ЧЕРНОЕ АЛЛЕГРО. ПЕТРУШКА И СТЕПКА
Я совсем не думал, что за нами будет погоня.
У нас был митинг, на площади Минина, и он почти провалился; и Степан разозлился капитально; и так быстро темнело зимой, и надо было быстро удирать, у нас было это все отработано, и Степан не боялся нисколько, это был такой мирный, вялый митинг, ну, мы помахали плакатами, как прощальными платками, покричали чуть-чуть, а рядом с нами что-то свое кричали коммунисты, а рядом еще и зеленые, так что это была дерьмовая сборная солянка, и в ней плавали сосисочки, грибочки, мясцо, лимончик, перцы красные, маслины черные, оливки зеленые и еще Бог знает что.
Степан был недоволен.
Он двинул меня кулаком в бок и тихо кинул мне:
– Давай, бери Белого, и еще кого сможешь, двигай в мою машину. Я туда пошел. Один. Вы тоже по одному. Все в порядке.
– Все лажа, – сказал я.
– Пораженье от победы ты сам не должен отличать, – тихо, зло сказал Степан.
– Это что, стихи?
Я уже смеялся.
– Дурачила. Я пошел.
Он исчез в метели. Я оглянулся. На площади уже почти никого не было. Сиротливо торчали голые кусты вокруг старого погибшего фонтана. Бронзовый Минин глупо простирал кривую руку к небесам. Минин куда-то кого-то призывал. А его никто не слышал.
Я знал, где припарковался Степан.
Рожа Белого моталась поблизости белым носовым платком в метели. Он стоял с непокрытой головой. Ему в открытый рот залетали птицы снега. Он был похож на чучело на зимнем огороде. Я подмигнул ему, и он, издали, близорукий, а увидел.
Пошел за мной. Понятливый.
А больше я никого на площади не увидел. Ни Кузю. Ни Паука. Ни Зубра.
Они все делись куда-то.
Ну, профессионалы. Испарились.
Я подошел, отпечатывая черные следы в свежем снегу, к машине Степана. Я спиной знал: за мной идет Белый.
– Все класс, – сказал я, захлопывая дверцу, усаживаясь поудобнее. – Белый сейчас. Он идет.
– И-дет, – сказал Степан раздумчиво. – И-дь-е-от. Идиот, в общем. Князь Мышкин.
– Кто такой князь Мышкин? – спросил я, и мне стыдно стало.
– Садись, два, – сказал Степан, кладя руки на руль, не глядя на меня. – Мать тебя чему учила? А в школе?
– Я школу бросил, – сказал я.
– Где Белый? – сердито бросил Степан.
– Я вот он, – сказал Белый, открывая дверцу.
Мы поехали.
Белый вечер обступил нас, ложился под колеса Степановой старой машины.
Все было спокойно. На душе было грязно и плохо.
Степан, за рулем, сердился, но молчал.
Мы ехали.
– Белый, тебя где выбросить? – сказал Степан, смотря прямо в лобовуху, на белую, как мрамор, дорогу.
– На Ковалихе, – искусственно-весело улыбнулся Белый.
Белый выпрыгнул на трамвайной остановке, и Степан стронул машину осторожно, потом погнал все сильнее, но не так чтобы очень.
И тут я – я первый – в зеркало – заметил их.
Машину ментовскую. Погоню.
– Степан, – сказал я как можно спокойней. – У нас на хвосте.
– Оторвемся, – так же спокойно выцедил Степан.
Он уже тоже увидел их в зеркало.
И быстрее погнал.
– Ты как хочешь? – спросил я его.
Я был еще спокоен как снеговик с морковным носом.
– Смотри, – сказал Степан. – Смотри и учись. На права-то сдал?
– На какие шиши? – спросил я. – Шишей-то нету.
– Шиши надо заколачивать, лентяй, – тихо и злобно, переключая скорость, сказал Степан. – А ты на материнской шее сидишь. Если бы ты был моим сыном, я бы тебя!
– Что бы?
– Я бы тебя излупил – мокрого места не оставил. И ты сразу бы зашевелился, лоботряс.
Злоба, такая злоба звучала в его голосе.
Они не отрывались. Они не стряхивались.
И мы наддали.
И они – наддали.
Степан чуть не врезался в зад маленького старенького "москвичонка". Выругался сквозь зубы. Он злился все больше, я это видел.
Вечерние дороги были не такие загруженные, конечно, как днем. Пробок уже не было. Но трудно, все труднее было лавировать, на скорости, между машинами.
Мы уже откровенно гнали.
Они гнали за нами. Не отставали.
В боковых стеклах мелькали деревья, дома, окна, прохожие, светофоры, собаки, дети, киоски.
Впереди горел красный дикий глаз светофора.
– Что ты! – крикнул я.
Степан рванул на красный.
Машины дико загудели. Мы чуть не врезались в автобус, черт! Степан включил сирену, будто он был "скорая помощь".
– Ремень накинь, мудило, – швырнул он мне зло.
– Это мы такие преступники? Это мы им так нужны? – спросил я.
– Это они на принцип уже идут.
Степан вцеплялся в руль белыми пальцами.
– На принцип – изловить и в каталажку?
– На принцип – догнать во что бы то ни стало. И избить. Может быть, до смерти. За то, что мы быстрее их ехали.
Голос Степана был рваный, дикий и злой, как рваная волчья шкура.
Как мы вывернулись из-под чужих колес?
Я не помню. Все мелькало перед глазами.
Все дико, страшно и весело мелькало, катилось куда-то.
И мы рвали, резко рвали – на красный, теперь уже все время на красный.
И они – менты поганые – не отставали!
Они тоже включили сирену.
Мы мчались по городу, и мы и они, с включенными сиренами! Вопили мы! И они орали сиреной нам сзади: все, хана вам! Хана!
А Степан цедил сквозь зубы, вцепившись в руль, бешено выкручивая его на поворотах:
– Врешь, не хана. Врешь! Не хана! Оторвемся! Оторвем…
Я понял – мы летели передом прямо во встречный КАМаз.
Я уже воочию видел, как я лечу, вылетаю через разбитую в мелкую слюду лобовуху.
И как Степан становится плоской, страшной кровавой лепешкой.
Я все это увидел в один миг.
И зажмурился.
Мы пролетели в миллиметрах от КАМаза.
Раздался громкий, адский шорох. Треск, как взрыв.
Как будто вспыхнуло!
Это в аду, мимо которого мы просвистели, кровавым ножом разрезали металл.
– Ободрались, – выдохнул Степан. – Проскочили!
Он покосился на меня.
Я вжался в кресло.
– Обосрался?! – весело выкрикнул Степан.
Руль крутил.
Я оглянулся.
Они мчались сзади!
– В плохих фильмецах в это время менты долго, долго стреляют в героев, – выцедил Степан.
– А в хороших?
– А в хороших героев уже убивают. Наповал.
– И фильм кончается?
– Да. Кончается. Держись! – дико, коротко проорал Степан мне в ухо.
И резко выкрутил руль налево, налево, еще налево.
Я зажмурил глаза.
Крепко-крепко.
И так, со склеенными глазами, сидел, в кресло вцепился.
Я ждал.
Я ждал, что они и правда выстрелят.
Почему они не стреляют? Почему? Почему?!
– Все, – сказал Степан.
Я расклеил глаза.
Машина мчалась по улицам окраин.
– Мы оторвались. Я же говорил, – сказал Степан.
У него уже был не злой голос. Довольный голос у него был.
– Мы показали им хрен, – весело сказал Степан.
Он отнял правую руку от руля и показал мне средний палец.
Я поглядел на него. У него все лицо было залито потом. Он ловил свой пот губами.
Я сунул руку в карман "косухи", вынул носовой платок и бессознательно вытер лицо Степана.
– Мамка платок сунула? Мамкой твоей пахнет, – сказал Степан.
– Ты ее любовник? – спросил я.
– А что, побьешь? – спросил Степан.
– Нет, ничего. Любитесь на здоровье, – мрачно сказал я.
– Спасибо, что разрешил, – так же весело сказал Степан.
Светофоров было на шоссе уже мало.
Все меньше.
Начинался черный лес.
Я представил, как мать обнимает Степана, и мне и правда захотелось ударить его.
Но я не сделал этого. Вместо этого я сказал:
– Мы все-таки оторвались. Ты ас.
– АС Пушкин, – хохотнул Степан.
Носовой платок лежал у него на коленях, как мертвый голубь.
Глава пятая
"Чрезъ сие объявляется, что для удовольствия знатнаго дворянства и прочихъ здешняго столичнаго города жителей, что съ будущаго воскресенья начнутся здесь вольные маскерады. Желающие въ оные маскерады приезжать имеютъ платить съ каждой персоны за входъ по три рубля. Кто-жъ пожелаетъ ужинать, также кофе, чаю и питья, оные будутъ получать въ томъ же доме за особливую плату. Маскерады будутъ начинаться концертомъ, пока съедутся столько масокъ, чтобъ балъ зачать можно было; и отъ сего времени съездъ въ маскерадъ имеетъ быть всякое воскресенье въ седмомъ часу пополудни; а безъ маскераднаго платья, такожъ и подлые люди никто впущены не будутъ. Билеты-жъ и маски всякаго сорту могутъ желающие покупать въ томъ же доме отъ восми часовъ утра до разъезду".
Афиша Локателиева маскарада в Санкт-Петербурге, в царствование Екатерины Великой
Много полезных безделиц может поместиться в большой сумке самой большой МОДНИЦЫ страны АГЛАИ СТАДНЮК!
Мы решили полюбопытствовать, что же там, внутри, в сумке ЗВЕЗДЫ…
– Аглая, можно задать вам вопрос?
Звезда милостиво кивает головой.
– Что вы носите в вашей милой сумочке от великого и непревзойденного Armani, с вышитой КОШАЧЬЕЙ МОРДОЧКОЙ? Армани ваш друг, он вам сам подарил сумочку, это правда?
Звезда хохочет.
Она хохочет так заразительно, что мы все НАЧИНАЕМ СМЕЯТЬСЯ ВМЕСТЕ С НЕЙ!
– Что у меня там? О, много всего! Я и сама не знаю. Серебряная визитница… бархатная косметичка от Gucci… фиалковая пастила, я ее очень люблю… и даже плюшевая игрушка, серая кошечка, ха-ха-ха!.. под цвет моих глаз… Ну, и деньги, конечно! Пластиковая карта… и немного наличных…
– Сколько денег вы носите с собой, если не секрет?
– Секрет!
Звезда смеется, выставляя напоказ свои безупречные, жемчужные ровные зубы и жемчужные сережки от Graff в изящных мочках. На ее шее сверкает ослепительный белый, с голубым отливом, жемчуг – ожерелье истинной королевы БОЛЬШОГО СВЕТА.
Настоящая ЗВЕЗДА может позволить себе ЗВЕЗДНУЮ ДРАГОЦЕННОСТЬ!
1
У губернатора собрали круглый стол.
Чиновники, политики, олигархи, бизнесмены, верхушка правящей партии, вожди партий помельче, поплоше, собирающие жадную жатву журналисты с серпами-микрофонами в назойливых, наглых, настойчивых руках – все рассаживались вокруг по-настоящему круглого, огромного стола в губернаторском дворце, суетились, приседали, горделиво поводили плечами, облаченными в дорогие заморские ткани, перебирали в холеных руках ничтожные и важные бумаги, лживо улыбались друг другу, задавали вопросы, на которые не было ответа, беззастенчиво врали, натужно смеялись, за спинами – шипели оскорбления, взирали на происходящее с каменно-презрительными лицами.
Делали вид, что – работают.
А время, жесткое, жестокое, шло само, отдельно, без них, своей дорогой; а они мнили, они надеялись – это они управляют ходом времени, его нахальным, бесстрастным потоком; нет, оно давало им обмануться, чтобы внезапно, не за этим роскошным и беспомощным круглым столом, нет, – каждому в одиночестве, в ночи, наедине с самим собой, дать понять раз и навсегда: ты пройдешь, и растаешь, и забудут тебя, как и не было тебя, – а я, Время, как шло, так и иду, так и буду идти, сметя все твои деньги, все твои виллы и банки, все твои дефолты и импичменты, все – да, все – твои войны и перемирия на своем пути.
Они собрались за круглым столом, чтобы обсудить кое-что важное, касающееся вращения денег в их родном городе; то, что касалось напрямую их жизней, жизней их семей, жизней их немыслимых счетов в родных и иноземных банках. А попросту, их драгоценных шкур; их, еще не освежеванных, мясных тушек.
Нет, мы бессмертны, кто б усомнился?!
Мы – рынок! Мы – деньги! Мы – управители!
А все остальные кто? А-а-а-а, кто-о-о-о…
Остальные – это то, что называется коротким и громким словом "НАРОД".
…но господа! Позвольте! На-род… не кажется ли вам, что это уже несколько простонародное слово?!
…народ, вот вы опять говорите – народ… А разве мы, мы сами – не народ?..
…господа! Послушайте! У меня в руках конкретика!.. Конкретика, я вам говорю… Доказательства! Бесспорные!.. возрождения, небывалого расцвета России…
…господа, скоро выборы, надо приготовиться к смене власти, ибо народ…
…что вы тут мне опять о "народе"?! Зачем вы прикрываетесь словом "народ"?! Разве вы не знаете, что это демагогия!
…гляди, гляди, как бодро выступает наш петушок. Крылья распустил! Хвостом машет!.. Ишь, денежный мешок… В политику лезет…
…уже – пролез…
…тише! Господа, тише! Губернатор выступает! Имейте совесть…
…он бы ее еще имел…
…господа! Представители столицы купили в нашем городе немаленькие площади… и уже началось небывалое строительство… размах начинаний… нас ждет расцвет, расцвет, расцвет…
…продали город. Продали. Ни за понюх табаку.
…скоро и нас всех, скопом, продадут.
…а это кто, господа?! Кто это там протискивается?!
…а, это же… Татарин! Степан Татарин!
…Гос-с-споди, явился все-таки… не запылился…
Он переступил порог тронного зала.
Он сразу увидел этот гигантский круглый стол, громадный, как положенное набок парковое "чертово колесо"; и людей вокруг него, их шевелюры, лысины, розовые и смуглые лица, их руки, важно брошенные на дубовую полировку – или ходящие ходуном, как на игорном столе в казино; увидел всю ложь высшего правящего света, – и кто, когда придумал назвать тех, кто пролез к власти по лестнице больших денег, священным словом "свет"?
Свет… свет…
В зале было и впрямь много света.
Свет лился сверху, из хрустально горящей, гигантской, как стол внизу, круглой люстры.
Искристая великанья сковорода люстры отражалась в гладком, изумительно отполированном столе.
Степан вспомнил лед на Суре.
Девчонку не спасли. Младенец выжил. Мария плакала, хотела взять ребенка. Он удержал ее от этого поступка.
А это был бы поступок.
Вся жизнь состоит из поступков. Не из мыслей! Не из чувств! Из поступков.
Вот он пришел сюда и открыл дверь.
Он, персона нон грата у этих тварей. Они обернулись к нему, и на их лицах он прочитал: по тебе давно плачет тюрьма, парень.
Плачет тюрьма! А я смеюсь над ней. Плачь, плачь, галка, мне тебя не жалко.
– Господин Татарин? – Губернатор, с лицом красным, жирным, дрожащим, как холодец, уставился на него, стоявшего на пороге зала. – Гос-с-с-подин…
– Господин губернатор, – Степан слегка, мерзко-учтиво поклонился, – я счел, что мне нелишне будет побыть здесь. Сегодня.
– Господин Татарин! – Губернатор вытянул вперед жирный палец, указывая на дверь. Его подбородок затрясся. – Попрошу вас!
– Не имеете права, – весело, жестко отчеканил Степан. – Я такой же гражданин своей страны, как и вы. И я еще не объявлен вне закона.
Он резкими, большими, твердыми шагами пошел к столу.
Губернатор побурел лицом, как вареная свекла. Он хотел что-то яростное крикнуть – его опередил дотошный журналист, тут же подскочивший к Степану.
– Господин Татарин! Вы, как оппозиция… Отлично, что вы!.. Ваше присутствие здесь, сегодня…
Публика за столом загудела, зашевелилась, словно очнулась от зимней спячки. Журналисты подбежали к Степану, совали микрофоны, диктофоны, уже строчили в блокноты, хотя он еще не сказал ни слова.
Губернатор перевел дух. Сотни глаз глядели на него.
Зачем они так глядели? Что они ожидали?
Скандал был замят.
Степан уселся за стол, в свободное кресло. Перед ним стояла бутылка с минералкой. Он большим пальцем, как пиво, открыл минералку и жадно, раз, другой, глотнул.
Шум утих. Все глаза смотрели на него.
И на губернатора.
Ждали дуэли.
Встал оратор. Хитрый лис, и светлый костюм, как ласковая, светлая хитрая шерсть. Поднес к подслеповатым глазам бумагу.
– Уважаемые гос-с-спода! Хочу представить вам отчет о том, что было проведено… сделано… у нас в городе и области… – Он льстиво поправился. – Губернии…
– Это все равно! – крикнули с места.
– За последний, оч-ч-чень важный для губернии год… Перед тем, как мы подойдем… а мы уже вплотную подошли к выборам верховной власти!.. хочется отметить небывалые успехи… рост экономики… замечательные сдвиги в сельском хозяйстве… всемерное развитие малого, м-м, бизнеса!.. и крупные предприятия тоже, надо заметить, не отстают…
– Что вы врете, – громко сказал Степан и встал из кресла.
Все глаза обратились на него.
Губернатор не смотрел на него. Он смотрел в окно.
Тишина. Какая хищная, охотничья, лисья тишина.
– Что вы все врете, – повторил Степан и выпрямил спину. – Ладно бы вы врали себе. Но вы врете народу. А народ – как нищим был, так нищим и остается. Как загнанным в угол был – так там и сидит! Вы грабите народ, качаете из него последние деньги – для себя. Рост цен на коммунальные услуги. Рост налогов. Дикий рост цен на продукты первого потребления. Дикая, чудовищная коррупция! В образовании. В медицине. В милиции. В военкоматах за то, чтобы мальчика от нашей поганой армии, от убийцы, отмазать, знаете, уже сколько берут?! Цифру назвать?!
В зале все молчали. Как воды в рот набрали.
– Вы все врете народу про пенсию! Придумали систему! Да эта ваша система рухнет при первом же крепком потрясении страны! А их еще ой сколько будет, и скоро будут! Вы знаете о том, что у нас люди месяцами за квартиру не платят?! Что – в очередях на ваши субсидии лживые – днями, неделями, месяцами сидят, чтобы кроху сэкономить?! Триста, четыреста рублей… Триста! рублей! сэкономить! А каждый из вас – сколько – в месяц получает?! Ну да, да, зарплату?! Только – ее?! Помимо того, что вы…
Это он крикнул во всю глотку.
– Крадете!
Молчали. Слушали. Не перебивали.
Странно, а ведь могли бы рот заткнуть. А может, уже вызвали, кого надо? И сейчас дверь отлетит, и войдут, и…
– Крадите и делитесь – вот ваш девиз! А если кто не поделится – что ж, тому не жить! А я – не вор! И я – не ваш! – Быстро окинул, охватил всех, оцепенело сидящих за столом, ненавидящими, бешено-белыми глазами. – Я лучше под вас, воров – бомбу – самодельную – подложу! И пусть меня казнят, как террориста. Но я объявляю вам войну!
Оцепенение падало, капало медленно, медленно, сверху, с пылающей люстры, тяжелыми, огненными каплями.
– Я – народ! Слышите: это народ – объявляет вам – войну!
Важный чиновник в богатом модельном костюме, сидевший ближе всех к Степану, вцепился в край дубового стола побелевшими пальцами.