Потом охлаждаемся мы.
Ну, а вас кто охлаждает? - улыбнулась мама.
Мы охлаждаемся естественным путем, - ответил я по заученному на курсах.
И вдруг в глазах у мамы мелькнуло что-то неуловимо знакомое, как у моего начальника. Я почувствовал, что ухватился за какую-то нить.
Ну, а ключи? - снова спросила мать. Я жалобно улыбнулся.
На вот деньги… И вот ключ Серафимыча… Смотри, он сегодня выходной. Сделаешь дубликат. Ну, а на работу ты думаешь?
Как?! Уже?! - ужаснулся я.
Через полчаса выходить.
Было полседьмого утра. Я почувствовал, что мать меня жалеет, по-моему, тоже считая, как начальник и Серафимыч, что я немного не в своем уме.
Я пошел на кухню. Сварил себе кашу, как обычно, с ложкой подсолнечного масла, вспоминая, чего мне это стоило, как тяжело было убедить мать, что я буду питаться именно так. Пока варилась каша - пил зеленый чай, который Серафимыч сокращенно называл МБК, что означало в переводе "моча больного корейца". Разбитый и больной от компрессорных вибраций, непонятый вообще никем, я с ожесточением жевал свою кашу. И вдруг ясно ощутил, что мне не нужны эти вибрации, не нужно это мучение, не нужен этот начальник, до которого я еще не дорос морально. Я прекрасно понимал: что самое большее, что я могу проесть в месяц - это двадцать рублей. Понял, что у меня огромное количество шмоток, которые моя талантливая мама уже давно перешила. И понял, что вряд ли я все это смогу сносить до конца жизни, а тем более объяснить это своей маме.
Ого! - буркнул несчастный ученик и вытер кулаком набежавшую слезу. - Что- то часто я начал рыдать. Так и вовсе превратишься в плачущего мужчину.
Но от этого дурацкого сравнения не стало легче. Это было начало безвыходного положения.
Василий Иванович, я потерял ключ, - поздоровался я с начальником.
Как? Уже? - удивленно спросил он и тут же свирепо заорал кому-то. - Давай, давай! Баллоны пора заносить!
И я вдруг понял, что со мной он говорит нежно и вкрадчиво, как с умалишенным.
Только не кричите, прошу вас, - сказал я. - Где вы найдете на сто двадцать рублей лучшего?
Это уж точно, - улыбнулся начальник. - На! - Он сунул мне в руку запечатанный новенький замок. - Компрессорная - объект серьезный, будем менять замки.
Я взял замок, запасной ключ, открыл компрессорную, не глядя на чудовище, запустил его. И, не надевая антикварные наушники, начал врезать замок, который во время обеда Василий Иванович благополучно переставил, ничего не сказав при этом.
Отработал я без приключений. Приключения начались после работы.
"Изготовляем ключи любых образцов, на любые замки советского и импортного производства", - гласила самоуверенная надпись на обшарпанной будке зеленого цвета. Я постучал, окошко открылось, и из него показалась веселая мордашка южных кровей. Я показал ключ.
Все сдэлаэм, - сказал сын гор, зажав в кулаке несколько моих рублей. Сделал он действительно все это быстро, минут за тридцать, пока я понуро сидел возле будки.
Ты гдэ? - послышалось из будки, и горец торжественно вручил мне уже два ключа. В общем, ходил я к нему пять дней подряд. И каждый раз он мне радостно объявлял: "Все сдэлаэм!" А ключ почему-то не подходил.
И однажды на работе я взял очередной ключ, который не подходил, подпилил, как чувствовал сам, и дома с удивлением обнаружил, что ключ подходит. Я чуть не обзавелся манией величия. Душа загорелась надеждой. Я даже начал представлять, что сижу в этой будке - спокойно, ничего не вибрирует - и точу ключи.
В общем, Серафимыч взялся за мое воспитание.
Чтобы не ходить так долго к сыну горных вершин - надо было дать ему всего лишь на рубль больше.
Так что же он молчал, паразит? - сказал я. Серафимыч с удивлением посмотрел на меня.
Ты откуда? - спросил он.
Из общины, - буркнул я. - У нас там ключей не было.
Да, - вздохнул Серафимыч.
И я увидел, что ни в какую общину он не верит. Я обнаружил в себе удивительную вещь: оказывается, я совершенно забыл, чем и как живут люди. Я медленно сбрасывал, разрушал свои иллюзии. Нужно было жить. А может, и не забыл? Может, никогда и не знал? Я стал вспоминать все по порядку, с того момента, как я себя помню. Серафимыч ушел спать. Мать работала в ночную. Когда я начал вываливать бесчисленные фотографии и альбомы, уже раздавался мощный храп Святодуха. Он чем-то напоминал компрессор. Такой же большой и громкий. Да, у меня кто-то из родственников явно увлекался фотографией. Об этом я даже и не задумывался. На меня смотрели лица отца, матери - юные, потом - молодые. Отец в альбоме оставался молодым. Мать на фотографиях уже старела. Было ясно, что этого человека потеряли. Но как? Я развалился на полу, разложил фотографии и стал вспоминать.
Вот отец, красивый, сильный, молодой. Вот и мать, тоненькая, с большеротой улыбкой. "Смотри, - подумал я, - красивая…" Отец учился в физкультурном институте, на заочном. Нет, сперва на дневном. А мать, боготворя его, тянула нас обоих. Да, бывают такие случаи, когда даже в этом мире женщина боготворит мужчину. А тот, ничуть не смущаясь, пожирает ее. В общем, наша семья была невероятно интеллигентная. Мой дедушка по папе, с бабушкой… Дедушка был начальником на заводе, а бабушка, по-моему, вообще никогда не работала. Основная ее работа была отмахиваться от липнувших к дедушке женщин и принимать его по вечерам вдребезги пьяного. В общем-то, и эта работа была не из легких. Может быть, даже не менее сложная, чем заведовать компрессором. Очевидно, из-за того, что дедушка слишком увлекался работой и всем остальным, он совершенно не обращал внимания ни на меня, ни на мою маму, ни на своего сына. Это было как-то странно. Он даже не мучил нас по-родственному. Ему просто никто не был нужен.
Мы жили в поселке, в другом конце города, в маленьком протекающем сарайчике, напротив шикарного монолитного дома дедушки с бабушкой. И когда бы я ни заходил к ним, дедушка царственно восседал на троне с бутылкой водки, кстати, совершенно не будучи никогда пьяным. А бабушка в своем единственном лице изображала любящую толпу придворных. Когда же дедушки не было, бабушка что-то испуганно и шумно всегда шкварила, жарила, парила, тушила, взбивала. Какие уж тут разговоры или воспитание?
Дедушку же я боялся истерически, потому что всякий раз, увидя меня, он восклицал:
Ха! Была бы девка - обожал! А так - еще один садист растет… Удивительный человек был дедушка. Прекрасно понимая, что он изверг, он с радостью им был. Контактов же с мамой или с отцом он не признавал вообще.
Родня со стороны мамы была тоже занятной. Мама вспоминала, что ее воспитывала няня, ее отец был каким то высокопоставленным политическим деятелем, погибшим на войне. Бабушка, какая-то странная, маленькая и инфантильная, добренькая до жути, только увидев меня, сразу же начинала, ласково улыбаясь, распихивать по карманам рубли, как бы извиняясь за что-то передо мной. И все время говорила:
"Слушай маму, сынок, слушай маму!.." А мама - все время слушала папу, а папа - прислушивался к своим здоровым животным инстинктам, ездил по соревнованиям, бил рекорды, любил женщин - в общем, все интересное. И, конечно же, мама быстро и незаметно вышла из круга этих интересов. Она сидела со мной в гнилой, протекающей комнатке и истерически любила свою иллюзию, которую с нетерпением ждала из очередной поездки. Ну, и иногда лупила меня… За дело, конечно, отводя душу. Ее любовь к отцу достигла абсолютного предела. Она все твердила, что лучше нашего папы нет никого на свете. Папы, которого я редко видел, папы, которого я постепенно начинал ненавидеть. У нее не было подруг, к нам никто не приходил. Еще бы! Вдруг увидят папу! Мать сама создала напряженную, какую-то извращенную атмосферу вокруг себя и меня. Отец приезжал все реже, и в основном - за деньгами. В общем, начало рушиться все. Безвозвратно.
Читать я научился рано. Ну, и стал читать. Гулять мне разрешали только в пределах двора, вокруг которого дедушка когда-то по молодости выстроил здоровенный забор. И ходил я по двору, разговаривая со своими книжными героями, не видя вокруг Себя никого, кроме снующей взад-вперед бабушки, иногда захлебывающегося весельем дедушки, и совсем иногда - призрачного папу, у которого хватало времени только закрыться в маленькой комнате, чтобы поесть, отлежаться и, бурно подавив мамины проблески возмущения, опять надолго исчезнуть.
"Да, воспоминаньица, - подумал я, вернувшись к реальности. - Что же дальше?"
И я снова провалился в воспоминания. Помню, что какая-то болезнь. И моя вконец перепуганная мама, задолжавшая всем бабушкам и дедушкам, начала таскать меня по разным докторам, профессорам и колдунам. Одни заглядывали, тыкая металлической ложкой, мне в горло, другие - слушали, то через стетоскоп, то просто с умным видом прикладываясь ухом, третьи - крестили, шепча и выпучивая глаза. А я все худел и худел, превращаясь в маленькую высушенную мумию. Я совершенно отказывался есть. И вдруг моя любящая мама обнаружила, что я ем только сладкое: конфеты, торты и даже просто сахар, отказываясь от всего другого. Откуда маме было знать, что это обычная нехватка кальция? Что меня просто нужно было кормить мелом. И, как мне сейчас известно, кальций в основном находится в сладком. Но мать все же спасла меня, убив окончательно зубы, обмен веществ и все нервные окончания. Спасла, подкладывая сахар во все, что возможно. Я выжил и перед тем, как идти в первый класс, был похож на маленькую, бледненькую, дрябленькую и жирненькую свинью.
А со школой, в которую я должен был пойти, была вообще интересная история. Школа стояла на границе двух районов, печально известных "Боржома" и "Амура", которые еще в дореволюционные времена чего-то не поделили и все время дрались, стрелялись, в общем - ссорились. Веселый был райончик: то вилами проткнут кого-то, то участкового повесят на фонаре. Потому меня и не выпускали гулять за забор. Но ведь все равно выйти когда-нибудь да пришлось бы. Вот я и вышел.
Открылась новая школа. В двух вечно ссорившихся районах школы были переполнены. Поэтому переполненные школы начали радостно отдавать лишних учеников. Думаю, что не самых лучших. Ну что ж, первые яркие воспоминания детства. Сейчас буду вспоминать. Школа, конечно же, была в своем роде уникальна. По тем временам запретной была литература, запретными - кинофильмы о преступной жизни западной молодежи. Я там не бывал, но я был в своей школе. Но я знаю, я глубоко уверен, что любой преступный лидер молодежи Запада - если бы хоть раз в жизни увидел Ваську-Морду, или Ленчика- Хрюню, или, не дай Бог, всеми уважаемого Компота, - он бы понял, этот лидер, что он вовсе и не лидер, а подготовишка. Я до сих пор помню отчаянные вопли учителя физкультуры, которого - я подчеркиваю - восьмиклассники запихнули в тумбочку и выбросили со второго этажа. Я помню нашего историка, маленького краснорожего мужичка, и помню выражение его красной рожи, когда местные "индейцы" вместо копий забрасывали его лампами дневного света. Я очень хорошо еще помню, хотя это и скрывали, что все учителя получали двойные ставки и зарплату техничек. Это был единственный способ их удержать.
И вот, слабенький, закормленный сладкой жареной картошкой и сладкими мясными бульонами, задуренный сладкой литературой: героями, Тимурами, Мальчишами- Кибальчишами, Винни-Пухами и правильным Маугли с его справедливой жестокостью, - я, начитанная рохля, без отца, без матери, без деда и бабки попал в беспредельный хаос, не похожий ни на что, пугающий, разбивающий все, что сформировалось, не формирующий сам ничего, кроме страха и унижения. Как могла моя мама-подружка уберечь меня от всего этого? Хоть и водила она меня в школу, которая была от дома в двадцати метрах, за ручку.
Бедная мама! Она так и не смогла стать мамой. Она всегда для меня была только подружкой, которая откровенничала со мной, потому что никого не было рядом, кроме меня, делилась со мной своими женскими чувствами и секретами, спрашивала у меня совета. Мне кажется, что уже тогда я больше понимал и любил женщин. И все же она выхлопотала у нашего директора школы разрешение на то, чтобы, когда все с воем вылетали на переменку, мне можно было оставаться в классе, который проветривали учителя. Впрочем, меня это однажды и спасло…
У нас в школе было довольно-таки много любителей острых ощущений. Одни капали расплавленной пластмассой с крыши на головы проходящим, другие один раз даже ухитрились привязать к единственному унитазу, который был в туалете для учителей, нежную и хрупкую учительницу математики, Так никто и не узнал, что там было еще, потому что на следующий же день она рассчиталась. Но были кадры и покруче. Однажды во время первых уроков они ухитрились с первого по третий этаж - очевидно, их побудил к этому цвет перил школьной лестницы - вымазать эти перила (они, видно, старались целый урок, вымазали тщательно и густо) своим же школьным дерьмом. И когда прогремел звонок и радостная, визжащая публика вывалила на перемену, то в одно мгновение все, особенно младшеклассники, любившие съезжать по этим перилам, были вымазаны с ног до головы. Всех сразу отпустили отмываться домой. А школа представляла собой ужасный вид, так как прежде чем идти домой отмываться, все тщательно вытирались о стены Особенно ужасал вид стенда, на котором были фотографии самых выдающихся людей школы: спортсменов, отличников и прочих ненавистных личностей.
А я сидел в классе один одинешенек и все пугался наступившей тишины и затянувшейся перемены Меня обижали безбожно, и я все не мог понять почему Я не держу зла на них. Разве можно не обидеть испуганную человекоподобную свинью Уже тогда начинающую задыхаться от подкрадывающейся астмы. Но врачи успокаивали своим извечным "перерастет" И я, медленно подыхая от страха, перерастал в опустевшей школе.
Но были и свои маленькие радости Это - два учителя, два разных и удивительных Одного я боялся, но страшно любил, другим восхищался и любил не меньше. Первым был новый учитель физкультуры, в прошлом прекрасный талантливый баскетболист, который вдруг начал набирать вес, не мог с этим бороться и ушел в школу. Он был мастер своего дела и поэтому в нашу школу пошел сознательно Очевидно, спорт его приучил к трудностям. А теперь представьте, как можно попробовать поиздеваться над начавшим полнеть двухметровым баскетболистом? Его боялись инстинктивно, как-то по животному Каждый раз, когда я сталкивался с ним, он не мог пройти мимо меня Баскетболист нагибался, хлопал меня по дряблой физиономии и жалобно меня успокаивал "Может, еще не все потеряно, а, брат? И шел дальше
И был еще второй Вспомнив о втором, я улыбнулся и пришел в себя Порывшись в альбоме, я нашел школьную фотографию. Вот он, маленький, лысенький, с большим розовым проломом в черепе. Героический инвалид, ветеран всех войн и самой главной войны - эта война называется "жизнь" Он воевал со страшной силой, но еще с большей силой доктора, педагогический совет и директор долго обсуждали тему:
"Можно ли его пускать к детям?" Вывод был таков: "Он почти не опасен, а значит - к нам в школу!"
Они были истинной находкой для директора, учитель физкультуры и учитель по двум совершенно несовместимым предметам - по тем временам они назывались просто "пение" и "труды") На пение он шел радостно, начинал играть на баяне уже прямо из учительской, проходя через два коридора в класс У него был красивый звонкий голос. Пел песни он только патриотические. И все-таки это было страшное зрелище - идущий по коридору инвалид, играющий на баяне, притопывающий в такт ногами. Это было слишком даже для школьников В классе он ходил между рядами, пел, говорил с радостно безумными глазами С виду все было вроде нормально Он даже что-то писал на доске Но каждые две три минуты он вдруг хватал баян, и было понятно, что бы сейчас ни случилось, ничто не помешает ему доиграть "Прощание славянки". Труды он вел тоже неплохо, тщательно все объясняя, показывая детали, вот только баян стоял рядом, на столе. Труды реже прорывались "Прощанием славянки", но он часто хватал молоток и с криком "Вы поняли, враги народа?!" лупил им по тискам. А потом снова вел урок. Его не трогал почему-то никто.
И вот тогда, когда он нашел меня в пустынной школе, мы долго с ним пели. Он - высоким и чистым голосом, а я - без слуха. Но это было не важно
Почему мы любили друг друга? Тоже было не важно. Нам просто было вместе хорошо и спокойно. Мы были родственные души, искореженные постоянной войной. Я только начинал, а он - уже заканчивал Это сейчас я уже понимаю, что можно и не воевать.
Вот такие были мои первые учителя и первая шкода. Среднеобразовательная. В которой я среднеобразовывался в добрую маленькую и беззащитную тварь
Но эго были не все беды. Настоящая беда была особенно пронзительной. Ну, тут у меня было где разгуляться. Я разложил фотографии разных классов, до восьмого.
Вот она, на каждой фотографии. И не только моего класса, а всех классов в школе Непонятно, почему она фотографировалась со всеми. Может, ее просиди, а может, и нет Но я знаю точно, что на каждой фотографии, у каждого ученика моей школы была эта страшная женщина. Она была чудовищно маленького роста Такая же, как и я. Жутко толстая. Постоянно в грязном халате, как будто работала не в школе, а на бойне. А может быть, для нее эго и была бойня? По своей убогости, наверное, она не могла обидеть никого из взрослых, поэтому обижала детей. Потом, с годами, обрела силу, мощь, уверенность. И ее стали бояться даже взрослые. Это была фельдшерица. Слово пугающее. Даже в детстве я знал, что это не врач и не медсестра И это пугало больше всего Я вспомнил скачущий воздушный шар, на который был надет белый в пятнах халат. А сверху торчала маленькая крысиная мордочка в невероятно коротких и жестких кудряшках. Когда ей становилось скучно в своем кабинете, а это было тогда, когда она не делала уколов, прививок…
Я помню эти жуткие моменты. Они были самыми страшными в моей детской жизни: во время урока с треском распахивалась дверь и, прерывая все, вкатывался торжествующий шар
Следующего урока не будет! - хлопая ладонями, несколько раз говорила она. - Третий "А" будет прививаться…
Боже, сколько после этого было слез, дикого стеснения девочек! А когда в четвертом классе в большой спортивный зал загнали несколько классов, девочек и мальчиков в одних только трусах, я чуть не потерял сознание и долго потом по коридору ходил с опущенными глазами.
И сейчас, вспоминая это, мне становится страшно. Я помню до сих пор, что и тем, и другим, как бессловесным животным, не стесняясь ни перед кем, заглядывали везде. Почему я так боялся фельдшерицу? Я был самой любимой ее жертвой. Абсолютно безобидной и страдающей больше всех. При виде меня она тряслась от радости, катилась за мной, если нужно, через весь коридор, громко выкрикивая мою фамилию, хватая за плечо, рвала на себя и, не щадя меня, маленького и толстого, орала на всю школу:
Ты был в больнице? Твои родители выяснили, почему ты маленький и толстый?
А на перемены я иногда выбегал лишь для того, чтобы пробежать сквозь
издевательства, тумаки, через страшную фельдшерицу и попасть в сортир, который и зимой, и детом стоял в другом конце двора, хотя на каждом этаже было по туалету. Очевидно, их просто некому было убирать.