Я один, один…
…тех, кто умрет.
Песня закончилась.
Вечер закончился.
Жизнь закончилась.
Сегодня, здесь и сейчас.
Началась ночь и новая жизнь.
Я встал на колени перед черным окном и заплакал.
Перебитый нос болел. В стекло лупила, наяривала метель. Белая метель. А может, черная?
На постели скомкалась черная простыня. Черные морозные узоры закрывали крестами стекла. С потолка свисала дохлая черная лампа.
Я придвинул черное лицо к окну.
Из окна лился черный свет.
Я плакал черными слезами, ни о чем золотом не думая.
Я был весь черный изнутри, и я плакал о том, что никогда, никогда золотой свет во мне не родится, не вспыхнет.
Нет! Вспыхнет.
Когда я умру.
Когда я умру – тогда он родится во мне.
Глава шестая
"…жена я была боярская; ездила въ карете драгой и устроенной муссиею и сребромъ, и имела аргамаки и кони многи съ гремячими чепьями. Лепота лица моего сияла, яко древле во Израиле вдовы Юдифи или древней Деворы или Эсфири, жены царя Артаксеркса. Но разъ въ нощи бысть мне видение и кличъ неподобный: "Жено, почто очи твои на нищихъ и убогихъ не взираютъ?" И, возставъ отъ сна и памятуя сии слова, пала я ницъ, прося отпуска греховъ своихъ. Персты же рукъ моихъ возношаше на чело, на пупъ и на обе раме. Изъ очей моихъ слезы яко бисерие драгое исхождаху, а изъ глубины сердца бысть вопль велий – воздыхания же терзаху утробу, яко облацы воздухъ возмущаху. И съ того часу нози мои дивно ступание возымели по темницамъ, по весямъ и распутиямъ, нося милостыню отъ дому своего, нося деньги и ризы и другая потребная – овому рубль, а инде десять, а иному и сотельный билет. Ближние же моя меня, яко зверие дикие, за это терзаху сердце и плоть рваху…"
Поучения Ольги Макарьевны, она же Голубица, Санкт-Петербург, век Девятнадцатый от Рождества Христова
КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ КРАСИВОЙ АГЛАИ!
ЗВЕЗДА произвела ФУРОР на самой СЕКСУАЛЬНОЙ выставке в САН-ФРАНЦИСКО!
АГЛАЯ не только показала свои ФОТОПОРТРЕТЫ, ВЫЗЫВАЮЩЕ ОБНАЖЕННЫЕ, но и сама приняла участие В СУПЕРСЕКСУАЛЬНОМ ПЕРФОРМАНСЕ, сделанном специально для СКАНДАЛЬНОЙ выставки БЕЗУМНЫМ АЛИКОМ ЧИБИСОМ!
ГОЛЫЙ Алик Чибис КУСАЕТ ГОЛУЮ Аглаю ЗА ЛЯЖКУ!
Голая Аглая – ВЕРХОМ на голом Чибисе, а он заливается звонким собачьим ЛАЕМ!
АГЛАЯ, КАКАЯ ЖЕ СЛУЧКА БЕЗ ЛАЯ?!
Снимок обнаженной звезды, работы Чибиса, УЖЕ КУПИЛ ПРЯМО НА ВЫСТАВКЕ американский МУЛЬТИМИЛЛИАРДЕР ЭНДРЬЮ ЛОУ!
ПОСЛЕ ЭТОЙ ПОКУПКИ АГЛАЯ ВОШЛА В ЧИСЛО СТА САМЫХ БОГАТЫХ ЛЮДЕЙ МИРА!
1
– Поеду к его друзьям. В Москву.
– За деньгами?
– За деньгами. Без денег ты ничего не сделаешь.
– А покупать будешь сразу? Где?
– В пизде.
– А если серьезно?
– Места надо знать.
– А ты – знаешь?
– Я – знаю.
– А не боишься, что тебя заловят?
– Если заловят – отстреляюсь. Х-х-ха-а-а!
– Газета где?
– Вон газета. В ящике.
– Да где, не вижу?!
– Под кроватью. Слепой.
– Когда в Москву?
– Завтра утром. Утренним поездом.
– Ту закрыли, эту открыли!.. Газета "Друг народа-два"! Вся правда о нас!.. Вся правда о выборах!.. Вся… Две вам?.. Сдачу возьмите… Газета народная, народная газета! "Друг народа-два"!.. Последние… остались…
Мария наклонилась над лотком. Всматривалась. Глаза щурила.
Что у нее с глазами?!
– Дайте газетку…
– Без сдачи?.. Спасибо…
Она поднесла газету к глазам.
С газетного листа прямо на нее смотрело лицо Петра.
Петр, из газеты, смотрел на нее.
В черной рубашке. Исподлобья. Наглым, прямым, жестким взглядом.
И он взглядом – напомнил ей – Степана.
Будто бы… его сыном был.
Под серым, газетным лицом Петра квадратным черным, мрачным шрифтом было крупно набрано:
"КАЧНЕМ БЕСЧЕЛОВЕЧНЫЙ РЕЖИМ!"
Мария быстро, будто украла что, скомкала, спрятала газету за пазуху, под куртку.
"Так… Играют. И доиграются!"
На душе было тяжело, гадко, будто ребра изнутри и сердце само подернулись сажей, пеплом.
Печным, далеким пеплом.
…он ей сказал, дыша в ее лицо огненно, чисто: "Ты моя Мария. Ты моя Машулька. Ты сильнее всех. Любимая моя. Девочка моя".
…какая я девочка, я же старая тетка…
…девочка, и всегда останешься…
…ужас. Но ведь это ужас. Они играют с тем, с чем нельзя играть. Потому что – бесполезно. Время все само расставляет на шахматной доске. Время само с собой играет, оно само себе гроссмейстер. У него не выиграешь. А эти – выиграть хотят.
…выкинуть газетенку в урну, что ли…
…что будет? Что с нами будет?
…а что с тобой, с тобой будет…
…что, что. Умру, как все. Однажды.
Она рванула на себя дверь дома. Сгоревшего дома своего. Еще живого, оставшегося в живых угла его.
Пустые комнаты молчали. Где старики? Она не знала. Прошла в спаленку Петра. Потом в кладовку. Старая стиральная машина молча сказала ей: постирушки бы нужны, все тряпки грязные давно. Старые игрушки подмигнули ей глазами-пуговицами. Старые арифмометры посчитали, сколько ей жить осталось.
Петра не было. Его пацанов не было. Его девочки не было.
Его девочку она видела мельком: тонкая, слишком тоненькая, травинка, ветер может оборвать.
Она – тоже с ними?
На полу валялись исписанные листы. Мария наклонилась и собрала все с полу. Положила бумаги на стол. Старая пишущая машинка тускло светилась круглыми глазками-клавишами.
Ужас, все, что происходит, ужас. Можно его остановить?
Бомба подложена; разве можно отменить взрыв?
Любовь обняла; разве можно отменить любовь?
"А что они любят? Разве они любят свою страну? Может быть, они любят только самих себя? Может быть… – Ее осенило. – Они любят только свою игру? Ту, в которую играют? Революцию свою? Черную бомбу свою? Черный пистолет свой? Юный, безумный, набитый пулями пистолет?"
Догадка сгорбила ее. Придавила. Мария села на стул.
И так сидела долго, долго.
Глаза ее были открыты, но она не видела ничего.
Очнулась от громкого стука в дверь.
Подошла к двери, качаясь. "Будто самогона василевского глотнула. Хороша".
Не спрашивая, кто, открыла.
На пороге стояла незнакомая, с черной челкой, бойкая девчонка. Глаза у девчонки бегали, играли, две черных рыбки.
– Строганов Петр здесь живет? – затараторила. – Здесь? А, значит, я правильно! Вы тут сгорели, вас трудно тут отыскать! А он дома? Дома?
– Его нет дома, – с трудом сказала Мария. Язык не слушался ее.
– А вы кто ему?
– Мать, – сказала Мария.
– Вот тогда держите! – Черная челка всунула в руки Марии бумажку. – Только передайте обязательно! Ему – явиться в военкомат! Срочно!
И повернулась. И побежала.
И один раз – оглянулась на сгоревший дом, стоящий в грязных снегах, на задворках, и на Марию, застывшую на дощатом обгорелом пороге.
– А вы кто такая? К кому?
– Я… по поводу…
Начальник прекрасно видел – мать пришла.
Сколько матерей, седых, моложавых, распатланных, плачущих, валяющихся у него в ногах, на коленях, умолявших: отсрочку! не надо! болен! не выдержит! там же убивают!.. – видел он! Видел-перевидел…
– За сына просить? – Повертел в руках повестку. Пригладил ладонью лысеющую голову. Потеребил большим пальцем губу. Еще раз измерил взглядом женщину, стоявшую прямо, прямо глядевшую на него. – Ну, так…
Ему не нравился ее прямой, слишком прямой взгляд.
"Просят не так. Не так. И она же не девочка. Прекрасно знает, что просьба… подмазывается. Смазывается хорошо, хорошенько… Толстый слой денег нужен, толстый… Чтобы на всех хватило".
Начальник вздохнул.
И только он хотел что-то сказать ей, как она сама вскинула голову и тихо бросила ему в лицо:
– Сколько?
Она ждала всего чего угодно, но только не цифры, какую он, помявшись, тихо, очень тихо назвал.
Он видел, как женщина медленно, со лба к щекам, побледнела, как плохая белизна катилась со щек – на подбородок, с подбородка – на шею. Как судорожно сжались пальцы. Потом разжались.
Пальцы застегнули пуговицу куртки. Пальцы потеребили кисти шарфа. Пальцы… они говорили все сами, прыгали, кричали, метались, хохотали истерично, смеялись над собой, над деньгами, над жизнью.
А лицо – над шарфом, над курткой, это спокойное бледное лицо – молчало.
Каменно, недвижно.
"Вот каменная баба", – неприязненно подумал начальник.
Он ждал ответа.
– Достану, – коротко прозвучало в душном кабинете военкомата.
И эта тетка, нахалка, вышла, не попрощавшись.
Улица стелилась под ноги хитрым, скользким, черным льдом.
Улица моталась под ногами, качала ее на волнах снега и стылого асфальта, и Мария шла, кривя рот, безмолвно, беззвучно смеясь над собой.
Деньги! Две взятки. Одна – судье – за Петра. Другая – в военкомат – тоже за Петра. Она мать, и она когда-то родила его; но жизнь сыграла по-иному, жизнь стала ему – мачехой, и жизнь подставила его, избила его, выгнала его из родного дома – на мороз; и он, в отместку, избил человека, и он, с горя, купил пистолет; и он, от отчаянья, может убить – так зачем ему было рождаться?
Мария вспомнила, как она рожала Андрея; как Петьку рожала. Так давно это было. И она была другая. И жизнь была – другая. Что же случилось?
"Что же случилось, Господи, со всеми нами?!"
Улица текла под ноги ледяной рекой. Улица несла ее на своем скользком рыбьем хребте. Улица мелькала, скалилась ей в лицо зубами реклам, раззявленными ртами богатых витрин, безумными глазами фонарей. Улица, ты пьяна! И она – пьяна. Без водки – пьяна. Где она деньги возьмет?
Да нигде, нигде не возьмет.
Друг народа… друг народа…
А кто такой – враг народа?..
А есть народ – враг. Чему – враг?.. кому – враг…
…а этим, глянцевым, с фарфоровыми зубами, как у акулы…
…жемчужные лица, прожорливые зубки…
…человек пожирает человека, это же так привычно, так понятно…
…на этой дерьмовой ярмарке платят золотом, платят слитками, платят – золотой, живой кровью за свежатинку, за вкуснятинку… за – человечинку…
– Не-е-ет… владыка не даст тебе. Это я точно знаю. Хотя он – богатый. Владыка… он – не до такой степени христианин… Это все тяжело… это – не объяснишь…
– Отец Максим! Я – отработаю!
Мария сжимала руки, прижимала их к груди.
Она вся превратилась в умоление. В умиление. В дикую, последнюю просьбу.
– Нет. – Священник медленно, как кот, помотал головой. Светло лучилась борода, светло дыбились русые, мелкими пружинками, волосенки надо лбом, уже гармошкой сморщенным от дум и молитв. – Не получится. Это я тебе говорю.
Он вталкивал ей это, вдалбливал, как дурочке-девчонке – терпеливый учитель – в школе.
И Мария вскинулась, как зверица. Священнику показалось даже – на ней дыбом встала невидимая, дикая шерсть. Вот сейчас она превратилась в мать. В дикую, степную, животную, скотью мать, у которой отнимают – на закланье – детеныша.
И она еще не крикнула, а священник уже попятился.
– Где же ваш Христос тогда?!
– Я хочу записаться на прием к губернатору.
– Женщина, вам же говорят: губернатор в командировке! Его месяц не будет в городе!
– Я хочу записаться на прием к губернатору.
– Ну женщина, ну вы просто как глухая! Вам же все уже объяснили! Мы вас только можем…
– Я хочу записаться на прием…
–…записать на прием к его заместителю. Через две недели! Нет, стойте… Через три.
Дамочка со щечками, надутыми, как два воздушных праздничных шарика, пошуршала бумагами на столе.
– Через три – это поздно. У меня срочное дело.
– У всех срочные дела!
Глазки дамочки вспыхнули, как две лампочки в гирлянде на елке.
– У меня очень срочное дело.
Лицо этой женщины, стоящей в дверях, было непроницаемо и неподвижно, слова тяжело, как градины, излетали из ледяного рта.
И дамочка поняла: бесполезно увещевать и врать, не уйдет, пока своего не добьется.
– Ну ла-а-а-адно, – протянула дамочка в нос. – Ну ха-ра-шо-о-о-о. Сейчас… погодите…
Дамочке не по себе стало от каменного взгляда Марии.
Чтобы быстрее избавиться от каменной фигуры в дверях и от этих буравящих, холодных глаз, дамочка для виду еще немного пошелестела бумагами и так же, в нос, протянула:
– На сре-е-е-еду. Вас устроит?
И была среда. И было утро.
И было зимнее, буранное, метельное утро, и была лопата, и был лом тяжелый, и косматая метла тоже была; а потом был горячий чай, и вареная картошка была, и ржаной подсохлый хлеб, и улица была, оттопанная тысячью ног, посыпанная ее, Марииным, дворницким, из ящика, песком; и чиновничий дворец, на излете городского Кремля, над стеклянно-замерзшей рекой, в виду хрустально-звенящих, опушенных инеем берез – был.
И краснобархатная беломраморная лестница вверх, все вверх и вверх – была.
И пчелино жужжащие цифры на дверях бесчисленных кабинетов мелькали.
И вот Мария стояла перед столом, а за столом сидел один из сильных мира, в котором она жила. Еще – жила.
И этот сильный, из-подо лба, сверлил, ощупывал ее глазами.
Она сразу стала неинтересна ему. Бедняцкая куртяшка. Густые космы из-под лыжной шапки. Шарф с кистями обматывает горло. Люмпенша. Пролетарка. За версту видать. Небось, просить пришла. Что будет просить? О чем?
…о чем я буду просить тебя, поганец…
…ведь, по правде-то, и не о чем просить.
…это ты должен меня просить. Всех нас. Чтобы мы – простили – тебе.
– Только не перебивайте, – сказала она вначале.
И тот, кто сидел за столом, поразился силе ее твердого, звучного голоса.
– У нас сгорел дом. Мы с двумя стариками-соседями ютимся в его… в комнатах, что уцелели на пожаре. Мы – это я и мой сын. На сына недавно напали на улице. Избили. А потом повестка в суд пришла. Что это не его избили, а он избил. Судья захотел от меня взятки, чтобы прекратить дело. – Мария произнесла это "захотел взятки" так громко, отчетливо, так внятно-издевательски. – А теперь пришла повестка из военкомата. Я была у начальника военкомата. Он тоже хочет взятки. Чтобы мальчика не взяли в армию. – Это она произнесла еще громче. – Из нашей армии не люди обратно приезжают, а гробы привозят! Я пришла просить у вас денег.
– Что-о-о-о?!
Рот того, кто сидел за столом, округлился. Но Мария не дала ему крикнуть.
Она крикнула это сама.
– Судья хочет пять тысяч долларов! Начальник военкомата – двадцать тысяч! Я таких денег в глаза не видела! Дайте мне эти деньги! Я хочу спасти своего сына! Армия, тюрьма – все равно ему гибель! Я хочу, чтобы он жил! Пожил еще немного! В вашей…
Тот, кто сидел за столом, судорожно схватил телефонную трубку и набрал номер.
– В моей родной!..
– Заберите, пожалуйста, у меня из кабинета… Сумасшедшая…
– Стране…
– Вы тут мне голову не морочьте! Вон отсюда! Это – шантаж!
В кабинет ворвались странные, с огромными, необъятными плечами, люди в темных одеждах, с нашивками на рукавах рубах. Мария почувствовала, как сильные руки толкают, хватают, вцепляются, несут, выносят ее.
2
– Ты мой золотой. Дорогой…
– Ну тише, тише. Солнце мое…
– Дай мне чаю. Горячего…
– Рученьки поцелую… вот так, так… Давай вот сюда. К печечке… Грейся…
Этот огонь. Огонь.
Опять огонь.
Печка, и в ней – огонь, и головня может выскочить, вылететь из дверцы, и…
Снова пожар.
Огонь, пожар, жизнь. Жужжит, поет печь. Огонь у нее, у Федора внутри.
Везде огонь, пока живешь.
Умрешь – зола останется. Пепел.
– Фединька… а правда – в Индии сжигают умерших?..
Федор наливал из-под ржавого медного крана воды в чайник. Вода гортанно, хищно урчала.
– Да ведь и у нас, ха-ха, тоже – сжигают… и урну с прахом в кремлевскую, ха, стену ставят…
– Нет, я про Индию…
Федор поставил чайник на темно-коричневый, проржавленный лист подпечка. Сел на корточки, подбросил в алый зев печи дров; поковырял в жаре, в золотых россыпях кривой кочергой.
– Индия… Машутка… это… А! – Махнул рукой. – Нам не понять. Сжигают, да… и пепел развеивают по ветру, в горах… и из рукава – красных бумажных коней пускают. Это у них называется – конь счастья…
– Счастья?..
Мария повернула руки ладонями к жару печки.
– Счастья, да, миленькая моя!.. В Индии такой бог есть, я говорил тебе – Кришна.
– Кришна, как будто – крыша…
– Это и есть крыша. Крышень… Все покрывает; всех защищает. Он однажды – знаешь?.. со своим дружком Арджуной беседовал… и показал ему – как мир устроен…
– А как показал?..
– Ты грейся, грейся… – Федор встал на одно колено, как гусар, как польский пан в па мазурки, и поцеловал сперва холодную руку Марии, потом ее колено. – Коленочка вот теплая уже… А так – показал! Рот открыл, Арджуна туда заглянул, а во рту – звезды, планеты бегают! Хищные звери ревут! Огонь взвивается, снега хлещут! Люди рождаются… и умирают! И Арджуна – испугался… обосрался просто!..
– Фу, Фединька… ты – опять…
– Все-все-все!.. И Кришна – ротик свой закрыл, и все исчезло… и он – дружку своему – мило так улыбнулся: мол, не дрейфь, парнишка, это все понарошку…
– Ну ты и расскажешь тоже… Сказки твои…
– Это быль, быль, Машулька… – Он прислушался. – Закипает, слышишь?.. поет…
На подпечке заворчал, тоненько засвистел ржавый, похожий на голову рыцаря в медном шлеме, допотопный чайник.
Федор брякнул чашками об стол. Ощупал Марию глазами, как бережными, слепыми от любви руками.
– Что-то ты долго дрожишь, Машаня. Уж согреться должна. Не стряслось у тебя ничего еще?.. такого…
Она подумала: рассказать ему наконец про Степана? Ведь поймет, все поймет… Он – единственный – это поймет… А больше никто.
И про Петра – рассказать…
– Нет. – Тряхнула головой. – Ничего. Все уже стряслось. – Горько улыбнулась. – Расскажи мне лучше еще про древних богов. Когда ты о них говоришь, я их вижу живыми.
– А-а-а, про этих ребят!.. Вот Будда. Он тоже ничего паренек был. По дорогам ходил… под деревом дрых! Как прямо собачка… или волчонок какой. Ложился в пыль – и дрых! И блохи его не кусали!
– Федя, ну что ты, какие блохи…
Она уже смеялась.