхе? А в общем-то, какая разница? Это вообще одно и то же.
– Нет, не одно и то же.
– Нет?
– Нет.
– Я передумал. Не хочу. Зачем мне их спасать. Мне и так хорошо в своей целостности. Смотри, как прочно себя держу! Ха-ха-ха! Кхе-кхе. (Кашляет.) Чхал я на них, пусть умирают. Сами виноваты. А я останусь. А я останусь тут с Ло, и будем мы вместе на поляне сидеть, и никого нам не надо. Мы с Великим так устали от постоянных просителей и больных. Пришла пора отдохнуть и начать спокойную и счастливую жизнь.
– А как же твоя мечта?
– Моя мечта сейчас, чтобы вокруг никого не было. Только я и Ло, и больше никого. Меня выворачивает от вида больных и просителей. Да все они одинаковые – даже если не просят, всё равно болеют, только ещё не осознанно. Когда осознают, тогда сразу к нам побегут. "Помогите! Исцелите!" Тьфу. Тьфу.
– Но ты же сильный, ты же можешь.
– Сильный, могу, но не хочу.
– Если честно… Я вот буду с тобой честным. Только тебе скажу, больше никому. Нееет, брат, мне чего-то не хватает. Я ещё мааааленький, не окрепший. Вот посижу тут на полянке, подышу и поокрепну. Потом, может, и передумаю. Я целостен, пока ручки вот так меня держат. Стоит мне их отпустить, и всё, и нету никакой целостности. Не-ту. Стоит отпустить, и страшно.
– Долго уже сидишь-то?
– Дооолго.
– Долго ещё сидеть будешь?
– Не знаю. Сколько надо. Может, вечно. Может, до следующей жизни. Если апокалипсиса не случится, а то мы тут с приятелем его вызывали.
"…Он слабее тебя. Он не должен властвовать над тобой. У него нет поддержки и силы тоже нет. Он одинок, боится тебя и себя самого. Отсюда и агрессия".
(Появился третий голос. Спокойный, тихий, но настойчивый.)
– Поезжай-ка ты домой, брат мой. Тебе бы к врачу показаться. Отдохнуть. Ты весь исхудал до костей. Посмотри на себя. Тощий, грязный, штаны рваные. У тебя одежда сменная есть?
– Не знаю.
– А деньги на дорогу?
– Не знаю.
– Пойдём, я тебе помогу собраться.
– Я не хочу домой. Я буду тут сидеть.
– Пойдём, пожалуйста, так велел Ло, а его ослушаться нельзя. Он знает, что для кого лучше.
– Ло меня прогоняет.
– Нет, просто у каждого есть свой срок пребывания здесь. Твой истёк.
– Это Великий так сказал?
– Да.
– А я смогу вернуться сюда потом?
– Сможешь, когда успокоишься и обретёшь свою цель. Хоть какую, но цель.
– Это Он так сказал?
– Да, Он.
– Хорошо.
– Пойдём, я тебе помогу.
Конец записи.
Благодарите обидчиков и раздражителей своих
На паспортном контроле в Домодедово была длинная очередь. Помню, я тогда для интереса вдруг принялся подсчитывать количество человек, которых угораздило прилететь в одно время со мной этим ночным рейсом.
Когда насчитал первую сотню, у меня закружилась голова, и я прекратил это занятие, так как вновь стал ощущать нарастающую злость в животе.
Первыми в очереди были многочисленные семьи из Средней Азии. Они пытались на ломаном русском что-то доказать сотрудникам таможенной службы, экспрессивно жестикулируя и тыча пальцами то на документы, то на своих детей, которые, будто по команде, от этого тычка тут же начинали громко и жалостно реветь.
Девушка в погонах что-то спокойно и равнодушно говорила, указывая на дверь отделения полиции, находящуюся в левом углу зала.
Рёв детей нарастал повсюду. Казалось, они ревели предварительно заготовленную многоголосную оровую арию для детского хора – настолько слаженно-противно-пронзительными были звуки.
Я ощущал, как эта а капелла заполняла собой все пустоты моего головного и спинного мозга, от чего по телу бежали мурашки, а клубок злости накидывал на себя новые витки.
" Всему в этом мире есть место, раз оно существует. Благодарите обидчиков и раздражителей своих, ибо они помогают вам открыть в себе новые ресурсы, которые могут стать источником новой силы и энергии ", – повторял я слова, принадлежавшие Ло.
Было два часа ночи. В очереди нарастала суета и волнение.
Потом люди начали выкрикивать с разных сторон что-то типа:
– Ну что вы там копаетесь!
– Отправьте их в полицию, пусть там разбираются!
– Нарожали детей, так заткните им пасть – люди кругом! Всё устали!
– Понаехали тут! Ещё и мешают спокойно в страну въехать!
– Неблагодарные!
– Езжайте домой!
В это время я перебирал в руках чётки и думал о том, что всё же должен их спасти. Они не ведают, что делают. "Любовь ко всем и во всем. Мы все создания Божьи, мы все частички божественного", – бормотали мои губы.
" О Шива, разрушитель и созидатель! Пожалуй, если не умереть, то и не воскреснуть очищенным ", – вдруг откуда-то взялась новая мысль, и я ее запомнил и даже несколько раз повторил.
Потом почувствовал спазм мышц лица и сказал, возможно, очень громко, будто обращаясь к толпе в аэропорту: "Никчёмные, неудачники, грешники… падшие… обречённые… на гибель… на вечную тьму!.. Ну ничего, я вас спасу (хруст зубов)… от вашей темноты… неосознанности… мрака". Этих своих слов я не запомнил, но они оказались записаны на диктофон. Реакции на мой возглас не было, меня не услышали.
Ло учил нас наблюдать за своими ощущениями. Я прекрасно помню, что чувствовало моё тело по приезде. Оно стало сгустком напряжения, и мне захотелось скрючиться по направлению к источнику нарастающей злости – чуть выше пупка. Будто неведомый поток увлекал меня в центр корпуса, всасывая туда все силы, как воронка.
"Да что с ними…, разговаривать! Они же нелюди!" – кто-то крикнул из толпы. Брань уставших и уже злых пассажиров не прекращалась. За цензурной следовала привычная для всех нецензурная лексика, которую с удовольствием все подхватили.
Дети при этом продолжали реветь пуще прежнего, а их мать начала отвечать на выкрики из толпы соответствующими высказываниями на ломаном русском-матерном, ну и на своем родном для пикантности.
В конце концов кто-то из толпы кинул в скандальное иностранное семейство недопитую бутылку с виски.
Бутылка разбилась, видимо, прямо о ботинок ребёнка, облив его алкогольной коричневой жидкостью. Испуганный ребёнок при этом почему-то прекратил орать, а мать с разъярённым лицом полезла в толпу искать обидчика своего чада, грозясь его убить.
В толпе завязалась массовая драка, которую удалось разогнать подоспевшим сотрудникам полиции. Они увели иностранное семейство в участок и призвали толпу к порядку, угрожая массовым арестом и штрафом за хулиганство.
После этого очередь начала продвигаться быстрее, толпа успокоилась, хотя время от времени в разных её концах были слышны осуждающие разговоры и нецензурная лексика.
"Увлечённость и благое намерение нейтрализуют тёмную силу планеты… а ещё молитва".
В минуты или часы, проведённые в очереди, меня мучили глубочайшие страдания и что-то ещё. Что именно, я не мог определить. Лицо было каменным, тело сжимало и выкручивало. Жгут всё сильнее сдавливал горло, и опять было сложно дышать.
Я добрался до дома около шести утра, уставший и совершенно опустошённый. Этому опустошению способствовала ещё и пробка на дороге, возникшая из-за её ремонта и одной аварии. Таким образом, в три часа ночи я простоял в пробке из Домодедово в Чертаново ровно три часа, выслушивая брань водителя такси.
В свою первую ночь, вернее утро, по возвращении из Куруру я засыпал с мыслью о том, что совершенно пуст.
"Зачем я только вернулся в этот порочный и грешный мир? Как тут жить? Как сохранить гармонию и чистоту помыслов, когда кругом такое? О Великий Ло, зачем ты меня прогнал? Зачем не оставил рядом с собой? Я бы вечно путешествовал с тобой по миру, не знал бы ни горя, ни печали. Только вечное счастье и единство. Только любовь. Ну ничего, – решил я тогда, – сейчас тут немного поживу и снова отправлюсь в Куруру надолго, а может, и навсегда".
Номер двадцать пять
Запись номер двадцать пять.
– Что, больше не хочешь людей лечить?
– Себя бы вылечить.
Конец записи.