Оторопь снега над городом тёмным,
оторопь снега – подарок влюблённым.
Женское снова мелькнуло запястье,
оторопь снега, как прежнее счастье.
Прежнее счастье, о чём же мечталось?
Оторопь снега опять показалась…
Светлый привет от февральского неба -
оторопь снега, оторопь снега.
Чувствуете? Он ясно владеет связью с инфернальным миром и с Зазеркальем!
– Уяснить бы только, чем они друг от друга отличаются? – ядовито хмыкнул барон Васмут. – Для меня любое иное измерение – вещь довольно эфемерная, призрачная, несуществующая.
– Вот поэтому вы никогда не станете настоящим бароном! – воскликнул Пушкоедов. – Поэты, художники и музыканты как никто воспринимают Зазеркалье! Чем больше таких личностей сманим мы на свою сторону, тем реальнее наша жизнь! Неужели не ясно? Более того, пока патриарх Алексий служит литургии в нашем храме, русичи будут послушны и безропотно смирятся с жизнью в своём свинарнике.
– Да я как-то не задумывался над этим вопросом, – сконфузился прилизанный барон.
– Ну, ничего, ещё не вечер, – успокоительно произнёс Пушкоедов. – Вернёмся к нашим баранам, то есть к вашему Костаки. Любопытный он человек, хотя во все россказни про его охоту за богомазами плохо верится – большинство из них всё-таки монахи-фанатики, а таких не особо купишь. Тем не менее, мне хотелось бы познакомиться с Костаки. Как бы нам такое устроить? – Пушкоедов выжидательно смотрел на барона Васмута.
Собеседник Пушкоедова на секунду задумался, потом на лице его проскочила мимолётная усмешка:
– Видите ли, просто так он вряд ли согласится. Вот если заинтересовать чем-то, предложить какую-нибудь редкостную безделушку или икону.
– Нет ничего проще, – уверенно начал Пушкоедов. – Скажете ему, что дело касается одного современного иконописца. Любопытнейшая особь, хотя, как и все талантливые люди, последний кусок хлеба без соли доедает. Думаю, для Костаки во всех отношениях будет интересно заняться иконописцем даже потому, что за работу он получит практически бесценные антикварные безделушки.
– А что за работа?
– Надо уничтожить икону, написанную этим, ещё мало известным богомазом, – Пушкоедов внимательно посмотрел собеседнику в глаза. – На этот раз не прибрать икону к рукам, а уничтожить! Он может даже самого художника не трогать, но икона должна быть уничтожена!
– ??
– Не удивляйтесь так, – снизил тон Пушкоедов. – Икона скоро будет в одном из монастырей. Поскольку этой доски ещё нет, и слухи о ней не расползлись по России, надо уничтожить её до того, как художник закончит свою работу.
– Но зачем? – удивился барон. – Это ведь всего лишь рисунок, пусть даже на стене храма! Или на доске! Икона – вещь нереальная! И откуда вы знаете о ещё не созданном, неизвестно каком рисунке, от неизвестно какого автора?
– Рисунок? – Пушкоедов посмотрел на собеседника, словно на недоумка. – А что вы скажете, дорогой мой, про рисунок, который писал евангелист Лука и который спас Москву от танков Гудериана?
– Я ничего не слыхал, – недоумевал Васмут.
– Нет ничего удивительного, – отрезал Пушкоедов. – В этом государстве история всегда была под строгим оком цензуры. А случилось вот что: в сорок первом, когда немцы рвались к Москве, когда победа Третьего Рейха была неизбежной, Сталин лично отправился к блаженной Матронушке в Донской монастырь. Утопающий хватается за соломинку – тот самый случай. Поклонился ей Великий инквизитор, совета просил. На что блаженная ответила: не бойся, мол, не возьмёт немец Москву, только сделай, как я велю. Открой не разрушенные ещё храмы – пусть священники денно и нощно молятся, неусыпную Псалтирь читают. А икону Владимирской, написанную когда-то евангелистом Лукой с натуры, трижды обнесут вокруг города. Икону "обнесли" на самолёте и неусыпная Псалтырь читалась до конца войны. Результат вы уже знаете. Двадцать восемь фактически безоружных Панфиловцев остановили танковую дивизию. Остановили! Без оружия – танковую армаду!
– Да, нас когда-то в школе на уроках пения заставляли разучивать: "Шумела поздняя осень, валила жёлтая листва. Их было только двадцать восемь, а за спиной была Москва", – вспомнил барон Васмут.
– Школа школой, а о материалистической возможности такой ситуации никто не задумывался, – уточнил Пушкоедов. – Не принято было. Но нам недооценивать врага нельзя, иначе всё может кончиться очень, очень нехорошо. Надеюсь, вы меня понимаете?
– Какого врага? – Васмут испуганно вскинул глаза на Пушкоедова. – У нас имеются определённые враги?
– Конечно, имеются! Весь этот мир во все времена представлял и представляет грандиозные поля сражения! А в стране Россия – нашим потенциальным врагом автоматически становится любой человек православного исповедания! – пророкотал Пушкоедов. – Неужели для вас это является неизведанным откровением? Не притворяйтесь паинькой, любезный. Что же касается художницы…
– Это женщина? – поднял брови барон.
– Да, – кивнул Пушкоедов. – И совсем недавно талантливая девочка неплохо начинала работать с нами. Даже исполнила один очень важный заказ. Да вот только понесло её в монастырь… не знаю уж, какими силами, но понесло. Кстати, икона, которую она скоро закончит там же, в монастыре, называется "Божия Мать, Воскрешающая Русь". Соображаете?
Древний гиперборейский ветер никогда не оставлял без внимания деревянный пирс в Приозёрске, который во все века жил своей неизведанной пирсовой жизнью. Крики чаек, поскрипывание снастей утлых посудин, громко именуемых в реестрах плавсредствами, запах дёгтя, тухлой рыбы подогреваемый плеском Ладоги, – всё смешалось в один клубок противоречий, прекрасно друг с другом соседствующих, именуемых одним ёмким словом – порт.
Приозёрск – рыбацкий посёлок со статусом города, куда приехала Шура, тоже жил, ворочался, что-то созидал во благо и для. Казалось, все революционные петроградские смуты не касались ни города, ни его жителей, хотя без большевиков и здесь не обошлось. В самых неожиданных местах вдруг возникали перед глазами выложенные виде мозаики на городских косогорах и на стенах зданий коммунистические догматы: "МИР, ТРУД, МАЙ!", "ВПЕРЁД – В СВЕТЛОЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЕ БУДУЩЕЕ!", "ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПОБЕДА МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА!", "СЛАВА ТРУДУ!".
Ясно, что эти догматы пожаловали в Приозёрск во времена пришедшего к власти исторического материализма, но, похоже, с тех мезозойских времён догмы никто не трогал. Шурочка и раньше натыкалась в закоулках Советского Союза на эти дебильные надписи, только с таким непомерным количеством великих призывов она сталкивалась впервые.
Одно радовало: в городке было всего три памятника Владимиру Ильичу. Здесь отцы города значительно просчитались, уступая другим населённым пунктам совдепии в количестве возведения памятников Ильичу. Вероятно, в городской казне не хватило денег на пару-тройку лишних гипсовых идолов Ульянова-Ленина-Бланка, поэтому правители Приозёрска навёрстывали упущенное прописными коммунистическими догмами.
В ожидании оказии на остров Шура долго и бесцельно гуляла по посёлку, но ничего больше примечательного не обнаружила. Этот городок был всё-таки примечателен хотя бы тем, что отсюда на Валаам ходил пароходик, на котором паломники могли достичь мест обетованных древней Гипербореи.
Прямо рядом с пирсом примостилась кооперативная палатка, доверху напичканная разноцветными импортными банками с пиво-водками и разноцветными пакетиками, набитыми самыми питательными калорийными чипсами. Но покупателей возле почему-то не наблюдалось. В самом посёлке было не слишком людно, что Шуру, в общем-то, очень даже устраивало. В Приозёрск она отправилась по совету ближних и дальних. Во всяком случае, здесь можно было без особых проблем подцепить плавучую оказию до Валаама, на что, собственно, и рассчитывала наша искательница приключений.
Хотя пароходик отваливал от причала только раз в сутки, но зато на нём днём с огнём не найдёшь никакой толчеи, средне-азиатско-кавказского гвалта, заплёванных улиц, "братковых разборок" и прочей неразберихи мусорной свалки. Такие отхожие места наполняли до краёв не только столицу, но и другие крупные русские города, притянутые к кампании мирового рынка, или, проще сказать, гнилого базара.
Вспомнилось Валаамское подворье в достопамятном Ленинбурге, выбивание, выколачивание, оформление пропусков, виз, благословений, на что ушло ни много, ни мало – две недели. Это всё относилось к тому же, благословлённому нынешним патриархом Алексием II, мировому рынку.
Да и чего ожидать было от благолепного властителя русской православной церкви, когда Московская патриархия в смутном половодье девяностых единожды устроила табачный бизнес, закупая и завозя в Россию импортные сигареты огромными партиями? Занимался деградацией будущего населения России митрополит Смоленский Кирилл с попустительства патриарха Всея Руси. Поэтому остальному населению, занимающемуся переделом и перекупкой брошенного коммунистами каравая, было не до того. Иногда только прессой уделялось вялое внимание на свирепствующую среди подрастающего населения наркоманию и проституцию. Кто-то кому-то грозил указующим перстом и просил неизвестно кого призвать катящуюся под откос державу к порядку.
В этой неразберихе уходящего столетия при кончине Советской власти на покупку сигарет и пива малолетками никто не обращал внимания, как и на разгорающуюся голубым цветом порнографию, движение за создание и признание прав сексуальных меньшинств, а также на узаконенное кодирование населения.
Может быть, патриарх самолично заключил договор с мировым масонским правительством о развращении и спаивании будущего населения России или целовал туфлю папе Римскому, кто знает?
Недаром же английская леди Маргарет Тэтчер напрямую высказывалась, дескать, Россия для Европы нужна лишь, как кладовая сырьевых ресурсов, а населения для охраны и погрузки добытого сырья хватит в размере пятидесяти миллионов. Остальные русичи – щепки, которые летят, когда бравые европейские ребята лес рубят. Соображаете?
Даже в церковь проникли вездесущие бумажные души и торгующие душами нелюди. Таких Шура называла мягко, но довольно точно – чужие. И когда в петербургских церковных конторках московская паломница Александра Ослиная преодолела препятствия всех крючкотворов, то чётко почувствовала – так надо. Валаам был для неё чем-то другим, то есть, той основой, на которой держится ещё православие и куда надо попасть хотя бы для того, чтобы научиться давать отпор чужим. Первым и единственным апостолом пришёл на Русь Андрей Первозванный, который принёс в обетованную страну христианство. Не оттого, что русичи были лучше богоизбранных иудеев, а потому что Русь всегда и во всём являлась первой, как и явившийся апостол Андрей.
Но первым быть всегда тяжело. После насильственного Крещения Руси Киевским князем Владимиром христианство укоренилось и укрепилось на основе поклонений Сварогу, Даждьбогу, Перуну, Купалу и Ладе. Только необычное русское христианство мешало развиваться тому же католичеству, протестантизму и даже магометанству. Оттого-то патриарх Никон и устроил гражданскую резню в России. Именно с семнадцатого века появились христиане-новоделы, которые даже крестились тремя пальцами, как заповедовал Никон, заключивший с Римским папой унию, где согласился помочь сломать Русь.
Старообрядцы не стали воевать с обезумевшим патриархом-новоделом, который не смог найти ни одной иконы, где Саваоф, Христос или апостолы благословляли бы народ триперстием. Никон сжигал непокорившихся целыми деревнями, рубил пальцы, чтоб не крестились двумя, уморил в тюремной яме голодной смертью болярынь Морозову, Урусову, Данилову, сжёг и самого Аввакума, но не сломал Русь. О, наша Родина просто затаилась на время.
Ведь недаром сказано в Писании: "И придут тысячи лжепророков, и назовутся именем Моим". Эти слова, принявшего на себя муки за всех людей на земле, часто приходили Шуре в голову, особенно когда она уже сейчас, в наше время, сталкивалась с упрямым нечеловеческим непониманием или с откровенным желанием какого-нибудь очередного нелюдя сделать ближнему пакость ради процветания пакости.
Наконец-то всё позади. Сейчас она просто гуляла по причалу, отдыхая, не думая ни о чём. Нет, мысли всё же были. Разные. Повоевав немного с церковными чиновниками, ей вспомнилось вычитанное где-то: "Сен-Симонисты, чтобы теснее связать человека с человеком и приучить людей к любви, рекомендовали, например, пришивать пуговицы у сюртуков сзади, чтобы брат брату помогал при застёгивании. И все мы с удовольствием пришиваем своим братьям пуговицы сзади, чтобы они никак не могли их сами застегнуть".
Ох, как это наглядно для всех случаев жизни, даже церковной! Ну, да Бог с ними со всеми. Не судите, да не судимы будете. Ведь всё кончилось хорошо. Вот и ладно. Сегодня после полудня должна отправиться на остров та самая вожделенная и долгожданная оказия, ради которой Шура оказалась здесь, и мысли потекли по другому руслу. Впереди встреча с островом, с монастырём. Что-то там ждёт её? И действительно, не лучше ли было бы найти какого-нибудь батюшку-иконописца в Москве-матушке, чем тащиться за тридевять земель на священный остров?
Валаам – мужской монастырь. Почему она ехала именно туда, зачем? На этот вопрос, скорее всего, ответить не мог никто в подлунном. Но где-то на грани сознанья, там, где сон превращается в действительность и наоборот, отложились, записались, напечатались слова, произнесённые когда-то в Шурочкином сне самой Богородицей: "Валаам – русский Афон, езжай туда. Я, афонская игуменья, буду ждать тебя".
Вдоль берега прошлёпал катерок, деловито ворча. Глядя на разбегающиеся от него волны, Шура вспоминала прошлую жизнь, как это бывает у некоторых перед смертью. Но воспоминания никак не хотели выстраиваться стройной линией. Скорее всего, это были обрывки не только прошлого, но и будущего, не говоря уже о настоящем. Время имеет причудливый рисунок – иногда оно перепутывается так, будто с его нитью успел поиграть шаловливый котёнок и человек безуспешно пытается понять: где он? кто он? зачем он?
Телёнок Роби исчез вместе с дарёным портретом, то есть, с иконой дьявола. Исчез, похоже, надолго. Скорее всего – навечно. Так решила сама Шура, и Роберт стал сразу чужим, отрезанным, ничего не значащим представителем далеко не лучшей половины человечества. Человеческую натуру не спрячешь ни за какой маской. Шурочка с детства была неплохим психологом, но в тот раз, по завершении работы над физиономией проклятого ангела, председателя колхоза отвергнутой нечисти, какая-то дурацкая эйфория, желание эпатировать и покорять полностью овладело её сознанием. Скорее всего, в характере появилась черта уверенности в своих силах.
Вероятно, поэтому и вручила законченную работу вовсе не заказчику и даже не любимому, а так, проходному проходимцу, старающемуся сделать бизнес на иконографии и антикварных раритетах. Может быть, торговец душами заслуживает такого подарка, но сама-то Шура согласилась написать икону, желая доказать кому-то, что она ещё о-го-го какая! Что ещё чего-то может! Но что ты можешь, несчастный человек, без Божьего благословения? В общем, сама виновата, сама расплатилась – всё имеет свою цену, даже бесценная, бессмертная душа, поэтому неизменная расплата иногда не приносит никакого удовольствия.
Один единственный раз, где-то уже год-полтора спустя, она увидела Роберта на Измайловском вернисаже. Эта встреча была удивительна и запомнилась потому, что вместе с Робертом был… Герман! Оба оживлённо обменивались мнениями, бродя в рядах торговцев иконами, картинами и прочими поделками русских художников. Когда и где они успели познакомиться?
Ах, не всё ли равно. Важно, что ни тот, ни другой не надоедали Шурочке своим вниманием. Почти сразу за сгинувшим в никуда Телёнком Герман также пропал, вычеркнул себя из её жизни. Но Шура была искренне благодарна за такой неожиданный подарок. Благо, он ни разу не вспомнил про неполученный заказ, и это Шуру очень устраивало. Уж с кем-кем, а с Германом ей хотелось общаться меньше всего. Во всяком случае – сейчас. Что можно хорошего ждать от колдуна, чернокнижника, первосвященника из капища падшего херувима? Недаром он так носился с идеей иконы! И соблазнил художницу именно тем, что никто ещё не пытался писать образ падшего ангела под таким ракурсом!
Кстати, похоже, икона Телёнку понравилась, и он с удовольствием молится на нового владыку, ведь после торжественного вручения этого презента его как корова языком слизала. И Герман по-английски освободил девушку от ненавязчивой опеки. Для девушки прошлое с этими спутниками по жизненному пути сейчас представлялось неожиданным кошмаром, в который она не возвратилась бы ни за какие коврижки!
Причём, на Измайловский вернисаж Шура подалась тоже не просто так. Совершенно случайно на Белорусском вокзале она познакомилась с художником… А не слишком ли много художников на один второразрядный опус? – спросит досужий читатель. Может быть много, но куда ж деваться от исторической действительности и неодетой правды? Только где сейчас на Москве собираются художники? Время Бульдозерных выставок и гламурного выставочного зала на Крымской набережной потихоньку, но непрерывно уходит в прошлое. И только возле вернисажного терема в Измайлово художники чувствовали себя пока что вольготно. Во всяком случае, нападений от власть имущих здесь не ожидал никто. Даже пьяные сплетни об арестованных художниках и о недалёком любимом Магадане давно канули в Лету. Сейчас в Москве иногда с художником познакомиться можно просто на улице, а не в Магадане. Или у одного из девяти городских железнодорожных вокзалов.
День выдался не жаркий, не холодный, с весёлым ласковым солнцем, с начинающими паучками-парашютистами, с тем особым запахом, сводящим с ума, когда ещё не жгут листья, но ароматы осени всё сильнее проникают в жизнь города, в сознание горожан. В такие чудные дни люди, жмурясь, словно котята, или, прикрываясь вошедшими этим летом в моду бликоотражающими очками, привычно спешили куда-то, ныряли в вечную суету Москвы, растворяясь в ней навсегда или почти навсегда.
По каким-то своим чисто женским житейским делам Шура заехала на Белорусский вокзал, причём у неё образовалось "окно" в тридцать-сорок минут – это время она решила убить в скверике на площади, где точкой отсчёта был памятник Великому Членину, отчего и скверик москвичи чаще всего величали "плешкой". Вождя она звала так ещё со школы хотя бы за то, что в его владениях все были какими-то членами. Даже женщины. Сама Шура недавно избавилась от членства в Союзе Художников и ничуть не переживала. Скорее наоборот.
Скверик был полупустой. Большинство посетителей к тому же оказались обыкновенными российско-советскими бомжами, которые организовали здесь своё постсоветское членство, поскольку менты на плешку заглядывали редко. Поэтому площадка вокруг памятника не пустовала никогда, и даже за уборкой мусора кому-то удавалось следить.