ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВАЯ РЕКЛАМА. ОДНА
Они все думают – вот, я классно живу.
Думают: я лучше всех живу! Я – охеренно живу!
Ни хера я прекрасно не живу.
Я, может быть, вообще – не живу!
А что, что?!
Что я делаю тогда?!
У меня лучшее шматье. У меня лучшие мальчики. У меня лучшие девочки. У меня в друзьях – в бойфрендах – в любовниках – в любовницах – лучшие, богатейшие, знаменитейшие люди мира. У меня роскошные замки: один – под Москвой, другой – в Анталье, третий – на Гавайях, четвертый – в Сен-Тропе. У меня денег – на счетах – в банках русских, американских, швейцарских – куры не клюют!
И что?! Какого хуя мне не хватает?!
Мне…
Я умираю.
Я медленно, но верно умираю.
И я сама понимаю это.
Этого не понимает никто.
Никто, слышите! Никто!
Чертова страна. Блядская страна. Никто в моей стране не задает себе вопрос: откуда у блестящей, золотой Аглаи все это. Все ее замки! Все ее привилегии! Все ее охуенное бабло!
Ну, а если кто и задает себе такой вопрос – хули на него найдешь ответ!
Потому что ответа – нет.
И я, я знаю это.
Потому что я сама ответа не знаю!
И это самое страшное.
У-у-у! У-у-у-у-у!
Никто из вас, суки, не видит, как я вонзаю свои длинные ногти себе в ладони. Как сжимаю кулаки, и кровь из-под ногтей течет.
Из-под моих кащеевых, ведьминых ногтей.
Ах, великолепная Аглая! Вы божественны! Вы лучшая блядь на свете, потому что вы смогли сотворить такое, такое! Что на земле не мог еще никто и никогда!
Вы – полземли под себя подмяли! Полпланеты уделали! Вы полмира накрячили, и вас, золотая дама, вас – еще до сих пор – в тюрьму не упекли – и, блядь, не расстреляли!
А пулька, пулька-то по тебе чья-то плачет. В чьем-то стволе.
Господи! Я не верую в Тебя. Господи! Прости мне, что я не верую в Тебя.
Господи! Ну может, когда-нибудь, когда-нибу-у-у-удь… поверю!
А если никогда?!
Ты меня не найдешь. Ты кинул меня. Ты отвернулся от меня.
Пуля, пуля моя! Может, ты сама найдешь меня!
А что, если мне купить – пистолет?
Что, если мне и правда купить, я не шучу, нет, пистолет?
А что, это классная мысль. Первая твоя дельная мысль, Аглая.
Купи ствол – и вставь его себе в рот, как железный хрен. И гладь, нежно гладь потным горячим пальцем спусковой крючок. И думай, в этот момент думай о чем-нибудь хорошем.
О том, как ничтожна жизнь. О том, как прекрасна, как упоительна смерть.
Все умрут. Я тоже умру.
О, блядь, я тоже умру! Рано или поздно – умру!
Так лучше рано. Лучше – я сама.
Хороший ствол надо купить! Самый лучший! В мире!
Так же, как я – самая лучшая.
Я лучшая, лучшая, лучшая!
Но все равно страшно, страшно, страшно, стра-а-а-а…
Такой – меня никто не видит. Такая – я только сама с собой. Одна. Когда меня никто не видит. Сейчас повою. Сейчас завою. Меня никто не слышит. Я одна. Одна.
У-у-у-у-у!
А-а-а-а-а!
Как хорошо кричать. Как хорошо кусать пальцы. Кусать кулаки. Но я ведь не пьяная. Я ведь не пьяная, правда?! Нет?! Да?!
Черт! Может, и правда выпить?!
Так худо мне, так херово, что… сейчас… полбутылки выпью…
У-у-у-у-у…
…вот так. А-а-а-аф-ф-ф-ф! Бля-а-а-а-а…
…водка бывает или хорошей, или…
Ну как? Отпустило? Полегчало слегка?
Ни хера.
Вся моя чернота – со мной. И никуда, никуда из меня не уйдет, я знаю это точно. Она уйдет только вместе со мной.
Где ломтик хоть чего-нибудь, а?! Ананаса… мясца… виноградинку хоть, кинуть в рот… икры ложечку…
Иначе я… умру… с этой водки хуевой…
Я… умру… и меня… не спасут…
А-а-а-а! А-а-а-а-а…
Плачь, плачь, Аглая. Плачь, дура, золотая голова. Плачь, блядь!
Ты-то знаешь, о чем плачешь. Отчего плачешь!
Оттого, что ты никогда, никогда уже, слышишь, блядь, никогда, ни при какой погоде, нигде, ни в России, ни в какой другой стране, никогда, слышишь, никогда никого не полюбишь.
Да ты и себя – не любила-а-а-а!
Как это?! Как – не любила?!
Да я себя только и любила! Себя только и обихаживала! Себя только…
Врешь. Врешь ты все сама себе.
Ты не себя любила. А свое тело ублажала. Свою рожу кремами натирала. Свои подмышки брила! Свои груди, свои бедра в бархаты-кожи затягивала! Свои ноги – в колготки всовывала! В сапожки из кожи неродившихся телят! Тампоны – в свою пизду – втыкала!
Ты только свое тело…
А свою душу…
Ты… душу свою…
А может, и нет у тебя ее, души-то, Аглая?
А как же ты, без души-то, будешь умирать?!
Вот купи пистолет – и обойму к нему, главное, купи – тогда и посмотрим.
Есть у тебя душа или нет.
А сейчас прекрати реветь. И кричать. Лучше выпей. Выпей еще, еще, ну вот так, ну. Без закуски херово?! Без закуски лучше всего.
ЧЕРНЫЙ КРИК. ОДНА
Ну что! Давай подведем черту. Бабки подобьем, что ли.
Я одна. Меня сейчас никто не видит. И никто не слышит.
К чему была вся моя жизнь? Зачем меня мои родители родили на свет? Зачем я сама родила двух детей, и один погиб, и мужа нет, и второй сын – куда он идет, куда уходит? Ну, пройдем мы по этой земле, и вот она, черная яма; и мы туда свалимся, как все люди, в свой черед.
Так зачем же тогда жизнь? Зачем – жить?
Для любви? Но она проходит. Что такое любовь? Может, это просто забота друг о друге, вот как я о Феде забочусь, о Степке… заботилась? Да и забота – это ведь не любовь. Это – нагрузка, это – повинность: надо, надо. Надо позаботиться, надо прибежать, покормить, обласкать, иначе без тебя – помрут.
А зачем ты продлеваешь им жизнь? Зачем они – тебя – едят?
Ты что, хлеб, что ли?
Человек человеку – хлеб…
Человек – человеку – хлеб!..
Человек человеку – хлеб, фу, черт, как это здорово сказано. Это я придумала, Машка Строганова. Жаль, я не писатель, чтобы это в книжке написать, а потом бы меня читали в школах и цитировали. В хреновых сочинениях, пятьсот рублей штука, спасите моего ребенка, завтра экзамен, заверните, пожалста…
Все – хрень. Все – чепуха. Все пусто.
И в этой пустоте мы плывем, барахтаемся.
Нет любви. Нет любви! Я притворяюсь только, что люблю.
Что – люблю Петьку, Степку, Федьку, стариков, что Пушкина любила, ах, ласковая Машер, твою ж мать, печеньице ему в пакетике носила.
Ты! Слышишь! Это – не – любовь!
А что, что, что это?!
А пустота. А – чтобы не скучно было.
Чтобы не так скучно было умирать.
Потому что умирать всегда скучно и пусто. И обманываешь себя. Создаешь себе такую обманку: вот я люблю, вот я ухаживаю, вот меня ждут, вот я ути-пути…
А на самом деле?!
Что, ну что, ну что на самом деле?!
Гляди прямо внутрь себя. Говори себе все прямо. Не лавируй. Не ври себе.
На самом деле – каждый одинок.
И каждый – будет умирать в одиночку.
А то, что люди на миг, на миг единый на земле бывают вместе – рядом – дышат в лица друг другу – это не любовь. Это просто мы так от ужаса одиночества спасаемся. На миг. На миг один.
И все?! Все так… страшно?!
Но я не хочу. Я не хочу так!
…но ведь так оно и есть. Это правда.
Нет! Это не правда! Есть последняя правда! Последняя – истина!
Истина, ну пожалуйста, ну милая, родная… где ты! Какая ты!
Откройся мне!
Боже, открой мне, открой…
Пошла ты на хрен, такая правда. Пошло ты, одиночество.
Федя, Фединька, прости. Петюшка!.. Прости меня. Боженька, прости меня тоже. Простите меня. Я больше не буду. Родненькие мои. Вы же у меня есть. У меня-а-а-а… Есть любовь. Есть. Ну как же без любви. Без нее – ничего ведь не может быть… ничего… никто… и никогда… никогда… Я дура. Ну, дура я, что с меня возьмешь… Ду-у-ура-а-а-а… Старое базло, седая тетка, дворничиха-а-а-а… а-а-а-а… а-а-а-а-а…
Глава седьмая
"Въ царствование императора Павла входитъ въ моду дорогое изобретение французскаго кулинарнаго искусства, называемое roti a l'imperatrice. Рецептъ этого блюда заключается въ следующемъ: возьми лучшую мясистую оливку, вынь изъ нея косточку, и на место ея положи туда кусочекъ анчоуса. Затемъ начини оливками жаворонка, котораго, по надлежащемъ приготовлении, заключи въ жирную перепелку. Перепелку должно заключить въ куропатку, куропатку въ фазана, фазана въ каплуна и, наконецъ, каплуна въ поросенка. Поросенокъ, сжаренный до румянки на вертеле, даетъ блюдо, которое чрезъ смешение всехъ припасовъ по вкусу и запаху не имеетъ себе подобнаго. Величайшая драгоценность въ этомъ блюде – оливка, которая, находясь въ середине, напитывалась тончайшими соками окружавшихъ ея снадобий.
Иногда повара, для смеху или же на счастие, клали въ оливку не кусочекъ сочнаго анчоуса, а жемчужину. Тотъ, кто при трапезе находилъ въ блюде жемчужину, считался избраннымъ счастливцемъ…"
"Какъ ели встарину". Из книги очерков и рассказов "Старое житье", собранных М. И. Пыляевым, СПб, 1897
Вы когда-нибудь слышали о СЫРЕ ИЗ ОРЕХОВОГО МОЛОКА?!
СЫР ИЗ ОРЕХОВОГО МОЛОКА – любимое блюдо АГЛАИ СТАДНЮК!
Она удивляет нас ДНЕМ И НОЧЬЮ!
Она удивила нас тем, что оказалась ГЛАВНОЙ ГЕРОИНЕЙ скандальнейшего романа великого бразильца ДИЕГО ДЕ ФАЛЬИ "ШЛЮХА ИЗ САН-СЕБАСТЬЯНА"!
"Вы не боитесь, что вас теперь будут называть шлюхой?" – спросили мы ЗВЕЗДУ.
"Не боюсь! Все королевы – шлюхи, а все шлюхи – королевы!" – гордо ответила нам БЕСПОДОБНАЯ АГЛАЯ.
Что же королева предпочитает на завтрак?
Конечно же, СЫР ИЗ ОРЕХОВОГО МОЛОКА!
А ЕЩЕ ЧТО? Ведь это так интересно твоей верной свите, о королева!
"Еще? О, ЕЩЕ… ЕЩЕ И ЕЩЕ… молоко моих любимых молочных ЖЕРЕБЦОВ…"
ТЫ самая великая ШЛЮХА мира, Аглая. ЕЩЕ!
1
– Машер, ах, голубушка моя… Явилась!.. Машер, где ты была?!.. Ни Пети, ни тебя… Мы тут уж заволновались – не в больницу ли попала…
– Машенька, милашечка… Ну што ж ты, разве можно так стариков пугать…
Мария обнимала их обоих, старика Матвеева и Лиду. Ей казалось – она не должна их обнимать, потому что у нее руки грязные и вся она – грязная.
Лида стояла перед ней в ночной сорочке, дрожала, притискивала к высохшей груди костлявые руки. Старик Матвеев стоял в накинутом на плечи длинном халате; из-под халата торчали худые, бледно-желтые щиколотки. Когда-то он на коне, в сапогах со шпорами…
"Что ты все о коне да о коне его. Кости коня того давно уже в земле истлели. Да и сам Матвеев скоро в землю сойдет".
"Господи, зачем мы проходим сквозь время?"
– Ничего, – выдавила она, – ничего. Я же пришла. Ничего.
Обвела взглядом кладовку. Велосипедные спицы пробежались по глазам, замелькали.
Она ухватилась за Лиду, чтобы не упасть.
Старуха поддержала ее, прижала крепко, как мать прижала бы, к себе.
– Што, Машенька?.. Што?.. Плохо тебе?..
– Нет. Ничего. Где Петя? Он… приходил?
Старики переглянулись и затрясли головами оба, вместе.
– Нет, нет! Но… придет! Придет, конечно!.. Ты – не волнуйся только!..
– Ну вот, вам можно волноваться, а мне нельзя…
– Машер, а ты знаешь ли, душенька, что выборы – завтра?!..
– Што ты, старый, уже – сегодня…
– Ах, Лидусик, прости, да, уже – сегодня… Город как с ума сошел… Все кипит…
– Машечка, да ты что молчишь?.. Што стоишь-то, лапуся, раздевайся… Дай я сама тебя раздену…
За окнами, как белая каша, рисовая, разваристая, клокотал, кипел снег в черной кастрюле ледяной ночи.
Петра не было.
Старики сами приготовили ей поесть; Василий Гаврилович сам принес ей тарелку с едой в спаленку, а она лежала на кровати, не в силах была голову поднять.
Очень, очень болела голова.
"Лечение тоже денег стоит. А если – операция? Огромных денег. Нет, не думать. Не думать. Лучше – поесть".
– Спасибо, Василий Гаврилыч… Вкусно пахнет…
Старик Матвеев сел на край кровати и смотрел, как она ест.
А она ела – и не понимала, что она ест. Просто – глотала.
– Спасибо, спасибо…
– Ну-ну. – Матвеев взял пустую тарелку у нее из рук. Глядел, как она вытирает рот ладонью. – Не благодари. Это мы – тебя – должны – благодарить…
Зачем-то низко, церемонно поклонился ей.
Петра не было.
А ночь шла и проходила.
И уже уходила.
И было утро.
Утро, в которое народ должен быть выбрать свою новую власть.
Ему так казалось, что – должен был выбрать.
Зачем город кипел? Зачем – кричал? Зачем по улицам несся куда-то оголтелый молодняк, и человечье стадо опять, в который раз, верило, что оно само, без указки, может что-то важное, верное сделать? Зачем на стенах домов висели, яростно били в глаза красные, черные, синие, белые плакаты? И буквы, намалеванные прямо на грязных стенах, кричали в изверившиеся души: "ВСЕ – ЗА ТОГО!", "ВСЕ – ЗА ЭТОГО!"
Зачем…
Да ни за чем. Потому что так требовал человечий обычай.
Общество по-прежнему было неравным, хоть ему и врали, что все в нем равны. Общество кипело и кряхтело, бурлило и растекалось разваристой кашей, из ночной черной кастрюли, по белой ледяной плите раннего утра. Кремлевские башни кирпично, грязно краснели. Может быть, от стыда.
Люди верили в то, что это они, именно они выберут сейчас, сегодня свою власть; и они шли опускать в урны бумаги, на которых царапали ручкой свою власть и волю, – бедные, они и правда свято верили в это; и, опустив бумагу в черную щель, прорезанную в дурацком квадратном ящике, тут же, рядом, покупали в буфете дешевые пирожки и дешевые коржики, дешевые сосиски и дешевую водку; и, взяв маленьких детей на руки, а большеньких – крепко уцепив за руки, за сладкие от леденцов ладошки, выходили с покупками и детьми на улицу, и весело шли домой, думая: вот выбрали мы нашу власть! Ту, какую мы хотели! Мы, народ!
И дети жевали пирожные. И родители отхлебывали пиво из горла. И водку – на морозе – тоже из горла. И закусывали тут же, на морозе, сырыми сосисками.
А что, ребята?! Разве плохо? Водка есть, сосиски есть – и дешевые! – да разве ж это плохо?! Хорошо живем! Живе-о-о-ом!
А эти… Что – эти? Чем – недовольны?!
Молодые, дурачье, вот и недовольны. Вкалывали бы лучше! Работали бы! Сейчас все могут заработать деньги! И ха-ро-шие деньги! У кого на что мозгов хватает!
Знаешь, есть такая пословица: если ты такой умный, почему ты такой бедный, ха-га-га-а-а-а?!..
А потом был вечер.
И была ночь.
И перестал кипеть и волноваться глупый город. И затихло все.
И то, чего так ждали, кто жадно и жарко, кто – страшась, затаившись, – не произошло.
Никто никого не перестрелял. Никто не побил витрины богатых бутиков и окна богатых особняков. Никто не поджег сверкающие богатые машины, стоявшие под снегом, на морозе, без гаражей. Никто не высыпал на ночные улицы, вопя: "Долой! Ре-во-лю-ци-я-а-а-а-а!"
Никто – не восстал.
И была та же власть.
И был тот же мир.
И ничего, ничего не изменилось.
Весь день выборов Мария пролежала на кровати в спаленке. Даже буржуйку не топила.
Она не спала. И не бодрствовала. Она находилась между сном и явью, будто лежала не на кровати, а в воздухе между полом и потолком. Перед закрытыми глазами мелькала ее метла и лопата, потом они размножились, метлы и лопаты, замелькали чаще, утомительнее; она зажмурилась и прошептала: "Петя, Петя, ну где же ты, помоги мне, я не могу… разбить этот лед…"
Лом, она опять колола ломом лед, но уже невидимыми, невесомыми руками; будто видела, сквозь кожу рук, свои кости, скелет, а плоть была прозрачна, и крепкие еще кости плотно сжимали тяжелый чугун, и врезался в лед острый лом, будто в чье-то ребро, в подреберье. И брызги летели.
Далеко, в кладовке, радио хрипело что-то бодрое про выборы.
Сколько голосов насчитали… сколько… сколько…
Руки сами взмахивали, лом сам врезался в железный лед.
"Бей, бей, скелет… Бей, скелетик… Когда-то сам – под лед – ляжешь… Кто разобьет, разроет тебя?.. и когда…"
Мария встала с кровати.
За окнами уже было темно.
И в спаленке было темно.
Сидя на кровати, одна, она сказала себе ясно, громко:
– Пока я еще жива – надо что-то делать. Надо.
"По дороге к Амстердаму я жива, пока еще жива…" Глупая хриплая песенка, которую она однажды услышала из глотки радио. И запомнила, ты гляди, надо же. Девочка какая-то пела. Хрипло пела, будто пьяно… как все они…
"Они тоже хотят иногда быть пьяными, как и ты. Они – молодые. И хотят быть всегда молодыми. Они еще не знают, что это – не навечно".
Она двинула ногой, нащупывая ботинок – и нога ударилась обо что-то твердое под кроватью.
Мария встала на колени. Вытащила из-под кровати ящик.
Ящик битком, доверху, был набит газетами.
– О, газетки, – радостно, опять громко, как глухая, сказала Мария, – вот буржуечку и потопим… На растопку – хорошо…
В глаза ей ударил черной кровью жесткий, квадратными буквами, заголовок:
"ДРУГ НАРОДА-2"
Под сердцем стало тяжело, горячо. Она встала с колен. Озиралась. Увидела корзинку, в которой она с рынка картошку иной раз таскала. На дне корзинки лежало несколько картофелин; одна уже начинала прорастать. Мария вытряхнула картошку прямо на пол.
Потом присела на корточки – и вывалила из ящика все газеты в корзину.
О, чудно на улице, чудно! И ветер бьет в лицо. И тьма, и фонари. И трамваи гремят, как бубны, весело так! И откосы все в снегу, в ярком, сверкающем, алмазном снегу! Чисто, снегом все умыто, спасибо Тебе, Боже. Глядишь Ты из черного неба на наши дела людские! На пошлые, гадкие наши дела! И не вырвет Тебя! И не сблюешь Ты на нас, дураков, идиотов…
Грохочут трамваи. Горят умалишенные, слепые фонари. И ты идешь, как слепая, слепая от радости, по темному, алмазному городу своему. И – люди навстречу тебе! Кто – тощий, будто вобла, пополам можно перекусить; кто – жирный, катится колобком, довольный, воротник меховой блестит, руки в перстеньках золотых. Да ведь на рынке, на заречном рынке за гроши, у цыган, перстеньки-то купил! А врешь, что золотые!
Так все люди – друг другу – врут. Всегда!
И – друг другу – ложь за правду продают. Всегда!
А правды – что, нет?! Где правда?! Где?! Где?!