Они стояли посреди кабинета, на безупречно настланном ковре - подальше от стульев, и Мак-Грегора не приглашали сесть; герр Мюлер не выпускал из рук письма, покачивался на каблуках, явно торопился по делам. На минуту Мак-Грегор забыл, кто из них Мюлер, кто Гёц.
- Мы ничего не можем обсуждать и ничего не можем сделать. Крайне сожалею, но мне нечего прибавить, - повторил Мюлер.
Мак-Грегор помолчал, подумал.
- Что ж, - сказал он. Надел пальто, протянул руку за письмом.
Герр Мюлер покачал головой:
- Думаю, письмо мы должны оставить у себя.
- Нет, - резко сказал Мак-Грегор.
- Боюсь, что должны будем…
- Это личная доверенность, - сказал Мак-Грегор. - И прошу возвратить ее мне.
- Считаю, что следует оставить письмо у нас, мистер Мак-Грегор…
Мак-Грегор выдернул у Мюлера из рук письмо.
- Вы ошибаетесь, герр Мюлер, - сказал он, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в лицо.
Теперь, желая уйти, он ощутил в наступившей паузе, что все четверо в комнате враждебны ему. Но он решительно направился к дверям. К его удивлению, они оказались не заперты. Стеклянными коридорами он вышел на Банхофштрассе, спустился оттуда к Лиммату и остановился, чтобы успокоить нервы. Не сам инцидент так на него подействовал - он понял, что не следовало и ходить в банк.
Подлинные размеры ошибки стали ясны два часа спустя, когда к нему в отель на набережной, под курантами, звучащими, как перезвон альпийских коровьих бубенцов, явились двое в неброском штатском и, предъявив полицейские карточки с вытисненным сверху большим белым крестом, попросили Мак-Грегора пройти с ними в канцелярию - тут же по соседству, на набережной.
- Нет, - сказал Мак-Грегор, все еще гневно-напряженный. - Никуда я с вами не пойду.
- Так, так. Вы говорите по-французски или по-немецки, мистер Мак-Грегор? - спросил один.
- Нет, - солгал Мак-Грегор, зная, что лучше держаться родного языка.
- Тогда не угодно ли спуститься к управляющему отелем?
- Нет, не угодно, мосье. Никуда я с вами идти не намерен.
- В таком случае придется нам побеседовать здесь, - сказал полицейский, помедлив.
- Пожалуйста.
- Прошу вас сесть.
- Садитесь, если хотите, - сказал Мак-Грегор. - Я же предпочитаю стоя.
- Как вам угодно.
Вид у них был американцев, а выговор - швейцарцев; один вел "беседу", второй же глядел молодо, насупленно-серьезно и строго. Беседующий был рыжеволос и держался так, как если бы ему доподлинно было известно, что кроется за розыском денег.
- Есть у вас документ, удостоверяющий личность? - спросил он.
Мак-Грегор предъявил паспорт; полицейский бегло просмотрел его, но возвращать не спешил, держал небрежно в руке.
- Нет ли других документов?
- Нет.
- Как я понимаю, у вас имеется письмо, мистер Мак-Грегор.
Мак-Грегор не ответил.
- Нельзя ли нам взглянуть?
- Письмо, о котором речь, не имеет никакого отношения к швейцарской полиции, - проговорил Мак-Грегор. - Это письмо частное.
- Нельзя ли в таком случае узнать, чья там подпись и где оно было написано?
- На подобные вопросы я отвечать не обязан и прошу не задавать их, - сказал Мак-Грегор.
- К вашему сведению, мистер Мак-Грегор, - сказал полицейский, - нам известно, что в Европе - и у нас в Швейцарии - существуют курдские террористические организации.
- Я ровно ничего не знаю о террористических организациях. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения.
- Как мы понимаем, письмо ваше является доверенностью от курдской организации.
- Мое письмо - всего лишь частное рекомендательное письмо, связанное с денежным аккредитивом. Вот и все.
- С чьим аккредитивом?
- Опять-таки думаю, что не обязан отвечать, - сказал Мак-Грегор. Он стоял неподвижно и молча - так безмолвствует житель Востока, задавшийся целью "перестоять" противника. Мак-Грегор делал это бессознательно - он с детства так привык. Но тут вдруг осознал восточность своего молчания, видя, что обоих полицейских явно раздражает такая непреклонность.
- Прошу учесть: Швейцария не любит, когда иностранные организации действуют в ней, пользуясь здешними благоприятными условиями, - сказал рыжеволосый.
- Разумеется.
- Вот это нам и хотелось бы с вами обсудить, мистер Мак-Грегор. Так не угодно ли спуститься с нами?
Мак-Грегор мотнул головой.
- Своею волей я никуда отсюда не пойду, - сказал он, - вам придется меня прежде арестовать.
Пауза, неподвижность.
- Мы не хотим прибегать к таким мерам, - сказал полицейский, нарочито медленно пряча паспорт Мак-Грегора в карман.
- Прошу отдать паспорт, - сказал Мак-Грегор, протягивая руку.
- Вы получите его позже. Нам нужно кое-что проверить.
- Нет. Прошу вернуть его сейчас. Или же дать мне расписку.
Паспорт вернули, и Мак-Грегор подумал, что вот и пригодился немалый опыт, приобретенный на полицейских допросах в Иране.
- Что ж, мистер Мак-Грегор, - сказал рыжеволосый. - Мы не желаем принуждать вас к чему-либо силой. Мы знаем, что вы уполномочены нелегальной курдской организацией, действующей в Швейцарии, и хотя вы не ограничены в праве въезда и выезда, но в подобной ситуации существует предел нашей терпимости. Что происходит в Турции, нас не касается. Но что происходит здесь, касается.
Мак-Грегор почувствовал, что серые тени двух убитых турок неумолимо следуют за ним и здесь, на улицах Европы. Гнев испарился. Его сменил знакомый страх запутаться, попасть в ловушку, и Мак-Грегор снова ушел под защиту молчания. Просто стоял не шевелясь и молчал - упрямо и непреклонно.
- Предлагаем вам безотлагательно покинуть Швейцарию, - сказал рыжеволосый, и на этом разговор кончился, они ушли.
Мак-Грегор тяжело перевел дух. Хорошо хоть, что Кэти здесь нет. Он не удивился, когда в цюрихском аэропорту паспорт снова передали тем двоим - рыжеволосому и его насупленному молодому спутнику, - поджидавшим у контрольного барьера. Через полчаса паспорт молча возвратили и пропустили Мак-Грегора в самолет. Но Мак-Грегор знал, что теперь он попал в серую, в пластиковом переплете книгу, которую чиновники паспортного контроля раскрывают всякий раз, когда на красно-белый швейцарский рубеж прибывает известный преступник, проститутка или революционер, желающий въехать в страну.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Из осторожного рассказа мужа Кэти поняла, что произошло в Цюрихе. Детали Мак-Грегор опустил, но, как и ожидал, Кэти укорила его, что он глупо и зря подставил себя под удар.
- Сколько я тебе твердила, что нельзя так, - напомнила она ему. - Ты только сам обратишь себя в жертву, натравишь на себя всю европейскую полицию.
Он понимал, что Кэти права: не столько сам по себе промах был досаден, сколько сознание того, что и границы, и парадные двери Европы закроются перед ним, если он опять поведет себя так неуклюже. И, сказав: "Согласен. Знаю. Ты была права, а я неправ", он снова предоставил Кэти действовать и согласился ждать, покуда она приводила дом тети Джосс в порядок, требующийся для приема влиятельных парижан.
Дом первоначально и был обставлен для богатых и чинных - в эдвардианском духе - приемов, но тетя Джосс попросту затворила его весь, спрятала под замок его сокровища и зажила беспечально под лестницей, опекаемая своим привратником в шлепанцах и его женой. Мадам Марэн стирала, стряпала, вносила, грузно ступая, завтраки, обеды и чаи в таинственное обиталище тети Джосс, а затем скрывалась и сама в свою комнату за кухней. Однако, когда Кэти извлекла из буфетов великолепный старинный выпукло-узорный фарфор, столовое белье и увесистое серебро, ей пришлось через агентство по найму пригласить девушку-прислугу Сильвену, поскольку мадам Марэн хоть и отлично готовила, но подавать гостям отказалась. Ноги отекают, да и печень болит. Так что уж провансалке Сильвене приходилось курсировать между кухней и столовой, тяжко украшенной ореховою кудрявой резьбой, тусклыми дорогими гобеленами и громадными, в мушиных точках, люстрами, которые Кэти велела снять и промыть спиртом.
Кэти принялась за дело, чутьем угадывая, кого пригласить и куда явиться с визитом. Мак-Грегор знал, что французская буржуазия редко допускает чужаков в свои гостиные, даже в Тегеране, но двери салонов парижского света оказались гостеприимно раскрыты. Круг знакомств Кэти был здесь примерно тот же, что и в Англии: владельцы особняков и земель, банкиры, потомки придворных, обратившиеся в дипломатов, сановников, колонизаторов, дворяне, разбогатевшие на производстве коньяка или неизвестно на чем; и всем этим семействам было безразлично, Пятая, Шестая, Седьмая ли во Франции республика и чем занята буржуазия в своих коридорчиках власти - только бы под ногами не путалась и делала то, чего от нее ожидают. И Мак-Грегор был в этой среде так же чужероден, как и в английских загородных особняках.
Но внимание он привлекал. Его тщились разгадать - роль его была им непонятна. О его деятельности они знали. Но почему он так замкнут? Почему так льдистоглаз и молчалив? Что кроется за его отрешенностью, за этим сосредоточенным и непреклонным лицом? Он держится, заметила ему Кэти, как, в представлении иностранцев, и положено держаться англичанам - только в жизни англичане редко ведут себя так.
- А как же еще мне вести себя? - сказал он смущенно.
- Я ведь не жалуюсь, - сказала она, и Мак-Грегор вскоре и счет потерял стеклянным обеденным столам, за которые садился, гостиным, где вставал у стены с бокалом в руке, потерял счет чашечкам по-французски отменного кофе, выпитым на высоких, выложенных изразцами балконах, выходящих на Орлеанскую набережную, или бульвар Альберта, или на Марсово поле. Но он знал, что Кэти раньше или позже выберет здесь нужного им человека, - он подозревал даже, что еще до всех этих визитов Кэти уже сделала свой выбор.
Нужным человеком оказался Ги Мозель, глава коммерческого банка.
Из объяснений Кэти Мак-Грегор знал уже, что Мозель, в сущности, куда значительней обычного банкира. В восьмидесятые годы прошлого века род Мозелей, покинув свои старые феодально-аристократические позиции, сбросив расшитые галунами мундиры придворных и дипломатов, основал по всей Европе обширную финансово-политическую разведывательную службу - глаза и уши французских банков. Служба эта стала столь же необходимой для французской международной валютной политики, как Второе отделение (Deuxieme Bureau) для французской государственной безопасности. И как бы в согласии со своей нынешней ролью, Мозель англизировался внешне. Канула в прошлое Франция баронов, графов, маркизов, шевалье. Осталась лишенная помпезности власть богатства. Облик власти стал сухощаво-строгим, как сам Мозель. Ги Мозель сохранил еще родовые поместья в Нормандии, хотя считал их делом нестоящим, поскольку доходное ведение хозяйства слишком затруднено французской системой сдачи земель в аренду крестьянам. По словам Кэти, с поместьями он возился лишь для того, чтобы не терять дворянской связи с землей. А управлял ими жестко и деловито потому, что не умел иначе.
- Он - нечто вроде Томми Барбана. Так что будь с ним осторожен, - предостерегла Кэти.
- Вроде кого? - переспросил Мак-Грегор.
- Помнишь француза из книги Фицджеральда? Барбан участвовал во всех и всяких войнах, потому что только воевать и годился. Вот и Ги Мозель годится только для той роли, которая упрочилась за ним при французском порядке вещей - упрочилась почти незыблемо, и он знает это.
Мак-Грегор помнил Барбана с его забавной верностью нехитрым понятиям о чести и с его хитрой профессиональной выучкой. Но Мозель был суше и даровитей Барбана. Каждое утро он в верховом костюме делал круги по конным аллеям Булонского леса; иногда следом рысила его восемнадцатилетняя дочь на бывшем строевом жандармском коне, несоразмерно крупном для своей всадницы. Летом, когда все уезжают на юг, Мозель уезжал на север, на восток или на запад; весной же и осенью, сам пилотируя американский "бичкрафт", он летал в Канн на длинные уикэнды среди нефешенебельных, но зато уединенных сосновых взгорий над Манделье, - в доме, где уцелел остаток давно утраченной ривьерской сумеречной тишины.
- Это дом для неприкаянных, - с лукавым огоньком в глазах сказал Мозель Мак-Грегору, пригласив его и Кэти слетать с ним туда на уикэнд. - Для таких, как вы и я. Мы с вами, думаю, споемся.
Мак-Грегору Мозель понравился. Не мог не понравиться. Но если и существовало братство неприкаянных, то вряд ли, по мнению Мак-Грегора, они с Мозелем состояли там в одном разряде неприкаянности.
- Именно Мозель нам необходим, - говорила Кэти, лежа в старой ванне тети Джосс. - Если он решит тебе помочь, то уж не разболтает никому. И не предаст тебя, невзирая ни на что. Таков его смешной кодекс чести.
- Тебя явно восхищает этот кодекс, - сказал Мак-Грегор, с ревнивым чувством косясь на ее живот, видневшийся из-под белой шапки мыльной пены.
- Что ж, - сказала Кэти, - мне всегда нравились честные люди - в их числе и ты. Я ведь говорила тебе, что знаю Ги всю жизнь, еще до тебя знала.
"А какова будет та цена, которую Мозель заломит за помощь? - хотел Мак-Грегор спросить жену. - Цена порядочная, надо думать". Но не спросил, поскольку Кэти уже дала понять, что все равно они непременно слетают в Канн на мозелевском "бичкрафте".
- Мозель уже знает, что тебе от него что-то нужно - так хоть дай ему возможность выяснить, что именно тебе нужно, - сказала она, пробивая молчаливое сопротивление мужа.
- А как же Сеси здесь без нас?
Сеси их обоих встревожила. За завтраком, хрустя кукурузными хлопьями, она сообщила, что идет сегодня на большую студенческую демонстрацию, которая соберется во дворе Сорбонны.
"Без bagarre (столкновение, драка, сумятица (франц.)) не обойдется, - сказала Сеси. - Из Нантера явится Кон-Бендит и все эти троцкисты с гуманитарного, а группа правых "Оксидан" уже поклялась сорвать демонстрацию при помощи своей обычной тактики".
"Какой тактики?" - поинтересовался Мак-Грегор.
"Ну, скажем, изобьют нескольких студентов. Или подожгут что-нибудь, стычку спровоцируют". - И Сеси белыми худыми пальцами, как гребнем из слоновой кости, прочесала свои длинные мягкие волосы.
Выйдя из ванны, Кэти сказала Мак-Грегору:
- О Сеси не тревожься. У нее здесь найдется уже с десяток защитников, а воспрепятствовать мы с тобой все равно ничему не сможем. Она не первый раз на демонстрациях.
- Так-то так…
Мак-Грегор не забыл тегеранских расправ с мятежными студентами. И если существует - одна для всех - логика взаимоотношений между полицией и студентами, то и французскую полицию бросят на Сорбонну для подавления смуты слезоточивым газом и дубинками.
Но Сеси посмеялась над его страхами:
- Глупости какие. Здесь не Тегеран. Здесь по-другому.
- А в чем именно разница?
Сеси ответила смехом.
В парижском аэропорту Орли, пристегиваясь ремнями в серой коробочке-кабине "бичкрафта", Мак-Грегор наблюдал, как смуглые, в безукоризненных манжетах руки Мозеля умело управляются с рычагами, рукоятками, миниатюрными наушниками, переключателями, а язык Мозеля ловко управляется с летным жаргоном. И снова Мак-Грегор задумался о том, велика ли разница между здешними и персидскими тревожными проблемами, между характерами причастных к этим проблемам людей, включая сюда и Мозеля.
Посадив Кэти рядом с собой, француз объяснял ей управление машиной, а Мак-Грегора затиснули подальше, назад, чтобы не мешал. Три часа провел молча Мак-Грегор на заднем сиденье, тревожась о Сеси; наконец самолет приземлился в маленьком каннском аэропорту, в аллее поздних весенних мимоз. Сев в ожидавшую их скромную "симку" Мозеля, они пересекли автостраду и по галечным взгорьям Манделье поднялись на синеющий соснами гребень, где стояла вилла Мозеля. Дом расположен был умно: в соседстве с морем, в виду Канна и Антибского мыса, но высоко - вдали от душной туристской толчеи, опоганившей побережье. В дневные часы оно отодвигалось куда-то, ночью же дом высился аванпостом над приморскими городами, яркие огни которых играли, переливались всеми цветами на горизонтах автострад.
- Я и забыла уже о существовании таких мест, - сказала Кэти Мак-Грегору, когда, сидя после ужина в сумраке круглой стеклянной веранды, они глядели на Средиземное море и вплотную за стеклами висели звезды.
Не отвлекаясь красотами вида, Мозель принялся небрежно объяснять им Францию. Над ней явно сгущались тучи, и, как человек, имеющий личное касательство к делам Франции, Мозель считал себя обязанным дать разъяснения.
- Что мы раньше делали во Франции по праву, - говорил он, и в голосе его не слышалось обиды или сожаления, - того теперь приходится добиваться как одолжения. Перемена неизбежная, хоть и тормозящая дело.
В спортивно-гибкой фигуре Ги Мозеля, в безупречной рубашке, безупречном лице, в безупречных французских манерах был смысл и толк, в скандальном же поведении Франции - не было.
Мак-Грегор молча сидел, глядел на звезды, слушал, как провансальские собаки лают внизу в лощине, отодвинувшей от дома сутолоку автострады. Словно издали дошел сквозь лай голос Мозеля: Мозель спрашивал, по какому делу ездил Мак-Грегор в Швейцарию и зачем ходил справляться в банк.
- Почему вы не обратились прямо ко мне?
- Я ведь не знал еще тогда, что вы можете помочь. Не был даже знаком с вами.
- Напрасно Кэти вам не подсказала.
- Нельзя же было мне ворваться и брякнуть: "Здравствуйте, Ги. Знакомьтесь - мой муж. Помогите ему". Слишком уж бесцеремонно.
- Напрасно, - повторил Мозель, но так, что это прозвучало не упреком, а похвалой Кэти. - Так в чем заключается дело?
Мак-Грегор рассказал ему о пропаже курдских денег, о странном молчании и враждебности, с которыми столкнулись курды в своих попытках розыска.
- Они решили, что нужен человек вроде меня, с европейской фамилией и внешностью, чтобы докопаться до правды.
- Прелестно! - сказал Мозель. - И это все?
- Это все, - помедлив, ответил Мак-Грегор. - Меня просто просили разыскать деньги.
- А знаете ли вы, какая о вас здесь прошла слава? - произнес Мозель, улыбаясь своей холодновато-дружеской улыбкой.
- Слава? - встрепенулся обеспокоенно Мак-Грегор.
- Еще бы. Одна уже таинственность ваших связей с курдами, ваша молчаливая причастность! Но помимо того, говорят, что вы спустились с гор с целью, отнюдь не сводящейся к возврату денег.
- Я приехал разыскать деньги. Вот и все.
- Недостаточно романтично, - со смехом сказал Мозель.
- Не до романтики тут, - сказала Кэти.
- Вы не понимаете. Рецепт успеха в таком деле - сгущать тайну, а не прояснять.
- Нет, Ги, - твердо сказала Кэти. - Не надо романтического вздора.
- Но, Кэти, романтический вздор здесь уже налицо, и я советую воспользоваться им.
- О каком романтическом вздоре вы говорите? - спросил Мак-Грегор.
- О мучительном любопытстве, вами возбуждаемом.