- Да, - говорит человек-бассет и опускает голову, словно чего-то стыдится. И снова в большом дворе, заваленном ваннами, унитазами и умывальниками, воцаряется невероятная, бесконечно долгая, невыносимая тишина. Наконец, Мартин не выдерживает, он начинает ходить взад-вперед, на душе у него тяжело. Что теперь делать, у Кафанке такой вид, будто он никогда больше не заговорит, черт его возьми. Я должен что-то сказать, обязательно, не может быть, чтобы так все кончилось, думает Мартин, и он говорит первое, что приходит в голову, неважно что, главное сейчас - продолжать говорить, главное - не сдаваться:
- Господин Кафанке, гм… хм! Я вас все время хочу спросить…
- Да? - произносит Миша и тоскливо смотрит на него.
- Что это за штука, на которой вы сидите?
- Что? - спрашивает Миша озадаченно.
- То, на чем вы сидите, это что?
- Это биде, - говорит Миша.
- А! - говорит Мартин восхищенно. Ага! Он снова говорит! Дальше! Вперед, скорее! И он быстро продолжает:
- Это я прочитал на нем, что это биде "Princess". Но что это такое, биде "Princess", господин Кафанке?
6
Мартину удается его трюк, и человек-бассет объясняет, шумно втягивая воздух носом, очень сдержанно, но все же исчерпывающе, что это устройство, предназначенное для интимной гигиены тела. Правда, он чересчур охотно уходит от пошлой реальности в дебри санитарии. Клавдия поняла намерения Мартина, оба слушают внимательно, с интересом, и после того, как Миша разъяснил все достоинства биде, он - ура! - плавно переходит к разговору о современных унитазах…
- …у них больше нет сливного бачка с поплавком сверху, и нет металлической цепочки с фарфоровым или пластмассовым шариком, - это новые унитазы - новые! На Западе они существуют еще со времен Аденауэра - у них бачок с водой вмонтирован под сиденьем, и кнопка или клавиша, которая открывает воду, тоже вмонтирована, так что ее зачастую даже не видно, так это хорошо сделано. - Сопение. - Есть даже такие унитазы, в которых сначала все смывается теплой водой абсолютно дочиста, а потом высушивается потоком теплого воздуха, так что никакой бумаги больше не нужно! - Миша улыбается, как в чудесном сне. - Таких у меня нет, эти не для нас, но они существуют! Вы даже не представляете себе, что только бывает!
- Значит, у нас, у нас дурацкий старый бачок над крышкой…
- Здесь почти у всех еще этот дурацкий бачок, Мартин. Почему? Потому что мы отстали от нормальной жизни, все тратится на вооружение, только у слуг народа в Вандлице, у них были современные унитазы, я их сам видел. Но теперь, поскольку мы живем при демократии и в Едином Отечестве, нужно покончить со сливными бачками, металлическими цепочками и всей этой старой рухлядью. Теперь у нас должно быть все новейшее из нового, например, ванны "Whirlpool" - вихревые. - Тут голос Миши, иссякнув, затихает, и сам он вдруг оседает, печально и безнадежно глядя на грязь во дворе.
- Это же для вас замечательно! - не давая затянуться паузе, кричит Клавдия.
- Замечательно, - повторяет он. - Замечательно?
- Ну да, ведь в вашем магазине вон какими большими буквами написано: "Наконец-то жить станет лучше!" Разве нет? Со всеми этими вещами, которые у вас есть для того, чтобы наконец жить лучше. Унитазы и ванны, стиральные автоматы и все это - у вас же это раскупят нарасхват.
- Не-а, - произносит человек-бассет и печально сопит.
- Не-а? - спрашивает Клавдия озабоченно.
- Не-а, - повторяет бассет. - Я же сказал, "нужно покончить", заметь. Нужно покончить, и все должно было бы раскупаться, а это вовсе не значит, что так и будет! И оно совсем не раскупается. Берут иногда унитаз или ванну, да, это хорошо, но ни разу "Whirlpool" или… Были такие планы, такие большие надежды, а теперь… Ни у кого на все это нет денег… - Миша поднимается. Хватит болтовни, к черту эти трюки для улучшения настроения. - Вас же все это не интересует. А я-то, идиот, пустился в объяснения. Нет, нет, ничего я не могу для вас сделать.
- Вы боитесь, - говорит Мартин. Теперь попробуем с ним так. Никто не захочет признаться, что боится, никто.
Но Миша ведет себя необычно.
- Да, - отвечает он без колебаний.
- Вы боитесь нам помочь?
- И это тоже, - говорит Миша.
- А еще что?
- Вообще, - говорит Миша. - Я всегда боюсь.
- Но почему, господин Кафанке, почему?
- Видишь ли, в наше время не нужны основания для того, чтобы бояться, - говорит Миша. "Кивит! кивит!" - пищит унылая птица на мертвом дереве в пустом поле. Это так! Это так!
- Так всегда с вами было? - спрашивает Клавдия. - Всю вашу жизнь?
- Да, но не до такой степени. Так плохо стало только в последнее время.
- В последнее время - когда? - Говорить! Выиграть время! Он поможет нам. Только взгляни на него, какой он несчастный и какой добрый!
- С тех пор, как я заключил этот договор с Фрейндлихом, сразу после воссоединения, - говорит Миша тихо, внезапно уносясь в мыслях куда-то далеко отсюда.
- С каким таким Фрейндлихом?
- Из "Кло-о-форм верке", завода сантехники в Вуппертале. Я же сказал - уходите! - кричит Миша, снова возвращая их к действительности. - Чего вам еще надо? - Сопение, тяжелый глубокий вздох и потом что-то похожее на глухую жалобу:
- Я хотел бы вам помочь - но чем? Я-то хочу, чтобы вас обоих оставили в покое, но как это сделать?
- Шантаж, - говорит Мартин.
- Что? - спрашивает бассет.
- Нам ничего другого не остается, господин Кафанке. Мы должны шантажировать наших родителей.
- Ага, - говорит Миша, - шантажировать. Родителей. А как?
- Мы не вернемся больше домой, если они не оставят нас обоих в покое.
Клавдия сразу принимает эту идею;
- Мы напишем им письмо. Нам надо спрятаться, чтобы нас не могли наказать за то, что они работали на Штази, - если они на нее работали. Сейчас слишком много и безнаказанно клевещут.
- А если они не уступят?
- Тогда мы будем жить, скрываясь, - говорит Мартин.
- Ага, - говорит Миша, предчувствуя недоброе. - Скрываясь. А где?
- Так у вас же, господин Кафанке! Мы здесь уже освоились. И нас тут никто не будет искать.
Теперь все ясно.
- Да ты с ума сошел? - Миша нервничает. А когда он нервничает, он начинает сопеть сильнее. - У меня - это уже ни в какие ворота! Что же я, черт возьми, за идиот! Вас надо было сразу же вышвырнуть вон, сразу же!
- Но вы же этого не сделали.
- Только потому… потому, что я идиот.
- Вы не идиот, господин Кафанке, - говорит Клавдия, глядя прямо ему в глаза. - Вы добрый человек. Поэтому вы нас сразу и не выгнали!
- Заткнись! Добрый человек! - Миша все больше нервничает и все громче сопит. - Спрятаться! Шантажировать! Втянуть меня в такое дело! - Идиотская идея, думает он. - А школа? Что со школой?
- А что с ней случится?
- Вам же надо ходить в школу!
- Это нас мало беспокоит, - говорит Клавдия. - Школа! Вы себе даже не представляете, что за дрянь эти наши школы!
- Последняя дрянь, - говорит Мартин. - Самая распоследняя! Наши учителя! - Он закатывает глаза. - Это бедствие, что нельзя куда-то деть взрослых. Иначе мы давно бы жили припеваючи. Уже когда нам было по шесть лет, они нам вдалбливали в голову: социализм - благо, капитализм - зло! Прекрасно, думало большинство из нас, это правда, учителя не лгут!
Миша перестает слышать голос Мартина, ему в голову пришел старый анекдот. Вопрос: В чем разница между капитализмом и коммунизмом? Ответ: При капитализме человек угнетает человека, а при коммунизме - наоборот! Ах, думает Миша, совсем он не смешной, этот анекдот. Голос Мартина снова возвращает его к действительности…
- Но теперь, после переворота, учителя тоже перевернулись. Если речь заходит о том, что вчера они говорили одно, а сегодня говорят противоположное, то они уверяют, что вчера их грубо подавляли, они, мол, тоже, - кто они тогда, получается, тоже, господин Кафанке?
- Кто же они? - бормочет Миша подавленно.
- Жертвы, конечно! Невинные жертвы, господин Кафанке. И не только учителя! Все, все! Но зачем же вы тогда лезли в учителя?
Клавдия говорит:
- Многие дети этого просто не выдерживают. Они заболевают, я имею в виду, душевно. Это все действительно невыносимо! Учиться стали хуже, конечно, потому что многие говорят: "Что мне с того, что я хорошо учусь - все равно потом я буду безработным!"
- Или война в Персидском заливе, - говорит Мартин. - У нас в школе были молебны за мир, но все молитвы были напрасны. Война идет. Хусейн остается диктатором и убивает курдов, а богатые саудовцы в Кувейте уничтожают своих же людей за то, что те, возможно, сотрудничали с Хусейном. А земля и море загрязнены нефтью, окружающая среда разрушена, столько людей погибло, столько беженцев - а наши учителя?
- Что ваши учителя? - спрашивает Миша и чувствует себя еще несчастнее.
- Ну, - говорит Мартин, - вы думаете, с ними можно говорить о войне в Персидском заливе или о том, кто в ней виноват? Все они молчат как рыбы! Все! Они увиливают вообще от политических разговоров, потому что боятся сказать что-нибудь не то!
- Против янки или против Хусейна, - говорит Клавдия. - Или за них. Это трусливые шавки! Большинство из нас презирает учителей, только молча.
Мартин качает головой.
- Нет, нет, господин Кафанке, вам нечего беспокоиться о том, что мы не пойдем в школу! Школа - сегодня от нее действительно просто тошнит.
- Моя бабушка, - добавляет Клавдия, - говорит, что самое лучшее, что нам дало воссоединение, - это мармелад. Маловато для Единого Отечества, не правда ли?
- Итак, - говорит Мартин и начинает испытывать ужасное беспокойство. - Не могли бы вы дать нам бумагу и карандаш, господин Кафанке? Чтобы мы могли написать письма, а вы бы отнесли их потом нашим родителям.
Миша громко сопит, испуганно вздрогнув, потому что его мысли в это время слишком далеко. И он говорит совершенно растерянно:
- Я должен отнести вашим родителям письма?
- Ах, пожалуйста, пожалуйста, господин Кафанке! - говорит Клавдия. - С почтой все так долго! Наши родители вас не знают, и вы скажете, что двое молодых людей на улице сунули вам письма в руку и убежали.
- А на самом деле вы останетесь здесь? - спрашивает Миша, то краснея, то бледнея.
- Ну ведь мы же об этом уже говорили! - произносит Мартин.
Миша встает.
- Уходите, - говорит он. - Все, - добавляет он твердо. - Это безумие в квадрате! Я не собираюсь помогать вам в вашем сумасшествии. Ваши родители будут до смерти напуганы, если вы не придете.
- Это уже окончательно решено, что мы не вернемся, - говорит Мартин.
- Наше решение непоколебимо, - подтверждает Клавдия.
- Ну, что ж, - говорит Миша, - если вы непоколебимы, то я сейчас же вызову полицию, чтобы она вас здесь же и забрала. Я не хочу нарушать закон!
- Вызвать полицию? Вы этого не сделаете, - говорит Клавдия.
- Тем не менее, я это сделаю, - говорит Миша. С него достаточно. Да, эти двое любят друг друга. Да, я завидую им, согласен. Но я не позволю им мною помыкать. Почему опять я? Как будто Фрейндлих - еще недостаточное основание для самоубийства. Нет, нет! - думает он.
Миша Кафанке возвращается в демонстрационный зал и звонит в ближайшее отделение. Он называет свое имя и адрес и рассказывает всю историю.
- Мы выезжаем, сейчас будем, - говорит полицейский. Миша кладет трубку, возвращается во двор и видит, что ребята исчезли.
- Клавдия! - кричит он как можно громче. - Мартин! Вернитесь!
Он кричит снова и снова. Никого. Только птица на мертвом дереве все еще здесь: "Кивит! Кивит! Кивит!" Это так! Это так!
Я проклятый Богом идиот, думает Миша в отчаянии.
Через полчаса его уже допрашивают в участке.
7
- Имя?
- Миша Кафанке.
- Год рождения? Возраст?
- 17 марта 1962 года. 29 лет.
- Где родились?
- Здесь, в Ротбухене, в больнице Мартина Лютера.
- Профессия?
- Жестян… э-э, сантехник, магазин сантехники.
- Значит, частник.
- Частник, да. - Мише уже надоело, поэтому он говорит вежливо: - Это все написано в удостоверении личности и в свидетельстве о рождении, которые я вам дал, господин Зондерберг. Вы можете просто списать.
Этот Зондерберг здесь новенький, Миша его еще ни разу не видел. Сейчас все обновляют, и здесь тоже, полицию всю перевернули. Раньше, во времена "реального социализма", были ABV - участковые уполномоченные, Миша еще помнит "своего". Его звали Кизель, милый человек Гизельгер Кизель. Уполномоченные появились еще в пятидесятые годы. У каждого ABV, такого, как Кизель, была своя контора. А в конторе у него было бюро, не в отделении, а свое, так что он знал на своем участке всех наперечет - детей, пьяниц, неблагополучные семьи, трудяг и лентяев, и гомиков, и дебоширов:
- Ну, что, госпыын Краузе, все еще ссоритесь с управдомом? Нет, помирились? Ну, это хыышо.
И тех, которые были против СЕПГ, он тоже, конечно, знал, и все о них в Штази докладывал, конечно. Кизель так выполнял свои обязанности, как при нацистах какой-нибудь там уполномоченный или ортгруппенляйтер, или как там они назывались, но при этом он всегда был дружелюбным и доброжелательным, этот ABV, и пока сидел в своей конторе, и на своем служебном мотоцикле "Швальбе", который выглядел как старая "Веспа", только со скоростью до 45 км/час.
Этого ABV Гизельгера Кизеля можно было пригласить на кофе или на пироги, и даже на ужин. Так было в прежние времена. Теперь ABV больше не существует. После воссоединения появились такие, как этот тип, думает Миша, - высокомерные карьеристы, теперь это называется контактберайхсбеамтер.
- Этого-то я как раз и не могу, господин Кафанке, - говорит контактберайхсбеамтер Зондерберг, выглядывая из-за своей пишущей машинки, совсем новой, электрической. Май все обновляет, и для полиции тоже все приходит с Запада, даже униформа. У Зондерберга - никогда не суди опрометчиво о человеке, Миша, не осуждай! - тоже появились свои трудности и заботы в связи с нововведениями. Например, мундиры Народной полиции, хотя и шились из синтетики, но, по крайней мере, были широкими и свободного покроя. Новые западные мундиры приталены, ткань у них получше, конечно, но они кажутся непривычно тесными после стольких лет Фопо, а сегодня такая жара, что брюки и рубашка прилипают к телу и колются, человек потеет, раздражается, а тут еще и этот, как вам это понравится, с советами и возражениями.
- Этого-то я как раз и не могу, господин Кафанке, так положено по инструкции. Вопрос, ответ, сравнение с документом. Вы уж предоставьте это мне. - Проклятье, как колет рубашка, и брюки впиваются в мошонку!
- Конечно, - поспешно соглашается Миша. И, сопя, оправдывается: - Я хотел только облегчить вам труд, господин Зондерберг. Но я понимаю, инструкция есть инструкция. Прошу прощения.
Снова сопение. Вот дурак!
- Это все, что у вас есть из документов? - спрашивает контактберайхсбеамтер Зондерберг, раздражаясь оттого, как быстро ускользнул этот Кафанке, да и не только из-за этого. Фриц Зондерберг постоянно раздражается со времен воссоединения. Из-за всех этих несправедливостей. Вот, пожалуйста, в этом отделении работают три западногерманских коллеги, так они получают по 2800 марок в месяц. Сам он и еще шесть восточногерманских сослуживцев за точно такую же работу получают 1950 марок. Разве это справедливо? Единое Отечество!
- Больше у меня нет никаких документов, господин Зондерберг, - говорит Миша, тоже не очень дружелюбно. Вот Гизельгер Кизель, он и меня, и всех других на своем участке знал как облупленных, и мы его тоже. С ним были совсем другие отношения. А этот, контактберайхсбеамтер Зондерберг, вообще не местный, у него саксонский выговор, из Лейпцига он или из Дрездена, Миша готов поклясться. - Вы ведь здесь недавно, господин Зондерберг, какими судьбами?
- Да. Переведен из Лейпцига. Так почему у вас нет паспорта?
- Потому что я его еще не получил.
- Теперь паспорт может иметь каждый. - 1950 марок мы, 2800 они. И эта дрянная дыра Ротбухен с его прусскими казармами и с Советской Армией в них. Просто тошнит! От всего. И еще эта реформа полиции. Контактберайхсбеамтеры, они у них на Западе существуют со времен убийства Шляйера террористами RAF, как это называется. Тут им захотелось иметь "полицию, близкую к гражданам", конечно, еще и для того, чтобы следить за этими самыми гражданами. Что же тут хорошего, что контактберайхсбеамтер не имеет конторы и собственного бюро, а только окошко на вахте, и "Швальбе" у него нет, приходится передвигаться пешком. Единые полицейские нормы. Как бы не так! Западные коллеги получают больше, потому что они должностные лица, а мы, восточные, только контрактные служащие, поэтому нам платят меньше. Что, конечно же, сказывается и на рабочей атмосфере. Еще и в названиях полный идиотизм: я контактберайхсбеамтер, но не должностное лицо, а служащий. Я должен был бы называться контактберайхсангештельтер. Господи Боже, я потный, как скотина, а теперь я натру промежность от этих узких штанов, если придется бегать в них по такой жаре. - Так, значит, паспорт еще не получен. Подданство?
- Германская Демокра…
- Ну!
- Извиняюсь. Я имел в виду, Германия, конечно. - Опять новые времена. Никаких возражений, если спрашивает власть. С властью нужно дружить. Наконец-то жить станет лучше! Кизелю, прежнему ABV, можно было рассказать похабный анекдот. Хм. Он, конечно, на многих настучал в Штази, да, поэтому-то его и вышвырнули сразу после воссоединения.
- Место жительства?
- Кройцкаммерштрассе, 46, позади магазина.
Эти западные униформы, они ведь действительно шикарные, и воздухопроницаемые. Если бы не привычка к этим фопошным мешкам, удобным, привычным…
- Семейное положение?
- Холост.
- Вероисповедание?
- Никакого. - В ГДР такой ответ нравился.
- Что значит - никакого? - брюзгливо спрашивает Зондерберг с противоположной стороны деревянной кабинки, перед которой стоит Миша. Теперь такой ответ не нравится?
- Значит то, что значит, - говорит Миша с обаятельно-печальной улыбкой бассета, потому что он боится того, что сейчас должно случиться, а случится оно неизбежно, как пить дать.
- Атеист?
- Нет - это тоже нет.
- Некрещеный?
Это тебя не касается, хочет сказать Миша, но не говорит.
- Нет.
- Хм, - произносит Зондерберг.
Фопошникам, конечно, это нравилось. А этого не радует, хотя он сам, небось, был в Фопо до воссоединения. Теперь у него зуб на коммунистов, это у нас в два счета происходит. Что эти двое только что говорили о своих учителях?
- А ваши родители?
- Что - мои родители?
- Тоже никакого вероисповедания?