Засмеялся. Цапнул с пола подушку, как зверь – когтями. На кровать втащил.
– Я тебе добуду. Не парься.
– Степа. Знаешь…
Молчание обдало пожарище двух обезумевших тел ушатом ледяным.
– Что?
Тишина. Тишина, и последние взлизы огня потрескивают в обгорелых, мертвых, смоляных, сизых досках.
– У меня очень, очень болит голова. Страшно. Может, к врачу надо. Они вот на Петьку подали в суд… а я на них подам в суд. Дом-то наш ведь подожгли. Чтобы… богатый дом построить.
Слезы ее уже текли, обильно, быстро, из углов глаз, пропитывая горячей солью подушку.
– Не плачь. – Он поднялся на локте, цапнул с тумбочки пачку сигарет, выбил сигарету, взял зубами, как малька за хвостик; долго щелкал колесиком зажигалки; наконец закурил. Лег, и сигарета дымилась в зубах. – Не плачь, тебе говорю! Давай я лучше тебя в Василево вывезу. На недельку. Ты в своем ЖЭУ отпуск возьмешь. Там ведь еще дворники есть, с другого участка за тебя снежок поскребут. А мы – оторвемся от всех.
– Что такое Василево? – спросила Мария деревянными губами. Слезы текли.
– Деревенька моя. Там у меня развалюха одна. От бабки моей осталась. Я ее запустил, конечно. Не продал. Хотя мог бы в свое время. А потом обрадовался. Может, дети пойдут, туда ездить будем на лето.
– Дети, – повторила, как в школе, Мария. Слезы потекли сильнее.
Он положил руку ей на лицо. Пальцами собирал слезы, давил их у нее на щеках, как жуков, пауков.
– Хватит. Не люблю слез. Вот бабы, всегда ревут. – Ему хотелось сказать: после постели, но не сказал, удержался. – Туда автобус ходит, потом пешком, по льду, через Суру. Поедем. Проветришься. Я тебе калину зимнюю пособираю. И рябину. Будешь клевать, как воробей. С сахаром!
Мария медленно повернула голову и поцеловала его голую мокрую руку, вздутую мышцу. Обожгла губами, зубами.
ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:
"Полотно Михайлова "Кувшин", по недостоверным сведениям, находилось в коллекции живописи английской королевы Елизаветы. Где картина сейчас – мы не знаем. Несомненно одно: найденные в сгоревшей мастерской художника старые слайды заставляют признать этот холст одним из шедевров мастера. Белый узкогорлый кувшин неподвижно стоит на зеленом лугу, и тон нежной свежей травы оттеняет чистый, ангельский алебастр женственного сосуда, застывшего в ожидании чуда, вбирающего горлом солнечный свет. Вокруг кувшина – фигурно постриженные кусты. При внимательном рассмотрении оказывается, что это вовсе не кусты, оформленные искусным садовником, а… подобие защищающих, бережно воздетых пальцев. Огромная мужская рука, будто прорастающая из земли, хранит, бережет, защищает маленький кувшин – нежную белую девушку – от боли, зла и горечи жизни".
ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВОЕ АДАЖИО. ШЕДЕВР
– Чуть вбок головку, дорогая! Чуть вбок головку!
Красотка наклонила набок голову.
Золотые локоны скользко упали на голое плечо.
– Так-так! Застыла! Застыла! Ручки не шевелятся! Глубоко вдохнула! Замерла!
Златовласка надавила рукой на руку, приказывая рукам не дрожать, а губы не удержались – усмехнулись.
И дрогнули. И выпустили:
– Как мертвяк, что ли?
Тот, кто фотографировал красотку, огорченно всплеснул руками:
– Черт! Какой кадр пропал! Все смазано!
– Я больше не буду, – капризно, весело протянула Золотая голова.
Опять сложила розовые губки бантиком – в загадочную улыбку. Углы губ приподнялись. Серые светлые, как ручей под солнцем, наглые глаза с трудом подернулись нарочной поволокой. Белый бархат рук нежно лоснился под слепящими софитами.
Тот, кто фотографировал, упоенно воскликнул:
– Так! Так! И не двигаться! Не-дви-гать-ся!
Золотая голова молчала.
Серые наглые глаза глядели на фотографа.
Фотограф, как кролик на удава, глядел на Золотую голову.
Золотая голова была загримирована Джокондой.
Моной Лизой Джокондой Леонардо да Винчи.
Тот, кто фотографировал, снимал Золотую голову для авторского проекта, под названием: "ЖИВЫЕ ШЕДЕВРЫ".
Проект делался так: выбирали живых звезд и громких бизнесменов, гримировали их под великие произведения искусства, под всемирно знаменитые шедевры, сажали под яркие софиты в наверченных-накрученных роскошных старинных одеждах, старались усадить точно так, как сидел человек на известной картине великого художника, и – фотографировали.
Получался живой шедевр.
Получались: живые Три богатыря, живая Царевна-Лебедь, живая Сикстинская Мадонна, живая Спящая Венера, живая Богоматерь Владимирская, живая Маха Обнаженная.
Живая – Джоконда.
Мона Лиза.
– Так-так-так! Головку немного налево… налево… еще левее! Так! За-мер-ла! Света больше! Больше света!
Золотая голова скосила глаза вниз и вбок.
По полу, прямо у ее ног, медленно, важно шла мышь.
Живая мышь.
Она была живая Джоконда, а у ног ее – живая мышь.
Все было по-настоящему.
– Снимаем! – сладострастно крикнул тот, кто фотографировал.
– А-а, – сказала Золотая голова. – А-а-а!
И быстрее броска змеи скользнула, прыгнула – в платье Джоконды – ногами – на стул.
В этот момент фотограф сделал снимок.
Джоконда стояла на стуле и орала во все горло:
– А-а-а-а-а! Ужа-а-а-а-ас! А-а-а-а-а!
Фотограф воздел руки в отчаянии.
– Боже! Боже мой!
– Бля-а-а-а-адь! – орала Золотая голова. – А-а-а-а! Уберите-е-е-е!
– Что случилось! – отчаянно проорал фотограф.
– Мы-ы-ы-ы-ышь! – вопила Золотая голова.
Фотограф взял себя обеими руками за голову.
– Господи, Гос-с-с-с…
– Убейте-е-е-е-е! – орала Золотая голова.
Фотограф беспомощно оглянулся.
Никакой мыши в помине не было.
Пока они оба орали, мышь благополучно уползла в неведомую дырку.
В норку.
– Она уже уползла в норку, – обреченно сказал фотограф.
Золотая голова подобрала обеими руками старинные юбки.
– Уползла-а-а-а?!
– Да. Уползла!
В глазах у фотографа сверкали слезы.
Он, сквозь слезы, глядел на белые голые щиколотки, на точеные икры Золотой головы.
Он почему-то дико захотел ее.
"И правду говорят, она действительно, зверюга, такая секси…"
– Уже-е-е-е?!
– Вы можете слезть со стула! – крикнул фотограф. – Я вам помогу!
Он протянул Золотой голове руку.
Она протянула ему дрожащие пальцы.
Когда она спрыгивала со стула на пол, фотограф наступил ей ногой на подол старинного платья, будто нечаянно. Шов захрустел, и юбка разорвалась.
– Вы это нарочно! – крикнула Золотая голова.
– Не нарочно, – сказал фотограф, хотя это была неправда. – Извините.
– Блядь! – сказала Золотая голова. – Где мышь?
Фотограф чувствовал, как его живой шедевр рвет ему штаны.
– А вы бы убили ее? – спросил фотограф, держа Золотую голову за белую руку.
– Конечно! – сказала Золотая голова. – Туфлей!
Она посмотрела на него, и фотограф почувствовал себя мышью.
– Хотите анекдот про норку? – внезапно спросил фотограф, не выпуская белую гладкую руку из своей. – Муж купил жене норковую шубу. Она: что ты мне купил, дорогой! Здесь же одни дырки! Муж смеется: что ты, дорогая, это отличная шуба, какие же это дырки! Это – норки!
– Смешно, – сказала Золотая голова. – Ха-ха-ха!
– Я сделал снимок, когда вы прыгнули на стул, – сказал фотограф смущенно. – Это будет шедевр.
Золотая голова легонько пожала его руку, и он с ужасом понял, что сейчас, сейчас, да, вот.
– Ха-ха-ха, – раздельно, будто катая во рту жемчужины, высмеялась.
Улыбнулась.
Мона Лиза.
Джоконда.
Золотая.
ЧЕРНАЯ БАГАТЕЛЬ. ПИВО БЕЗ ВОДКИ – ДЕНЬГИ НА ВЕТЕР
Когда Красный Зубр и Белый узнали, что у нас дом сгорел, они сказали только "А-а-а!" И больше ничего не сказали.
Когда Кузя узнал, что наш дом сгорел, он выматерился длинно, щедро, витиевато.
И я слушал этот мат, как музыку.
Когда Паук узнал, что наш дом сгорел, он заплакал.
Так он любил нас с мамкой.
Когда Степан узнал, что наш дом сгорел…
А разве он узнал? И когда?
Он же не приходил все это время.
Я уж думал – они с матерью рассорились.
Ему, я так думаю, откровенно говоря, по хрену будет, сгорели мы или не сгорели. Он – важная птица. И высоко летит.
Вот мы. Кто мы такие? Простые работнички революции. Простая ребятня. Пацаны, одним словом. Па-ца-ны! А Степан? Степан – во-о-о-ождь.
Разве вождям до чьей-то сгоревшей хаты?
Сгорел дом, ну и сгорел. С кем не бывает.
Наш-то угол остался все равно.
Сидел я один, мать в деревню уехала в какую-то, в какую – не сказала, сказала только: я в ЖЭУ отпросилась, за меня хромая Валя на участке поработает, я на несколько дней, – и испарилась.
Матери нет, я один, гуляй не хочу.
Я не хотел. Честно. Не хотел пить, гулять, балдеть, ругаться.
Вообще, когда трезвый, думаю о нас, пацанах, чуть ли не с отвращением: ну что это мы, революцию через пьяный угар только чувствуем, что ли?
Потому что как ни соберемся – так опять пиво, водка, сигареты, и так до мрака перед глазами, до сблева. А сквозь это все орем: мы! Народ! Партия! Еретик! Сломаем! Плюнем в рожу! Оружие! Сволочи! И всякое такое.
А как свалимся штабелями, проспимся вповалку, встанем с чугунными головами, воды из-под крана ледяной, с похмелюги, надудонимся – так вроде все эти крики кажутся… ну… чем-то притворным, что ли, кажутся.
А потом себя одернешь: ну какое же притворство? Мы же так искренне!
Мы же так верим в тебя, наша революция!
Ты – наш дом. Партия, ты наш дом.
Ты – у нас – никогда не сгоришь.
И мы все – дети твои.
А Степка, что ли, родитель? Ха-га-а-а-а!
Ну вот, значит, сижу я один совсем. И – стук в дверь.
Иду открывать. Знаю уже, что за кошки там скребутся!
Точно. На пороге – Кузя и Паук. С бутылкой водки. И двумя полторашками пива. И с бумажными стаканчиками.
Кузя за пазуху полез. Вынул копченое что-то, сильно пахнущее.
– Бастурма, Петюха, – кинул небрежно так.
– Бастурма? А че это?
– Темнотища ты. Темная ночь. Вяленое мясо. Сырокопченое. Татарское. Супер.
Он поднес копченую палку к носу и громко, сопливо вдохнул.
Ну что тут делать! Матери, главное нет. Никто не помешает. Пришли так пришли. Почему бы не выпить. За революцию.
Сели в спаленке. Я – на кровать, Паук – на стопку книг, Кузя – на пол.
Бутылку открыли.
Водкой запахло резко, как давленой хвоей.
– Это че, на кедровых орешках? – я спросил.
– На козьих какашках! – хохотнул Кузя. – Где стопки? Наливай!
Материны стопки лежали в коробке у меня под кроватью.
Я их вытащил, а Кузя аккуратно, как провизор, водку разлил.
Прозрачно, красиво, гадко…
Будто прыгаешь с парашютом. Так всегда.
– Ну, вперед! За революцию?! – угрожающе крикнул Паук.
– За революцию, Паучина! – крикнул Кузя.
– Давай, Кузьма, – кивнул я.
И мы все выпили.
От бастурмы каждый откусывал. Нож было лень с кухни переть.
Потом Кузя сказал: "Еп, у меня же с собой нож", – и вытащил из кармана нож.
Красивый; на финский похож. В чехле. Небольшой, но внушительный. Лезвие охотничье. Ручная работа, видно сразу.
– Не боишься, что тебя поймают?
– И? – сказал Кузя.
– Холодное оружие, – сказал я.
– Волков бояться – в лес не… – Кузя оборвал пословицу, как веревку.
– Накатим! – крикнул Паук.
Через час в окно застучали.
Пришел Белый, еще с бутылкой.
– Ты, что ли, ему позвонил? – спросил я Кузю.
Язык уже слушался плоховато.
– У него интуиция! – засмеялся Кузя.
Белый открыл бутылку зубами.
– Зуб сломаешь, дурень! – крикнул я.
И Белый вправду выплюнул изо рта кусок желтого, как у волка, зуба.
Когда его белая головочка на тонкой жалкой шейке наклонилась над бутылкой, а носик понюхал водку, а бледный рот выдохнул: "А-а-а-ах…" – я чуть не заплакал.
От умиления.
Водка Белого почему-то пахла псиной.
Так противно, странно пахла псиной.
Будто песья шерсть намокла под дождем… или под снегом, и собака домой вошла, и отряхивается, и брызги во все стороны летят со спины и хвоста, и пахнет, пахнет вот так, как эта водка. Горько, солено пахнет.
– Та-а-ак… пац-цаны, – покачивался Кузя. Его нос потно, жирно блестел, как смазанный маслом. – Мы ведь с вами – а м-мы не понимаем-м-м этого!.. на самом деле – в авангарде… ик!.. времени… Мы – впер-реди!.. это ж ясен перец…
– Йес, – кивал Белый и тоже слабо, как цветочек под ветром, покачивался, и покачивалась его белая хризантема на тонком стебле шейки, – пра-виль-но… Один ты слаб… а вместе – мы… ум-м-м!.. мы – это мы… и когда придет пора… и мы… должны будем… сразиться… с ними!..
– А мы!.. ведь!.. – кричал Паук. – Сразимся!.. потому что у нас… другого пути – не-е-ет… не-е-е-е-ет!..
– Не-е-е-ет… – подтверждал я.
Рука еще сама, но уже плохо тянулась к бутылке пива.
Пиво лилось в бумажный стаканчик. Стаканчик клонился и падал под перевитой, светло-коричневой, как больная моча, струей.
Лилось пиво, растекалась на полу пивная лужа.
Белый смотрел на лужу философски.
Кузя икал. Слепо улыбался.
– Пиво без водки – деньги на в-в-в… ветер, – выдыхал он.
Я упорно брал новый стаканчик. Снова лил в стаканчик пиво.
Стаканчик снова падал.
– Ты, харе! – вопил Кузя и грубо вырывал у меня пивную громоздкую бутыль. – Харе баловаться! Я сам!
– Ты-ы-ы-ы?!
Мне хотелось покричать. Побороться, повозиться.
Я опрокинул на пол лоснящегося Кузю. Бутылка упала.
– Пиво текло рекой, – мудро и спокойно изрек Белый, глядя на пивной ручей.
Паук, как фокусник, вытащил из кармана сброшенной на пол куртки еще одну пивную полторашку.
Белый сидел и курил.
Он был похож на Будду, наблюдающего последнее кровавое сражение.
В табачном дыму тлели года, проносились века.
А это была всего лишь ночь.
Одна ночь нашей революции.
Какая же революция без пива и водки?
Много пива и водки, водки и пива… вот это, наверное, и есть вознаграждение революционера. Мы делаем революцию… за то, чтобы…
Чтобы водки и пива… много… у всех было, и всегда, и вдоволь, и в любое время… года… и суток… и…
Синий, сизый дым обволакивал нас пеленами. Мы были младенцы.
Наши околоплодные воды были: водка. Наше грудное молоко было: пиво.
Пиво и водка. Водка и пиво.
А что такое был табачный дым?
А дым – это была наша душа.
Она летала вокруг нас, летала, летала…
А в нас все никак не вселялась.
Когда я падал, навек падал в смертельный, тошнотный сон, я услышал крик Кузи:
– За рев-волюцию!
А потом я услышал, как я сам захрапел.
И я не успел удивиться этому.
Я уже спал.
Проснулся я оттого, что меня стало выворачивать наизнанку. Будто внутренности из меня когтистой лапой выдирали.
Так мучительно блевал я.
И кто-то знакомый, о, добросердый держал, подставлял мне под подбородок – пустое жестяное ведро. Материно дворницкое ведро. Она в нем и полы мыла.
И я блевал, блевал в мамкино ведро взахлеб, как просто полоумный.
Пока все нутро не выблевал.
– Ну вот, с облегченьицем вас, – ядовито сказал надо мной знакомый до боли голос.
Я поднял тяжелую башку. Надо мной стоял и хохотал Красный Зубр.
– Здоровье – прежде всего, – сказал Зубр сквозь здоровый молодой хохот. – Ты не думаешь о здоровье. Если ты умрешь прежде времени, допившись до чертиков, кто будет делать революцию? Да, кто?
– Зубр, – прохрипел я и вытер рот ладонью. – Прекрати, а?
На полу дико, как звери в логове, храпели друзья и соратники.
– Водички хочешь? – спросил Зубр. Прикрыл ведро газетой.
– У тебя пивка нет? – спросил я.
– Есть, – ответил Зубр. – Есть, а как же! Как сердце чувствовало.
Когда он вынул из кармана маленькую бутылочку "Туборга", я прослезился.
– Когда мы победим, пиво будет литься из-под крана в кухне, – плача от радости, пообещал я.
И Зубр, дрянь такая, спросил так невинно:
– Из-под золотого крана?