Тогда дни были днями, а ночи оставались только ночами, ничего больше. Иногда приходили мысли, она их записывала. Во сне мысли обретали сюжеты, но когда становилось страшно - ей стоило проснуться, и звук человеческого дыхания действовал на них, как крик петуха.
Гоголиада огляделась.
В огромной зале словно посветлело. Свет лился ровным и спокойным потоком. Ветер во дворе утих, и она услышала, как где-то, совсем рядом, метёт метла.
Зажмурилась и опять открыла глаза, привыкая к полумраку.
В углу комнаты на корточках сидел некто. В белом. Смешной треух на седой голове раскидал в стороны свои "уши" с болтающимися верёвочками, словно раскинутые руки снеговика, говорящего - "ну, вот так оно всё, вот так…" Лицо сидящего было озабоченно-сосредоточенным. Он усердно загребал сметённый в кучку мусор, оставшийся после бала, голыми руками утрамбовывал его и… распихивал в карманы на брюках. Причём от взгляда писательницы не ускользнул тот факт, что карманы у этого белого человечка - дырявые и только что запихнутый мусор тут же вываливается снизу. Казалось, самого его факт этот не интересует, он самоотверженно продолжал. И, похоже, ему нравился столь увлекательный процесс.
Хозяйка дома пригляделась, пытаясь догадаться о назначении присутствия в её доме столь странного гостя. Хотя, почему "странного"? Это может быть дворник. В "Конторе по найму" видимо, решили, что если заказывают прислугу для бала, то необходима прислуга и для того, чтобы убрать помещение после этого бала. Чего проще.
Только вот что-то не вписывался ночной пришелец в эту гладкую картину.
Не только треух на седой голове был белым. Его телогрейка белела лучше, чем накрахмаленные платья придворных. Из-под расстегнутой телогрейки выпячивалась белая нательная рубаха. Штаны так же - белые, а когда он повернулся в профиль, Гоголиада заметила, что и сапоги, кирзовые сапоги (!) на нём тоже сверкали иссиня-белым цветом. Про метлу мы уже и промолчим. Догадайтесь с одного раза, какого цвета у этого белого подметалы была метла?
Правильно.
Гоголиада хотела испугаться.
Передумала.
Хватит уже этих страхов. Да что, в конце концов, не может человек иметь право на странность? Кому бы говорить.
Она не стала ничего говорить, а только молча наблюдала за пришельцем. Не долго придумывала, как для себя его окрестить. Нарекла без изысков - Белым Дворником.
Тем временем Белый Дворник встал и, так и не заметив изъянов собственных карманов, начал сметать не уменьшившийся мусор в сторону камина. Ловко орудуя метлой, справился с задачей в считанные минуты. Подогнав кучку бумажной мелюзги к жерлу камина, Белый Дворник опять присел на корточки, собрал в руки мусор и плюхнул его в огонь. На мгновение стало светло и жарко. Огонь благодарно заурчал в трубе дымохода, отчего спина Гоголиады вмиг согрелась.
Белый Дворник уклонился от жара и заметил пыль на столешнице камина, как раз там, где стояла хозяйка дома. Она видела, как он размышляет, прикидывает - чем лучше стряхнуть пыль. Взял метлу. Но потрогал пальцем полировку столешницы, цыкнул языком. Отложил метлу. Вынул из недр телогрейки обувную щётку, забрался с ногами на столешницу (благо она - огромна) и так на четвереньках и пополз, расчищая впереди себя пыль обувной щёткой и насвистывая под нос "Чижик-пыжик, где ты был?".
Гоголиада уже чуть не прыснула, представляя себе испуг Белого Дворника, когда он, наконец, заметит хозяйку дома верхом на камине!
Не тут-то было.
Белый Дворник заметил… её туфли. Он как-то, видимо, не догадался, что столь почтенная матрона может-таки, как и он, находиться именно на камине.
Несколько секунд Белый Дворник просто любовался её французскими туфлями. "Что ж, вкус есть", - пронеслось у неё в голове. Дальше он повёл себя странно - не переставая насвистывать, Белый Дворник стал этой же щёткой чистить её туфли, совсем не обращая внимания на то, что в эти самые туфли ещё что-то (кто-то) вдето.
Такого хамства Гоголиада не выдержала. Она подбоченилась и голосом, как можно строгим, сказала:
- Кто вы такой?
При этих словах Белый Дворник искренне вздрогнул, думая, что с ним заговорили сами туфли. Его вмиг ставшие круглыми глаза с почтением и восхищённым любопытством разглядывали чудо обувного мастерства. Гоголиада решила, что над ней издеваются.
- Я вас спрашиваю, э… пожилой человек!
Белый Дворник вежливо снял треух, и Гоголиада заметила, что седина его оказалась фальшивой, он просто блондин. Или альбинос. Покряхтел, поконфузился и, заговорщески подмигнув туфлям, поддержал разговор именно с ними:
- Вы это замечательно не придумали… Действительно, лучше всего отдыхать именно над камином! Люди-то, любят, когда им тепло. Я тоже люблю. И не одной какой-либо части меня, не туфле, уже дымящейся от жара, когда ступня всё ещё коченеет… не рукам, продрожащим от рукопожатий… и даже не спине, её всегда труднее прогреть через озябшее пальто… Надо! Надо быть в тепле полностью. Вы очень умны для своих лет.
Гоголиада просто не нашла слов, чтобы ответить ему на эту тираду от имени своих туфель. Поэтому предпочла обидеться лично. Как женщина.
- Неэтично напоминать даме о годах, - сказала Гоголиада, выпятив губку, - Даже если вы застали её над камином.
Белый Дворник, наконец, поднял глаза и застыл в уже полном восхищении, увидев-таки хозяйку дома. Вся картина с удивительными разговаривающими туфлями для него прояснилась. Тут он догадался и о "неэтичности" своего замечания. Действительно, лета туфель очень некрасиво сравнивать с летами их хозяйки, особенно упоминая при этом ум кого-то из них… однако, Белый Дворник быстро нашёлся:
- То же самое мне сказала одна юная-юная леди, на парапете "Серой Лошади"!..
Гоголиада выдержала паузу, это уже напоминало ей соревнование:
- Не делайте грубопримысленных пауз, - парировала она, - Вы ждёте, что я спрошу - что такое серая лошадь. Так вот что! Я знаю, что такое "Серая Лошадь". Так называется почти высотный дом, в непонять каком стиле выстроенный, салат из готических сводов, барокковых барельефов, да ещё монстры на крыше. Дурной стиль.
А пытаться свести счёты с жизнью, сверзивши себя с этакого убожества… ваша "юная-юная леди" просто нововоспитана. Или ортодоксальная психопатка!
Белый Дворник не стал спорить. Но заметно погрустнел. Он изменил позу, свесил ноги с камина, усевшись на столешнице, и развёл руками.
- В округе просто не сохранилось красивых домов, м*дам…
Чем-то понравился Гоголиаде этот наивный болтун с чужими туфлями. Она приревновала его внимание к мыслям о "какой-то психопатке". Что бы поболтать с ним ещё чуть-чуть, Гоголиада смягчилась:
- Впрочем, я уже согрелась, помогите мне сойти.
Белый Дворник на этот раз не заставил себя ждать, он вскочил с камина как ужаленный, впопыхах, да что там - на лету сделал реверанс, воткнулся белыми сапогами в ковёр и предложил даме руку.
- Снизойти, м*дам!
Теперь они поменялись местами. Странно повела себя сама хозяйка дома: она, перед тем, как взять предложенную руку, словно акцентированно прощупала её пальчиками "на плотскость", убеждаясь, что перед ней не очередное "видение". Впрочем, кому-кому, а Белому Дворнику, видимо такие па были абсолютно безразличны.
Он провёл её к диванам, как королеву - высоко впереди неся её руку, причём едва касался своей ладонью её пальцев. Она подыграла - высокомерно повернула голову в его сторону и, не смотря в глаза приближённому, произнесла повелительно:
- И объясните, наконец, кто вы такой?
Белый Дворник усадил её на диван, сам встал сзади и осторожно принялся массировать ей плечи. Гоголиада сначала даже хотела запротестовать, взвиться оскорбленной кошкой и разнести тут всё вдрызг и пополам, но… обмякла, успокоилась и растворилась в мурлычущей волне его голоса:
- В Ирландии любят пиво, м*дам, в Бельгии предпочитают вино, в Англии глоточками цедят грог и отодвигают пальчик, во Франции нюхают коньяк, в Америке виски…
Гоголиада, перебивая, но всё же мягко и томно:
- В России пьют водку, кто вы такой, чёрт побери?
Белый Дворник не обратил внимания на её сарказм и продолжал:
- В Шотландии обожают джин. - И вдруг он наклонился к самому её уху и негромко, но отчётливо, низким голосом пророкотал, - Но везде… заботятся… о Душе.
Молчание обрушилось в душу Гоголиаде.
Тишина.
По закоулкам страха эхом пронеслись его слова. Она испугалась и отстранилась:
- Кто вы!?
Показалось, что Белый Дворник немедленно потерял к ней интерес.
Он отошёл в тот угол, где она увидела его впервые, опять сел на корточки и принялся перекладывать оставшийся там мусор с пола в дырявые карманы своих белых штанов. Использованные хлопушки, конфетти и прочий хлам вылетали обратно из дыр, и Дворник снова их собирал, ничуть не смущаясь. Словно и не было в его жизни встречи с хозяйкой дома, и не интересовало его в этом мире ничего, кроме вот этого мусора, который собирается вновь и вновь. На лице Белого Дворника даже появилась мечтательная улыбка. А почему бы и нет? Он занят делом. Его не волнуют вопросы бытия, он - океан, а все волны где-то там, на поверхности и какое ему дело до них?
- Кто вы? - повторила Гоголиада ещё строже.
- А я здесь вот. Подметаю… - был ответ.
Поняла Гоголиада, что таким образом с ним нельзя. Ничего не добиться от него таким образом. Игриво расположилась в диване и игриво же произнесла:
- А можно задать вам прямой вопрос? Вы мне не привиделись?
Белый Дворник ни на секунду не задумывался, словно подобные вопросы ему задают сплошь и рядом. Он улёгся животом на нескончаемую кучку мусора, принял глубокомысленное выражение лица и, перебирая правой рукой конфетти, сказал:
- Вот есть мусор, и я его убираю. И нет его больше. Вот есть я, а лет через сто уже и неясно будет, привиделось ли кому моё бытиё, а то может, и было на самом деле! А Козьма Прутков! Видимо! Всё-таки! Существовал!!!
Потом Дворник начал просто шутовать - подкрался к Гоголиаде, тихонько взял двумя пальцами её кисть и потрогал её кистью себя за плечо. Потом за грудь, и уж после почесал свою шею её пальцами. Видимо, эта пантомима означала, мол, на, проверь, теперь видишь, чувствуешь, что я не привиделся, что я - на самом деле! Гоголиада весело засмеялась от этих дурачеств. А Дворник и не думал успокаиваться, он свободной рукой вынул из кармана телогрейки белый платок, акцентировано обтёр ладонь и пальчики Гоголиады (видимо, от своих якобы отпечатков), затем с наслаждением понюхал платок и с ещё большим удовольствием повязал этот платок себе на шею как талисман.
Гоголиаде захотелось пожаловаться этому смешному человеку на себя. Он угадал её мысли, перестал дурачиться и сел рядом. Какое-то время они молчали и только пальцы их рук, скользя по поверхности дивана, приближались друг к другу, пока не сомкнулись. Это не было объятьем в буквальном смысле слова. Переплелись только пальцы их рук. Но это было самое крепкое, самое нежное объятье в её жизни.
Дыхание перехватило, и сердце затаилось, дабы не вспугнуть мгновение единения пальцев и душ.
- Над нашим городом два года летали чайки… - тихо сказал Белый Дворник, - прямо по улицам… и летом… и зимой… а уж месяц как летают вороны.
- Они неприятно спрашивают: "Как?! Как?!" - благодарно отозвалась Гоголиада.
- Им не интересно! На самом деле - им не интересно…
- Я уже третий день подряд вижу похороны.
- И я их вижу. Хоронят почему-то именно в обед. Тот, кто придумал хоронить в обед, изрядно голодал.
Гоголиада также почувствовала голод. И это после бала! Смешно. Она согласилась:
- Я третий день не могу обедать. Я не могу в обед есть.
Наверное, для Белого Дворника эта тема была всё же актуальней, чем для неё. Он сглотнул и продолжил:
- Я тоже в обед не ем… Но мне спокойней!.. Я гляжу на похороны и думаю - ну, даже если бы у меня дымился на столе обед, я бы всё равно расхотел бы его съесть.
И мне спокойней… Пусть уж в обед хоронят.
Гоголиада почувствовала искреннее уважение к этому голодному мудрецу. Вот уж кто повидал на своём веку, вот уж кого жизнь потрепала. Он напоминал ей отца, которого она едва помнила и в большей мере придумала себе. Он напоминал ей её дедушку, таким, каким тот непременно должен был быть, если б сохранился в её памяти. Он был ей чем-то очень-очень родным человеком. Может быть, он так же думал, как она, может, так же ощущал жизнь. Она склонила свою голову ему на плечо и проговорила:
- Тот, кто придумал хоронить в обед, как и вы, знал жизнь не понаслышке.
Не знаю, догадался ли Белый Дворник о её размышлениях, или подумал о чём-то своём, но - загордился. Выпрямился, подбоченился:
- Я так думаю, что он тоже подметал. Он подметал ПЛАНЕТУ.
- А вы?
- А я тут вот подметаю.
И тут оба резко встали, и, чтобы выйти из создавшейся столь скорой откровенностью неловкости, Гоголиада жеманясь и заламывая руки, как все чеховские три сестры вместе взятые, преложила:
- У меня были гости… вечером… уже вчера вечером… но я… естественно, ничего не ела, так уж давайте вместе порадуем свои желудки, пока нет похорон?
Голодному предложить поесть… В общем, можно было и не предлагать.
- Да уж, можно и поторопиться… - согласился Белый Дворник, потирая ладони.
Оба поискали глазами стол и, найдя его, отправились за ним.
- А ваш желудок, - прощебетала хозяйка, почувствовав себя хозяйкой, - мы будем радовать в три приёма: сперва он удивится, потом не поверит, ну а уж после - и порадуется.
- Этакая длительная процедура вас не утомит?
Гоголиада смущённо улыбнулась:
- Ну, что вы!
Белый Дворник нёс стол в тот момент, пока Гоголиада на ходу этот стол сервировала. Когда стол был водружён на место возле дивана, он уже оказался накрыт и парочка, не обращая ни на что внимания, продолжала мило беседовать.
Гоголиада с каким-то незнакомым для неё наслаждением накладывала гостю, ухаживала, как могла.
Даже сама заметила. Что ж, интригует! Что это в нём есть такого, что заставило меня так суетиться вокруг него? И, что особенно любопытно, мне это нравится и хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
Глава II
"Всё есть любовь"
Его вилка подрагивала, касаясь округлостей тарелки, и иногда от этого слышался тонкий скрип. Стекло реагирует на металл.
Она взяла ненарезанный батон, аккуратно, двумя руками, и освободила его от пакета.
Надрезали вдоль. Почему-то взяли одновременно нижнюю часть. Он хотел отпустить, уступив хлеб ей, но она подвинулась ближе и дала понять, что вместе есть один кусок батона гораздо лучше, чем по отдельности и разные куски.
Взяли столовые ножи и начали медленно намазывать батон - она со своей стороны мармеладом, он со своей - горчицей.
Потом вместе пригубили-откусили. Поменяли батон сторонами, пригубили-откусили.
Она взяла в ладошки чашку, похожую больше на фужер, а он из чайничка с длинным носиком, долго наливал напиток.
Выпили чаю на брудершафт.
Разговаривали:
- А правда, что на похороны нельзя смотреть из окна?
- Не правда, м*дам, сущая неправда. Каждый раз, когда мимо моей дворницкой проносят очередного нас обогнавшего, я смотрю на идущих ему вослед и говорю: "Вот гады"… Они стенают! Но что? "На кого ж ты нас оставил?!" Они все сидели у него на шее всю жизнь, не думая, что через это самое он загнётся. А когда он таки загнулся, они опять думают о себе, на чьей шее они будут сидеть впредь! Умора! А о нём самом, нас обогнавшем, кто подумает? Ему-то как и он-то куда? То-то. А что касательно этой приметы: я три дня смотрел на похороны, а теперь вот сижу с вами и обедаю.
- В час ночи?
- Вы завтракали? Я тоже завтракал. Значит, теперь - обед.
Где-то в дали ночи прогудел паровоз, в нём видели сны уставшие в дороге пассажиры и проводники разносили романтикам жёлтый чай. Во дворе залился гортанной песней соловей - ночная птица, просит свою крылатую подругу спуститься к нему на ветку. Отдохнув от дождя, выводили рулады сонмы лягушек, не давая спать комарам и мошкам после сытного вечернего пиршества. Мир жил своей жизнью.
Планета поворачивалась, выходя на новый виток. Жизнь продолжалась.
- А вам нравятся поминки? Я так думаю, что мне бы они понравились. Но только чужие поминки не так интересны, я была на двух-трёх. Сидишь, смотришь во все глаза, а виновника-то торжества уже и нет. Он ушёл. Ему как будто и не интересно!
Странно. Ну, ладно, я сама себя выбираю в поминаемого и смотрю… но это всё не так и не то: я вижу, как и что именно они едят, в тот момент, когда я разлагаюсь, когда сквозь деревянный панцирь к моему телу уже рвутся сонмища червяков, а я… я слышу, о чём они говорят!.. О, я не знаю их! Я не знаю, о чём они там ещё и думают в этот самый момент. Ох-хо-хо… ведь это покойный прожил с ними всю жизнь, а не я… и это сглаживает уже возможные впечатления?
- Не затрудню вас ожиданием моего согласия! Да, если домысливать за присутствующих то, о чём они сами думают… то можно ненароком обидеть присутствующих. Но вот свои поминки пережить хотя и любопытно, но не так продуктивно: что, допустим, мне с того, что я увижу, как они без меня едят, ведь я никому даже кружку чая не смогу вылить за шиворот!
- Почему же?.. Можно заставить их поперхнуться. Так и вижу: первого, третьего, пятого, а потом второго, четвёртого, шестого. И на другом конце стола утираются, как бы ничего не заметив: "Нет, нет! Ничего не было! Вы не доставили нам неудовольствия!" - А потом вдруг, поперхнутся утиравшиеся, ра-азом! Никому не обидно, и всем страшно!..
- А вы боитесь смерти?
- Я не могу бояться того, чего не пробовал… Но наверняка скучно лежать в яме и вонять, а со всех сторон уже вода просочилась проточная, она протекла уже через сотни могил, и наполняет мою могилу сущностью отстоя всей сотни предыдущих могил.
И те самые черви, не которых мы едим, но которые нас едят, уже вонзают свои круглые беззубые рты в моё разбухшее месиво… Не-ет, только кремация. И пепел, по моему завещанию, развеют с дельтаплана над открытым морем… А раньше я боялся… самого момента умирания. Но потом одна бабушка мне рассказала, как отдал Богу душу её старичок: он, говорит, повздыхал, покашлял, поплевал, затем этак тонюсенько пукнул и всё… помер…
Гоголиаду уже было не остановить. Она видела, как искрились светом вдохновения его глаза, она впервые жаловалась, она - верила ему:
- А я боюсь не умереть, а что меня закопают… живой… со мной бывало такое, что я падала и сердце замирало, будто навсегда… это бывало, когда… когда у меня тут появлялись всякие… ну, я пугалась… а все думали, умерла…
- Мы никогда случайно не умрём!
Гоголиада поднялась с фужером чая в руках:
- Мы не умрём никогда!
Белый Дворник вскочил и подхватил тост:
- За кремацию!
- Да здравствует кремация и пепел над открытым морем!
- С дельтаплана-а!!!
Их брудершафт выглядел так: он поит её из своей чашки-бокала, она - его.