ГЛАВА 4
Вспомнилось, как исчез один из моих спасителей. Бедного песенника инвалида уволили. Наверное, правильно уволили, потому что он метнул лопату в одного из старшеклассников. Жалко, что промахнулся.
Тот же четвертый класс, когда мама целую неделю охала и ахала, без остановки повторяла, что это большое счастье у нас будет настоящий праздник - наш папа на несколько дней куда-то повезет.
Эту поездку я помню хорошо. Летний день, жаркий и зеленый. Папа приехал на машине с каким то дядей. Какая была машина - не помню (даже сейчас в них плохо разбираюсь). Дядя был веселый и орущий. Он поразил меня своим умением глотать отбивные в неизмеримых количествах и жутко много пить. Пить все, даже воду. Он постоянно о чем-то спорил с папой, ухитряясь при этом одновременно тыкать меня пальцем то в живот, то в бок, то в спину и, улыбаясь, говорить маме такие комплименты, что она от них только хлопала глазами. Дядя ей очень понравился. Потом мы сели в машину и покати ли по дорогам. Ехали к морю, кажется Черному, ехали долго, а папа все разговаривал с веселым дядей, совсем не обращая на нас внимания.
Теперь я понимаю, что это был за дядя и что это были за разговоры Уже тогда мой отчаянный папа потихоньку вступал в спортивную мафию. Существует и такая
Может быть, я плохо понимаю слово "мафия". Но, по-моему, это все безжалостное, наглое и воровское - все самое плохое, что выходит из спорта. Увы, это было, есть и будет
Возле домов и вдоль дороги попадались колодцы. И первое свое воистину философское учение я получил возле них. Выйдя из машины, мы решили полюбоваться аккуратным колодцем, сделанным под игрушечный домик. Перед этим, конечно, разложив на обочине дороги огромное количество кулинарных изделии, не считая разных напитков. Я был окончательно ошеломлен, увидев странную надпись на красиво раскрашенном колодце "НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ" - гласила она. Это звучало непонятно и пугающе. "Для кого написано? - думал я. - И почему на "ты". И кто он, который может плюнуть в такой красивый колодец? Тем более, ведь из него же пьют". Это была первая мысль Вторая мысль была "Разве кто-нибудь на это способен?". А потом почти сразу захотелось в него плюнуть. Это было тяжкое испытание для ребенка. Уже тогда я понял, что эта мысль никогда бы и в голову не пришла, если бы не было такой надписи Мне стало обидно. "Не плюй в колодец" мог написать только тот, кто плюет и не хочет, чтобы это делали другие. Я озирался по сторонам и, ах, как хотелось плюнуть в этот колодец!
Позже я четко ощутил, что в нашем мире каждый старается куда то плюнуть, что-то загадить или что-нибудь украсть - и при этом обязательно повесить вывеску "Не плюйте, не мусорьте, не воруйте!" И сам же старается втайне именно это и делать. До сих пор непонятно зачем.
После этого я начал обращать внимание на вывески, таблички и разные объявления Это тоже была школа Только тогда она мало учила, а больше удивляла и задуривала.
Например, разве могут не удивить газоны. Сколько там всегда разных табличек? "По газонам не ходить!" Но все, естественно, спешат и, конечно, ходят, прокладывая кратчайший путь. Однажды я наткнулся на странную табличку. Возле такой тропки, прорезающей зеленую городскую лужайку, была вбита палка с куском фанеры, на которой сообщалось, что - тропа для козлов. Я долго не верил своим глазам, а потом понял, почему все, усмехаясь и расправив плечи, гордо шли по тропе. Разве кто-нибудь считает себя козлом? Даже я, запуганный подросток, пару раз гордо прошел туда и обратно. После своего подвига я все рассказал бабушке. Меня удивило, что моя тихая бабушка вся как-то подобралась и зашипела.
- У тюрьму их надо, вредителей!
Я запутался совсем. За что же меня в тюрьму, ведь и я там ходил?
Не что-нибудь, а жизнь разделилась на четких три части до, во время и после И неудержимо хочется написать правдиво, а это значит, что нужно уметь быть и до, и во время, и после. А это очень сложно Знаю только одно есть единственное место, где меня ждут. Что бы я ни писал, каким бы я ни стал, меня там любят и ждут всегда И это дает неземную силу и веру Но не подумайте, не просто веру в себя - веру, надежду, любовь. Нет, даже океан любви, но океан бесценный, хрупкий и ранимый, такой же, как и океан воды, который разлился по большей части Земли. Его вроде и много, больше, чем всего, но он не менее хрупок Мы ухитрились за ничтожное время изуродовать и безбрежные просторы. За ничтожное время из могучего и смертельно страшного он стал грязным, жалким и беззащитным, населенным уродливыми мутантами. Хвала тебе. Великий Человек Создатель мудр, он все отдал Тебе Как он верил в Тебя! А Ты…
И в страхе океан любви, океан великих вод, воздушный океан, как казалось, бесконечный, и в страхе океан тверди земной, все океаны в страхе оттого, что подобные. Создателю не добавили им силы, а уничтожили ее, оставшуюся Что с нами будет. Вздрогнул и испугался, наверное, сам великий дракон Ссаккиссо. Может, действительно стоит прочитать о Великом Учителе, дедушке Няме, может, стоит понять, чем мы отличаемся - а может и ничем? - от маленького затравленного зверька, которому я посвятил столько времени и бумаги?
Наверное, жалко выгляжу во всей этой писанине, потому что четко знаю: что бы ни оправдывал, оправдываю прежде всего себя. Оправдываю по многим причинам. Первая из них - я не уверен в своей правоте Вторая - многие готовы идти за мной Но боюсь вас вести Боюсь, что, обретя силу, разрушите все на своем пути, затопчете бьющий родник любви в реликтовых земных лесах
В общем, начало маленькое чудовище созревать, возжелав создавать себе подобных, начитавшись возвышенного, которое создавало таких же ненормальных. А рядом была еще и мать, с невероятной силой мечтающая вслух. Она хотела видеть в отце то, на что имела право. Вот так в старом сыром сарае смешались желания: одно вслух, другое внутри. Что могло из этого выйти?.
Самое смешное я дорос уже до четырнадцати лет, а толком не знал отличия между мужчиной и женщиной.
Я бродил по двору, в котором были натыканы аккуратные клумбочки, окруженные не менее аккуратными заборчиками, а вокруг тоже был очень аккуратный огородик Я тупо приходил из школы. Тупо делал уроки. Мать была уже давно уверена, что меня пора отдавать в интернат для умственно отсталых Хотя мне просто так никто и не удосужился объяснить, зачем же в жизни эта треклятая таблица умножения? Кого и на что я буду умножать? А просто так учить не было желания и интереса
Сейчас я понимаю, как это тяжело: идти туда, не знаю куда; найти то, не знаю что! Я вспомнил Конфуция: "Народная мудрость. Нет ничего страшнее мудрости толпы!" Да, Толпа хочет многого. На моем веку она всегда хотела здоровья, просто глядя в телевизор на Кашпировского, зажав в руке кусок колбасы, не напрягаясь и ничего в жизни не изменяя.
Учитель, Ты объяснил мне, что если человек, однажды проснувшись, сказал: "Мне больно!" - значит, он тысячи раз перестал быть человеком, ведь Создатель так просто не отдает своих детей на растерзание. И, наверное, нужно тысячи раз возвратиться к человеческому, чтобы просто не было больно. Вспомните законы. Я помогу вам. Весь мир стал бы с ног на голову, если б можно было без любви и понимания избавиться от боли.
Мне очень тяжело избавиться от эмоций и писать дальше, переходя на личное. Личное - оно всегда страшное, поэтому здесь я часто употребляю слово "он", говоря о самом себе.
И вот: рос маленький зверек, наполняясь жизненными силами, неистово стремясь порождать себе подобных: хилых, пугливых и дряблых.
Шло время. Мама видела, что все рухнуло, безумствовала, но не могла понять. Когда приезжал отец, начинались крики, бой посуды, море слез, которое заливало всю квартиру. И я плавал на крохотном островке письменного стола между диваном и шкафом в своей комнатенке, лихорадочно пытаясь в четырнадцать дет все-таки выучить эту проклятую таблицу умножения, а она ускользала, ненужная и непонятная, растворяясь в облаках несбыточных иллюзий.
Дедушка Ням мне говорил:
- Сначала идет вера, потом - знания, и только потом - любовь.
Во что же было верить мне? В мать, которая не верила уже ни во что? В школьных учителей? Которые, впрочем, тоже не верили ни во что, а старались лишь уворачиваться от подлости учеников: от расплавленной пластмассы, капающей со школьной крыши; от самопалов, стреляющих гвоздями, и от "воронков", которые постоянно увозили в колонии для несовершеннолетних неукрощенных школьников.
Но, несмотря ни на что, запуганное существо обретало еще большее стремление к жизни. Потому что выжило. И яростное желание продолжать себя. Даже не отдавая отчета, на что это будет похоже.
Первое соприкосновение с "инь" и "ян" было настолько тягостным и искренним, что сейчас не вызывает у меня даже усмешки, не вызывает ничего, кроме тоскливой жалости к самому себе.
Был день. Мама лежала на постели с растерзанной подушкой, а папа ушел, уверенный и спокойный. Во дворе посреди самой красивой клумбы, распластавшись, как огромный бегемот, во весь рост лежал пьяный дедушка, изрыгая матюги и метко поплевывая в суетящуюся вокруг него бабушку.
Все были заняты своими делами. И уже не совсем маленький, но очень любопытный зверек впервые выскользнул на цыпочках из двора на заросшую вишнями улицу со странным названием Песчаная. Бегали дети, надувая, растягивая и пуская по ветру какие-то белые странные шары. Это была диковинная и совершенно новая игра для зверька. И когда он спросил у не менее толстого младшего мальчика: "Что это?" - то удивленная толпа девчонок и мальчишек с изумлением остановилась, а потом с хохотом и с упоением от собственного знания наперебой начала объяснять, что мудрое человечество все это придумало для того, чтобы не было подобных им. Оказывается, это были не просто шары. "Но как, почему?" - спросил дрожащий, испуганный я.
И радостно, с каким-то демоническим ликованием толпа девчонок и мальчишек мне сразу все объяснила и показала.
Родители! Где же были вы?! Вы страдали над разбитой посудой? Любовью?.. Или над чем-то там еще?.. Над чем вы там страдали? Когда рожденные вами измывались над миром, не понимая этого…
Об одном из самых главных - о любви, об Инь и Ян - я узнал именно тогда. Оказывается, созревая, я терзал себя по ночам, а потом затирал ладонью белые липкие пятна на простыне, инстинктивно стесняясь их… Оказывается, именно из них появляются подобные мне…
В рассказанное детьми я поверил сразу, не сомневаясь ни на миг. Что-то глубоко сидящее во мне запретило сомневаться. Так вот как появляются дети! Меня это мучило всегда. Маме было не до этого. Что ж, не грязный взрослый дядя - слава Богу! - мне объяснил это. Не ночью в подъезде без лампочки я постиг таинства рождения, а на цветущей весенней улице. Все рассказали мне и объяснили маленькие люди по имени "дети"…
Белую резину нужно надеть на то, что беспокоит ночами. И когда в жгущей и пугающей радости появится белое и липкое - нужно снять резину и куда-нибудь выбросить. Так делают все. Я поверил сразу. Я боялся идти домой. Мне казалось, что весь мир завален грудами наполненной жизнью белой резины.
Зверек потом проплакал всю ночь вместе с матерью, в разных комнатах. Он плакал о тех, которые могли бы родиться. А мать плакала о том, который уже родился, но непонятно зачем… Еще я плакал о том, что мать меня опять обманула, рассказывая о каких-то магазинах, разрезанных животах, где берутся подобные мне.
Милая мамочка… Как же тебе объяснить и нужно ли тебе объяснять, что это неизмеримо большее преступление, чем сладкая жареная картошка и сладкий мясной бульон, которые когда-то вытащили меня к жизни…
В общем, ободренный такими знаниями, я влюбился. Но как я мог проявить свою любовь? Может, и смог бы убить тигра или стать другом обезьян, о котором написал Берроуз, не видевший в своей жизни ни одной обезьяны. Может быть, я и смог бы спасти свою любимую от кровожадных крокодилов. Но людей я боялся. А мою мечту обижали. Я страдал и издалека мысленно наносил пощечины наглому сопернику.
Девочка была глупенькая и совсем некрасивая. Даже сейчас замечаю я за собой, что люблю каких-то лягушкоподобных, большеротых и пучеглазых или маленьких, пугливых как мышата. Никогда не нравились стройные длинноногие красавицы.
Известно, что девочки развиваются гораздо раньше. Она с кем-то гуляла, а я страдал, вздыхал, пялил глаза, не имея взаимности. Больше всего боялся, чтоб никто об этом не узнал. И об этом не узнал никто.
Такое всегда тянется долго и заканчивается обычно резко, с оглушительным взрывом. Вот я его и дождался!
После очередного скандала с мамой папа сказал, что забирает сына в сосновый лес, который убьет начинающуюся астму, то есть пока еще "астматический компонент" (с каким восторгом я часто повторял эти слова, которые навсегда - и не только для меня одного - останутся загадочными!).
Пойми, - говорил папа, - там у меня будет работа и сын. Мне нужно идти вперед. - И он ушел, будучи начальником спортивного лагеря госуниверситета. Ушел, бросив меня на попечение добросердечных студенток.
Мы ехали долго, полями, лесами… Я прямо захлебывался, глядя из машины на горизонт, которого еще никогда не видел. И, клянусь, мои легкие испуганно открылись, изгнав напрочь "астматический компонент", когда мы еще не доехали до сосен.
Дыша полной грудью, я въехал вместе с папой и еще двумя веселыми мужиками в хороший и добрый заповедник с изумительным названием "Кочерыжское лесничество". Двухэтажные домики стояли в окружении сосен. Все было совершенно дикое. И только одна исключительно ровненькая длинная асфальтовая дорожка катилась к столовой.
Смотри, - говорил мне отец, - а два года назад почти под каждым деревом были птичьи гнезда. - Хотя даже сейчас я не могу понять, какие же птицы вьют гнезда под соснами.
Мы остановились перед белым кирпичным домом. Отец сказал, что этот дом наш, в нем три комнаты, свет и газ. Но не успели мы выйти из машины, как нас окружило полчище девушек-студенток. И каких только там не было! Были и лягушки, и мышки, и курочки, и просто птички, и длинноногие лани, и даже жирафы, как показалось тогда мне, маленькому и несчастному. Не знаю, каким зверем мой папа вылез из машины, но был этот зверь - изголодавшийся и сильный.
Очевидно, начальник лагеря что-то значил. Девушки подхватили меня чуть ли не на руки и потащили. А папа исчез надолго.
Те, что повели меня, были две маленькие пучеглазые девчушки, очень жадные ко всему, что считали своим. Они вели меня под руки и всем, кого ни встречали, тут же объявляли, чей я сын. Я слишком хорошо помню, какие они были, эти два милых нахальных лягушонка, не поступившие в университет и лихо устроившиеся на кухню, куда мы все и пришли. Меня накормили вермишелью с огромным количеством чьих-то почек, печенок и сердец, а затем по накатанной асфальтовой дорожке отправили обратно, дав ключ от нашего с папой белого дома.
Лягушата так ласково кормили вермишелью, что съел я в пять раз больше, чем мог. Переступив порог нашего нового дома, я долго рыдал, сотрясаясь от рвоты. Это было как бы знамение того нового, в которое вступал зверек, не осознавая окруженного соснами мира. Под ними не было птичьих гнезд. Самое главное птичье гнездо моей жизни было одно - но не здесь.
Наплакавшись вволю и отлежавшись на прохладной кровати, я не придумал ничего умнее, чем снять штору, убрать все с пола и занести далеко в лес. А когда я возвращался обратно, то в молодом сосняке увидел несколько берез. Одна была сломана, из земли торчал огрызок, высотой мне по грудь. Я подошел, заглянув в него. Слезы умиления вновь потекли ручьями. Можно было протянуть руку и коснуться трех голубоватых в крапинку птичьих яиц. Сразу родились тысячи мыслей. Пойду возьму свой фонарик, который специально припас для темного леса. Ночью птицы спят в своих гнездах. Я посвечу и увижу ее. А может быть, даже коснусь рукой.
Целый день я слонялся по лагерю, заглядывая во все уголки, и даже обнаружил возле лагеря круглое красивое озеро. Вернувшись в лагерь, я увидел, что лягушата уже меня ищут.
Ужин давно ждет, - жизнерадостно объявили они и снова потащили меня по накатанной дорожке.
На этот раз я ел гораздо аккуратнее. Ел на кухне, в посудомойке. Лягушки гладили меня своими белыми лапками, и от этого все казалось гораздо вкуснее. Запихиваясь за обе щеки, я радостно рассказал им о гнезде, и они клятвенно проквакали, что пойдут туда со мной.
Уставший от массы впечатлений, я лег на белые простыни и уснул. Через некоторое время лягушата нежно растолкали и даже по разу чмокнули в щечку. Гордые моим доверием, они были тут как тут.
Ну, малыш, мы идем? - спросили они, ласково меня теребя.
Спохватившись, я взял фонарик и потопал с ними в темный сосновый лес. Восторг переполнял. Фонарик дрожал, вбирая его в себя. Я не мог ошибиться, потому что запомнил свое первое гнездо на всю жизнь. Мы шли гуськом, держась за руки. Шли не спеша. Луч тускнел, умирая вместе с залежавшимися батарейками, вместе с моей детской наивностью, вместе с особенным видением мира.
Сломанная береза - вот она!
Я заглянул вовнутрь ствола и увидел там три голубых в крапинку яйца. Чьи-то руки унесли птицу до моего прихода. Я упал на влажный мягкий мох и зарыдал. Это были последние в моей жизни слезы детства. Это были искренние слезы. Чистые и горькие. Фонарик мигнул и умер навсегда.
Лягушата зашептали слова утешения и вдруг быстро и нервно начали раздевать меня своими цепкими лапками. Я никогда не упрекну за это двух глупеньких девочек. Наверное, они не хотели, а может, почувствовав последние детские слезы, не смогли удержаться, чтобы не выпить их. Мне стало жарко. Лицо накрыла волна - резкая, душистая и упоительная. Грудью ощущались прохладные руки, а внизу то, что мучило меня столько времени, вдруг взорвалось само и, как показалось, залило меня и весь лес горячей волной. Потом глаза привыкли к темноте, и еще долго я смотрел, как две тоненькие девочки, сцепившись в комок, со стоном наслаждались друг другом. Кем же они сделали меня? Я лежал мокрый, голый и горячий. Потом они оделись и одели меня, целуя и испуганно утешая. Было видно, что страх довел лягушат почти до полусмерти. Они не понимали, как получилось, что почти ребенок сумел врезаться между двумя женщинами, которые в общем-то и мужчин никогда не любили. Им всегда было хорошо вдвоем. А тут вдруг такое случилось! Мы брели, шатаясь, хрустящим горячим сосняком на огни спящего лагеря.
Эта ночь была глухой, без сновидений.
Утром, проснувшись, я не узнал себя. Стало понятно, что теперь не боюсь ничего: ни школы, ни отца, ни матери, ни деда, ни жизни. Боюсь только двух маленьких и тоненьких лягушат.