Часть II
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, обставила - приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Таким способом она преодолевала неприязнь мужа к ее богатству и избегала частого общения с родней.
- И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, - сказала она Мак-Грегору. - Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.
- Я совершенно спокоен, - сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя легко и уютно и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.
- Подожди ты вмешиваться в ход событий, - уговаривала она. - Погоди бросаться очертя голову.
- Но, Кэти, я не могу долго ждать. Какой смысл в ожидании?
- Да нельзя ведь просто ходить и спрашивать, где деньги. Не так эти дела делаются. Позволь мне придать нашему присутствию здесь и в Париже некую убедительность. А иначе ты с самого начала окажешься в невыгодном положении и никто ничего тебе не станет говорить и внимания на тебя обращать не станет.
- Я не хочу вмешивать тебя во все это.
- А я хочу лишь одного - помочь тебе поскорей развязаться. Только потому и вмешиваюсь.
- Хорошо, пусть будет по-твоему, - сказал Мак-Грегор.
Но он знал, что и так уже попал в невыгодное положение. Требовалось приспосабливаться к жизни ее английского круга. Здесь ни голых гор, ни изможденной нищеты, ни глинобитных городов - нет здесь привычной опоры…
Один из кузенов Кэти, правительственный чиновник в полосатой рубашке, сказал ей:
- Что у твоего мужа на уме? Неприятно чувствовать себя под этим молчаливо-строгим взглядом. Что он замышляет? Он из опасных, видимо.
- Это не исключено, - не зная, что сказать, отшутилась Кэти. И прибавила: - Ты его просто не понимаешь.
- Поди пойми обитателя Тибета, - сказал кузен.
И верно. Кэти знала, что Мак-Грегор здесь - чужак. Она предвидела это. Тем не менее она возила его на уикэнды в белые особняки Гемпшира и в красно-кирпичные - Глостершира, на речки, холмы и угодья, отгороженные от людей по праву наследования, по купчим крепостям, по давнему обычаю. И, наконец, побывали они у ее матери, жившей окаменело в трех заставленных старыми вещами огромных комнатах фамильного дома на углу Белгрейв-сквер. В дни, назначенные для благотворительности, дворецкий и сиделка-австралийка выкатывали ее в инвалидном кресле и на полчаса оставляли, бессловесную, на фешенебельной панели продавать благотворительный цветок мака, или бархатцев, или картонную спасательную лодочку с булавкой, которую она бессильна была взять в пальцы и вколоть жертвователю в лацкан пиджака. Она уже оглохла и почти ослепла и с трудом узнавала Кэти. А кто такой Мак-Грегор, и вовсе позабыла; но, по мнению Кэти, виной тому была не столько слабость зрения и слуха, сколько застарелая кора привилегий и равнодушия, оказавшаяся долговечней ее умственных и физических способностей.
- Это в ней та аристократическая сила, которую ты так презираешь, - сказала Кэти Мак-Грегору; но тот не принял упрека в презрении к старой леди. Напротив, он даже на одно поразительное мгновенье проник было под кору ее безучастия. В этот весенний холодный день на Мак-Грегоре было новое двубортное пальто, новые превосходные туфли, голубая рубашка; он стоял перед тещей в блеклой зале богатого старого дома. Она улыбнулась ему и сказала:
- А Кэтрин уже надела шляпку?
Он не понял, о чем она. Ведь Кэти не признает головных уборов. Очевидно, речь шла о Кэти давних школьных лет. Не зная, что прокричать в ответ, он взял с подлокотника тещину руку, непостижимым образом еще живую, и подержал в своей - по-восточному почтительно. Вошла Кэти, удивленно взглянула на эту сцену и крикнула матери в вялое ухо:
- Мы уходим! Не забывайте собаку чистить.
Кэти нагнулась к шотландскому терьеру, ветхому, полуживому, как его хозяйка, и настолько облезлому, что требовалась бестрепетность Кэти, чтобы спокойно поднять его с пола. Положив эту неопрятную развалину на колени матери (взаимная спасительная терапия), Кэти сказала мужу:
- Пойдем, пока горемыка песик не натворил ей бед на платье.
Мак-Грегор торопливо вышел вслед за Кэти, оставив эту расслабленную пару дожидаться толчка в небытие, в исчезновенье среди склада древностей, которые тут же немедленно будут распроданы.
Визит к теще подействовал на Мак-Грегора угнетающе, и назавтра, чтобы развеяться, он сел в поезд и поехал в Оксфорд, к Эндрю. Мак-Грегору всегда было с сыном легко и хорошо: Эндрю рос мальчиком ясного ума и ровного нрава и настолько уверенным в себе, что ничем было не вывести его из равновесия. По мнению Кэти, он был даже слишком уверен в себе, слишком спокоен, слишком владел собой. Теперь же, в девятнадцать, он оказался так щедро одарен, что мог не тревожиться о неустроенном будущем или об упущенной возможности. Он знал, что способен делать все, к чему его потянет, - и не зазнавался, не слишком много думал о своих талантах. На следующий по прибытии в Англию день Мак-Грегор, проходя с сыном в сутолоке Бэттерси-бридж-роуд, увидел щуплого человечка, который был одет с опрятностью, но бедно, во все черное и одиноко шагал по бровке мостовой, подняв сжатый кулак как бы в салюте.
- Это Арно-анархист, - сказал тогда Эндрю отцу.
- А зачем он кулак поднял?
- Арно шагает в параде победы, - объяснил Эндрю.
Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах - счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.
- Арно! - окликнул его Эндрю.
Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..
- Ну как, Арно, лучше уже теперь? - спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.
- Все в порядке, - ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.
- На рождество я возил его к нашим обедать, - сказал Эндрю, - а после мы с ним прошагали через весь Клэпем, по снегу чуть не до колен. Но эту его иллюзию ничем не разобьешь. Он не фальшивит ни в одной черте, все его слова резонны и здравы. И если это и греза, то старик Арно с головой ушел в нее и счастлив.
Пристрастия Эндрю, при некоторой их случайности, отличались широтой, и в Оксфорде Мак-Грегор разыскал его не дома, а в доминиканской семинарии: Эндрю был занят укладкой пластиковых мешочков со свежей, теплой кровью, предназначенной для Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мешочки эти подавал ему крупнотелый молодой монах в белой полотняной рясе и сандалиях.
- Отец Джозеф. Мой отец, - представил их друг другу Эндрю, и Мак-Грегор заметил на себе пытливо-улыбчивый взгляд монаха, как бы говоривший: "С отцом такого сына любопытно познакомиться".
- У нас здесь немножко хаос, - сказал монах.
Помещение было заполнено врачами, медсестрами и дающими кровь студентами. Они лежали на раскладушках, на столах, из руки у них каплями стекала кровь в прилаженные к одеялу пластиковые мешочки.
- Надеюсь, вас не угнетает вид крови? - сказал отец Джозеф.
- Консервированной - нет, - сказал Мак-Грегор.
Он помог им уложить уже наполненные мешочки в холодильник в просторной кухне, где другие монахи варили в больших кастрюлях овощной суп и яблочный компот.
- Ох, опять у вас яблоки варят, - сказал Эндрю.
- Как и всегда по воскресеньям, - сказал отец Джозеф.
От сладко-приятного запаха яблок в смеси с кровью, пластиком и супом Мак-Грегора начало слегка мутить; но Эндрю тут же отпросился на часок, и, миновав Сент-Джайлс, они очутились в лоне Бейлиола. Мак-Грегор спросил сына, как это он попал в компанию к монахам.
- Я восхищаюсь ими, - сказал Эндрю. - Оксфорд - неподходящая почва для высокой нравственности, но, по крайней мере, у этих доминиканцев поступки не вовсе расходятся с их проповедями.
- Ты имеешь в виду сбор крови для Вьетнама?
- А что? Кто еще здесь в городе дал бы помещение сборщикам крови для вьетнамского НФО? Проведешь полчаса у них в монастыре - и забываешь, что весь Оксфорд лишь рассадник правоверной косности.
- Вот как! О какой же косности ты говоришь?
- Да о всякой - политической, нравственной, религиозной. Всюду та же косность. Здесь у нас ересей не водится.
- Мне казалось, ты поступил в Бейлиол именно потому, что он славится своей неправоверностью.
- Так я считал, - со смехом сказал Эндрю. - Но юмор-то весь в том, что в Бейлиоле ересь преподают, лишь чтобы укрепить тебя в правоверии. Обучают тебя тому, как поискусней вести дело ортодоксии.
Они прошли уже под своды колледжа св. Иоанна и, глядя на грязно-каменные монастырские аркады и церковь, Мак-Грегор вспомнил, что сам чувствовал себя в Кембридже, как в склепе, от такого же обилия кирпичных стен, стрельчатых арок, готических окон, вечерних колоколов.
- Ты возьми здесь то, что тебе нужно, а остальное отбрось, - сказал он.
- Не выйдет это у меня, - ответил Эндрю. - Да и не думаю, чтобы политике следовало обучать, как, скажем, религии или медицине. А здесь занимаются именно этим - выпеканием всяческих целителей и магов.
- Ты не спеши с оценками, - предостерег Мак-Грегор, хоть и знал, что предостережение излишне, ибо Эндрю слишком рассудителен и поспешности ни в чем себе не позволит.
Они постояли у стен колледжа, под Лодскими аркадами, и Мак-Грегор ощутил, как готические камни сводов снова смыкаются над головой и давят хмуро.
- Чтобы извлечь отсюда ценное, надо верить Оксфорду, - сказал Эндрю, выходя из-под арок. - А это для меня, оказывается, как раз и трудно. А то и вовсе невозможно.
- Ты все же доищешься здесь, чего ищешь, - сказал отец, но без особой убежденности.
А в монастыре доминиканцев сам отец Джозеф лежал теперь на раскладушке, выпятив кверху молодой жизнерадостный живот, и в пластиковый мешок с изображенной на нем картой Австралии стекала из монашьей руки кровь. Кровь, которая вольется в жилы опаленного напалмом ребенка или изувеченной женщины, упавшей в грязь вьетнамской деревушки, где боевые вертолеты, "зеленые береты" и морские пехотинцы тоже заняты внесением христианской лепты в жизнь чужого народа.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На следующий день, апрельский и теплый, Мак-Грегор с Кэти пересекли Ла-Манш, уехали из Англии в Париж к тете Джосс - тетке Кэти с материнской стороны. Полгода назад Кэти оставила у нее свою дочь Сеси. Сидя в такси, везущем их с Северного вокзала на левый берег Сены, Кэти снова наставляла мужа:
- Стучаться просителем с черного хода и не пробуй. Предоставь действовать мне - через моих старинных друзей.
- Слишком длинная получается история, - сказал Мак-Грегор. - Сколько же мне так сидеть сложа руки?
В такси было душно, и Кэти говорила, нервно взяв мужа за локоть:
- Мне еще сильней не терпится покончить с этим, чем тебе. Но спешкой ничего здесь не добьешься. Потерпи еще немного.
Тетя Джосс жила в VII округе, на боковой тихой улочке Барбе-де-Жуи. Особняк ее (un hotel particulier) стоял за высокими стенами, высокими воротами, по-монастырски отгороженно. В нем тетя Джосс прожила сорок лет, провела в нем даже годы оккупации - в этом "парижском доме" из длинного ряда домов, охраняемых семейным советом, городских и загородных, в Италии и Швейцарии, на Бермудах, в Перу и Венесуэле. Они так же походили друг на друга, как и члены владевшего ими рода, и парижский дом был ближайшей родней дому лондонскому, на Белгрейв-сквер.
За своей высокой оградой дом тети Джосс стоял небольшим и красивым памятником доосманновского Парижа - только три такие парижские виллы еще уцелели в этой масти VII округа, в чащобе министерств, канцелярий и стеклянных банков. Мосье Марэн, привратник и швейцар, проводил дни, сидя в сломанном грязном кресле на пороге бывшего каретника, где помещался теперь старый пыхтящий "мирюс". Двор, вечно сырой, был мощен мелким булыжником, каменная наружная лестница романтическим выгибом поднималась к парадным дверям. Им открыла мадам Марэн, пожилая толстоногая бретонская крестьянка в черном. Вошли в холл, и Кэти крикнула:
- Тетя Джосс!
- Это ты, Сеси, душенька?
- Нет. Это я - Кэти.
Тетя Джосс была бесплотный голос, шедший из-за стен, дверей, через портьеры. Она жила в небольшой комнате за лестницей, скрепляя воедино весь дом своим невидимым присутствием, звучавшими откуда-то вопросами: "Ты здесь?", "Это ты?", "Ты уходишь?", "На улице дождь?" Орехово-панельный резной холл служил центром общения в доме, и когда через час, хлопнув парадной дверью, явилась Сеси, то, целуя отца, она крикнула куда-то в глубины холла:
- Я только что купила старый "ситроен" себе ко дню рождения, я его в каретник поставлю.
И голос тети Джосс ответил:
- Ставь, Сеси, душенька.
Голос, звучащий для душеньки Сеси…
- Ловко у тебя выходит эта перекличка, - шепнул дочери Мак-Грегор, не уверенный, выйдет ли так ловко у него.
Сеси тянула Мак-Грегора скорей на мощеный старый двор - показать свой черный драндулет - и во дворе сказала отцу:
- Мне здесь чудесно. Тетя Джосс чудесная. Ни о чем не спрашивает, что бы я ни делала, - мне нужно только объявить погромче в холле.
Слова эти не слишком успокоили Мак-Грегора. Каждый раз после разлуки с дочерью, даже самой недолгой, его при взгляде на Сеси брал на минуту страх. Страх за Сеси. Она была длинная, худая, с хрупкими лодыжками и локтями и с неугомонными, настойчиво-пытливыми пальцами. Порой она рассерженно сжимала их в кулаки, обхватив четырьмя пальцами пятый - тощенький большой. И когда-нибудь что-нибудь переломит ее пополам. Это пророчили и нежно-синие глаза, и худые руки-ноги, и длинно, мягко падающие волосы. Но когда Сеси позвала Марэна, чтоб открыл ворота, Марэн послушно засеменил отворять, а когда она (действуя коленями и локтями как рычагами) повела драндулет из ворот, то и машина проявила послушание. Сеси властно вбросила "ситроен" в поток машин, текущий бульваром Инвалидов, - в безначалье, быстроту, напор Парижа, - и, забыв о хрупких руках и ногах, и глазах как у лани, и об испытующих пальцах, Мак-Грегор подумал: "Сеси крепче нас всех. Настоящий повод для тревоги могут дать только ее своеволие и юная пылкость". И, откинувшись на сиденье, глядя, как вокруг развертывается Париж, он почувствовал себя успокоеннее и свободнее здесь, чем в Лондоне.
Но, зараженный парижской спешкой, он знал уже, что предпримет, не откладывая, пусть краткую, но самостоятельную попытку разыскать деньги.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
- Изволь, - сказала Кэти, раздраженно дернув плечом, и не стала его удерживать.
Мак-Грегор почувствовал себя ребенком, которому позволили для вящей науки обжечь себе пальцы, и с этим не особенно бодрящим чувством он шел теперь по банковским улицам Цюриха, где затерялся след денег. Сняв номер в отеле в старой части города, он затем пересек Лиммат и с доверенностями в кармане направился в Коммерческий банк. Там, у небольшой стеклянной стойки, он сказал, что хочет видеть герра Гёца (имя, сообщенное ему Аббекром).
- А по какому делу? - спросила девушка за стойкой.
- Связанному с аккредитивом, - сказал Мак-Грегор. - На большую сумму.
Герр Гёц сидел у себя за стеклянно-металлическим столом с ящиками, вдвигающимися с плотностью и пригнанностью часовой крышки. Только здесь предъявил Мак-Грегор свои курдские полномочия. Герр Гёц прочел ливанско-французский замысловатый текст, положил листок на стол и накрыл нервно ладонью, точно опасаясь, как бы не сдуло ветром.
- Но ведь вы не курд, мистер Мак-Грегор, - сказал Гёц.
- Я уполномочен курдским Комитетом, ведшим с вами дело.
- Это понятно. А что именно вам от нас угодно? - Гёц слегка постучал пальцами по бумаге. - Здесь не сказано.
- Я просто хочу знать, где эти деньги, герр Гёц.
Гёц перечел текст, явно оттягивая время - думая, что ответить.
- Не могу сообщить вам ровно ничего, - произнес он наконец.
- Но почему же?
- Потому что, несмотря на письмо, не знаю, кто вы, собственно, такой.
Мак-Грегор достал паспорт, но Гёц поднял, как бы отмахиваясь, руку:
- Я не в том смысле. Я хочу сказать, что не знаю, от чьего, собственно, имени вы говорите.
- Но из текста ведь ясно, - указал Мак-Грегор на листок.
- Это всего лишь письмо, - возразил Гёц, нажал кнопку на серой консоли и сказал по-немецки, чтобы прислали Хёхста.
Вошли двое, сели у дверей, и Мак-Грегор почувствовал, что взят под стражу в этих четырех звуконепроницаемых стенах. Герр Гёц встал, извинился и, захватив с собой письмо, вышел с видом человека, торопящегося к кому-то за указанием. Двое за спиной у Мак-Грегора хранили молчание; Мак-Грегор стоя ждал. В кабинете было жарко, он снял пальто, и две услужливые руки помогли ему сзади.
- Благодарю вас.
Ответа не последовало. Мак-Грегор стоял, оценивая взглядом всю безупречность этой цюрихской банкирской конторы. Приезжая в Европу из Ирана, он всякий раз любовался точностью, подогнанностью, завершенностью линий, кромок и расцветок. Вся Европа выстроена по линии прямой и строгой; сквозь персидские же улицы, дома, интерьеры до сих пор проглядывает путаница глинобитных слепых дворов - даже сквозь отличную архитектуру банков и вилл, роскошь богатых зданий.
- Мистер Мак-Грегор…
Вернулся Гёц - еще с одним безупречно одетым швейцарским немцем-банкиром, и Мак-Грегор мысленно порадовался тому, что Кэти заставила его пойти в Лондоне к хорошему портному и сшить себе хороший костюм: он понимал, что если к нему и относятся здесь с долей уважения, то благодаря английскому покрою пиджака, а не курдским верительным грамотам.
- Это герр Мюлер, - сказал Гёц. - Он объяснит ситуацию.
- К сожалению, - тут же подхватил Мюлер на безукоризненном английском, - объяснять нечего. Мы ничем не можем вам помочь, мистер Мак-Грегор.
- Но ведь вы знаете, где эти деньги.
- Мне нечего прибавить, - сказал Мюлер твердо, как ножом отрезал. - Мы не уполномочены давать вам какие-либо сведения.
- А кто уполномочен? - спросил Мак-Грегор.
- Затрудняемся сказать, - ответил Гёц. - Во всяком случае, мы больше не несем ответственности.
- А кто же несет, герр Гёц?