Прошлое, к которому обращал свой взор Герман Грипер, трудно было назвать светлым, и рассказывал он о нем без всякого юмора. Он развертывал перед Робертом воспоминания разжиревшей и охромевшей канализационной крысы, но воспоминания эти были довольно занятны, особенно если учесть обстоятельства, при которых рассказывались.
Герман лежал на диване и всякий раз, приподымаясь, чтобы подлить в стаканы, чуть отодвигал занавеску на маленьком окошечке и, заглянув в зал, считал гостей у стойки и за столиками. "Дела идут", - говорил он обычно с удовлетворением и время от времени барабанил пальцем по стеклу, напоминая жене, что пора "удить рыбку". Жена его, Лида, сестра Роберта, входила после этого в комнату и приносила часть выручки - вынутые из кассы крупные ассигнации. Герман разглаживал их ладонью и прятал в бумажник, лежавший у него под подушкой. При этом он давал Лиде указания, сколько горчицы должны раздатчицы класть на тарелки, и велел ей следить за тем, чтобы вчерашние позеленевшие сосиски подавали не кому попало, а тому, кому надо. Лида выслушивала его приказы холодно: она уже давно жила в этом вертепе и хорошо знала свое дело, а муж ее был на двадцать пять лет ближе к могиле, чем она сама. Выходя, она подмигивала Роберту. И, как только она оказывалась за дверью, Герман тоже ему подмигивал и принимался расхваливать усердие и деловые качества его сестры.
- А сколько она работает! - не унимался он. - Да это просто клад, золото. Я и сам когда-то работал вовсю, ух и работал, скажу я тебе, с утра до ночи. Кто-то напел мне, что так зарабатывают деньги, и я, как дурак, поверил. Нанялся в порт на элеватор. Был у них такой зернопровод, зерно прямо с барж отсасывал. Труба шла по прямой, а потом загибалась, и там была небольшая дверца, потому что в этом месте иногда получался затор. Вот к этой-то дверце меня и приставили - смотреть, как скользит зерно, и помешивать его специальной палкой, если какая заминка. Ну и зрелище, скажу я тебе, поток золотого зерна, миллионы, миллиарды эдаких малюсеньких штуковинок, но мне не нравилось, что все они так и норовят мимо меня да мимо меня, и тем быстрей, тем самоуверенней, чем чаще я шебуршу палкой. Эдак, брат, сказал я себе, останешься с носом. Вот тогда-то я и стал деловым человеком.
Сперва торговал золотыми часами. Их и впрямь, знаешь, не отличить от золотых, когда получаешь от реставратора. Тут главное - не допустить проникновения воздуха. Они, понимаешь, позолочены методом обжигания, так это называется, и выдерживают всего лишь сутки. Я покупал всякий раз по три пары, каждая обходилась мне по восемь марок и восемьдесят пфеннигов. Двое часов у меня были в коробочках, хорошо упакованы в вату, из-за воздуха, сам понимаешь, а одни в жилетном кармане. Вот я и прогуливаюсь воскресным утром по Реепербану, когда пижоны возвращаются с Фишмаркта. Всякая там деревенщина, молодые парни, приехавшие из глухих мест, знаешь, решили пережить что-нибудь эдакое. По вечерам-то они обычно осторожны, ну а утром что может случиться?
Мой первенький был сыном мясника из Бремервёрде. Сперва я за ним понаблюдал, потом подхожу, снимаю шляпу, очень взволнован. "Простите, - говорю, - я не здешний, не знаете ли вы, где тут ломбард?" - "Нет, - говорит, - я тоже приезжий, а разве ломбарды вообще-то по воскресеньям открыты?" Тут я побледнел, наверно, совсем стал зеленым с лица, потому что он говорит: "Что это с вами, вам плохо, а что вам вообще-то надо в ломбарде?"
Ну, я и объясняю ему, что наделал долгов, а мой кредитор грозится теперь все рассказать отцу, если я не заплачу до обеда, вот я и хотел заложить часы. Этот голубчик глядит на меня эдак с хитрецой и говорит, что прекрасно все понимает, у него тоже строгий отец, мясник в Бремервёрде, но он, пожалуй, мог бы мне помочь - а ну-ка, посмотрим, что за часы такие.
Я поскорей достаю часы из жилета, а сам первым делом гляжу, золотые ли они еще, а он, увидев, что часы золотые, корчит такую гримасу, как все равно в кинофильме, когда играют в покер. "И сколько же вы за них хотите?" - спрашивает, а я отмахиваюсь: "Да я не собираюсь их продавать! Это подарок отца на конфирмацию, он всякий раз про них спрашивает, они ведь такие дорогие! Потому-то я и хотел в ломбард, оттуда я их всегда могу назад взять, как буду опять при деньгах".
Ну, брат, дает мне этот осел тридцать марок под залог часов и записывает свой адрес, чтобы я мог их у него выкупить за тридцать пять, когда у меня будут деньги. "Эмиль Шульц, - говорит, - это и есть я, в Бремервёрде спросишь любого, там меня каждая собака знает. Да что вы, - говорит, - не стоит благодарности, всегда рад помочь". И тут, гляжу, пошел он прочь - сперва потихоньку, не спеша, а потом все быстрей и быстрей, и если он очень поторопился, то часы еще были золотыми, когда он перешагнул порог своей мясной лавки.
Вошла Лида, взглянула на уровень в бутылке и молча подождала, пока Герман досмакует свой рассказ.
- Ты лучше его не слушай, - сказала она, - он говорит правду. После второй бутылки он всегда говорит правду. Ну, как, был ты в Парене?
Она всякий раз спрашивала про Парен, но Роберт знал, что спрашивает она совсем о другом. Она приехала в Парен тогда же, когда и он, - во время войны, спасаясь от бомбежек, и уехала из него в тот же самый день, что и Роберт, но по другим причинам и в противоположном направлении. Для Роберта это чуть не обернулось исключением из университета, и если бы не Рибенлам и Трулезанд, кто знает, чем бы все это кончилось.
На третий день после начала семестра Роберта вызвали в деканат. Старый Фриц сидел выпрямившись за своим письменным столом. Ангельхоф - латинист и секретарь партбюро - стоял у окна. Они не предложили ему сесть и не ответили, когда он поздоровался.
Вёльшов долго рассматривал какую-то бумажку, потом сказал:
- Мы получили тут сообщение.
Роберт взглянул на бумажку, но Вёльшов сунул ее под стекло письменного стола и, жестом приглашая Роберта, предложил:
- Высказывайся! И побыстрее!
Роберт беспомощно посмотрел на Ангельхофа, но тот и бровью не повел. Роберт перебрал в уме все темные пятна своей биографии, но не нашел ни одного, о котором бы не упомянул в автобиографии или в анкете. Разве что из партшколы сообщили про выговор, который он получил там за то, что поцеловал одну девчонку во время семинара по политэкономии? А может, стало известно про его споры с мужем матери, заслуженным антифашистом? Или про Ингу, пасторскую дочку? А может, он здесь, на факультете, сделал что-нибудь не так? Например, у Шики на уроке математики?
- Я хотел бы сначала узнать, о чем идет речь.
- Судя по ответу, - сухо заметил Ангельхоф, - речь могла бы идти о многом.
Роберт молчал. Наконец Вёльшов спросил:
- Как давно ты знаешь свою сестру?
- Что?.. Какую именно?
- Ту самую, о которой идет речь, - сказал Ангельхоф.
Роберт обернулся и стал говорить, чувствуя, как постепенно теряет самообладание:
- Я не понимаю, о какой из них и о чем вообще идет речь. У меня две сестры. Одну зовут Лида, она моложе меня на год, другую - Гертруда, она на год меня старше. Если можно кого-нибудь знать с первого дня существования, то я знаю Гертруду двадцать три года, а Лиду - двадцать два. Ей как раз исполнилось двадцать два.
Старый Фриц хлопнул по бумажке, которую снова вытащил из-под стекла, и разразился:
- Не вижу причин для иронии. Так о какой из двоих, по-твоему, идет речь?
Прежде чем Роберт успел ответить, вмешался Ангельхоф:
- Да ведь он уже себя выдал. Он назвал Лиду первой, хотя она младшая. А ну-ка, Исваль, выкладывай, какую роль ты играешь в этом деле.
- Пусть сюда придут товарищи Рибенлам и Трулезанд, - сказал Роберт. - Товарищ Рибенлам - руководитель моей рабочей группы, а Трулезанд - мой друг. Без них я больше ничего не скажу.
- Интересно, интересно, - сказал Ангельхоф, но Вёльшов приоткрыл дверь в соседнюю комнату и дал какие-то указания секретарше.
Пока те двое не вошли в кабинет, никто не проронил ни слова; Ангельхоф тихонько насвистывал.
- Что случилось? - спросил Рибенлам, и Вёльшов потряс своей бумажкой:
- Его сестра убежала на Запад, а он не считает нужным высказаться по этому поводу.
Роберт не обратил внимания на подлую подтасовку, он только подумал: "Лида, господи, да что же это? Что с гобой, что ты делаешь?"
- Когда? - спросил он.
- В тот же день, вслед за тобой, - сказал Вёльшов. - Через несколько часов после твоего отъезда. Не станешь же ты утверждать, что это случайное совпадение.
- Ты знал об этом? - спросил Трулезанд.
- Ты спятил?
Ангельхоф отошел наконец от окна и стал ходить взад и вперед по комнате.
- Случайное совпадение! - произнес он. - Случайность - это точка пересечения двух необходимостей. Ни одна черепица не упадет с крыши, если она до того не расшаталась и если не подует ветер. А для вас с сестрой откуда ветер дует, Исваль?
- Даю честное слово, - сказал Роберт, - что я об этом ничего не знал и не знаю.
Ангельхоф перебил его:
- Честь - это вообще из другой оперы!
- Гм, Исваль, - заметил Рибенлам, - ты ведь взрослый человек и должен понимать - такие вещи не случаются ни с того ни с сего. Что же с ней стряслось?
- Стряслось с ней много чего, - сказал Роберт, - у нее несчастная любовь. Нечего смеяться, товарищ Ангельхоф, такое в самом деле бывает на свете. И ты наверняка перестанешь смеяться, если я тебе скажу, в чем дело. У нас жил советский капитан, гарнизонный врач…
- Русская… - сказал Ангельхоф и тут же смолк. Но Роберт договорил за него:
- "Русская любка", совершенно верно, так у нас говорили - и булочник по соседству, и солдатская вдова под нами. Скажу откровенно, мне тоже было несладко, когда я про это узнал. Потом-то я подружился с Сашей, и мне их было здорово жалко - и сестру и его. Под конец они только и делали, что пили и ревели. Слух о них дошел до комендатуры, и они знали, чем это пахнет. Я спал в комнате над ними и каждый вечер слышал их голоса, а однажды слышу - плачет только Лида: Саша не пришел и никогда уже больше не приходил. Тут соседи осмелели и стали высказывать вслух то, о чем раньше только шептались. Но если она отправилась на Запад, черт бы ее взял…
Черт ее не взял. Она стала женой Германа Грипера. До этого она много чего перепробовала - работала и в тире, и подавальщицей, чуть не вышла замуж за ювелира с острова Зильта, свадьба эта расстроилась, потому что мать ювелира разнюхала о ее прошлом.
Писем она не писала, и Роберт ей не писал, они встретились на каком-то семейном празднике в Гамбурге, и с тех пор он иногда к ней заходил. И всякий раз она спрашивала его с проблеском бессмысленной надежды в голосе: "Ну как, был ты в Парене?"
Но Роберт давно уже не бывал в Парене. Да, пожалуй, теперь там и не осталось никого из тех, кого он близко знал. Сначала уехала Лида, потом мать. Инга теперь тоже не жила в Парене. Инга знала, как все будет. Когда Роберт уезжал учиться, она проводила его на вокзал и долго-долго смотрела на него, словно стараясь отыскать что-то в его лице.
- Здесь? - спросил он и вытер лоб рукой. Но она все смотрела и смотрела и, только когда подошел поезд, сказала:
- Да нет, ничего, так.
Она стояла, опустив руки, рядом с тронувшимся поездом и плакала, а Роберт не понимал почему. "Из-за каких-то несчастных трехсот километров нечего реветь, - беспомощно думал он, - ведь по воскресеньям я буду приезжать домой, она же это знает!"
Сначала он и правда почти каждую субботу приезжал в Парен, но это было долгое и дорогое путешествие, и на пребывание в Парене оставался всего один день, а когда случались неполадки с расписанием, то и вовсе полдня.
В первый раз Ангельхоф не хотел его отпускать.
- У нас митинг, - заявил он, - а ты намерен увильнуть? Хорош, нечего сказать! Ты, видно, плохо представляешь себе историческое значение этого дня! Мы празднуем рождение Германской Демократической Республики! Это историческое событие такой же важности, как канонада под Вальми, а ты лезешь со своими семейными делами.
- Про эту канонаду я не слыхал, но газеты читаю, и надо уж быть совсем чокнутым, чтобы не понимать постановлений.
- Вот и понимай, - сказал Ангельхоф.
- Я хочу выяснить, что там с моей сестрой, - сказал Роберт, - она всегда была молодцом, ей, видно, туго пришлось, уж поверь.
Ангельхоф ответил, что ждет в понедельник подробного отчета, и отпустил Роберта. Но в Парене все знали только одно - Лида исчезла, оставив в своей комнате записку, что уезжает в Гамбург и никогда не вернется.
Мать Роберта тоже не смогла рассказать ему ничего другого, а Нусбанк, ее муж, был глубоко уязвлен. Разве не доказывал он постоянно, вопрошал он, что готов на все ради семьи, ради детей, разве не проявил себя как настоящий отец, разве уклонялся от каких-либо обязанностей и давал им понять, что он только отчим? Но эта девчонка всегда была слишком упряма и не прислушивалась к его предупреждениям, что надо мыслить политически и знать границы братанью. И какова логика: раз она не может уехать со своим Сашей на Восток, она бежит на Запад и бросается в объятия преступников. Именно теперь, когда основана республика! Ведь это дело политическое, ведь это значит лить воду на мельницу тех, кто только и ждет случая подставить ножку товарищу Нусбанку.
- Нет, на меня вы больше не рассчитывайте, у меня и без того неприятностей хватает, и вообще я теперь буду разъезжать по деревням, растолковывать крестьянам значение текущего момента. Ну, мне пора, надо еще обеспечить хор и гитаристов для сегодняшнего митинга. Лизхен, ты почистила мои ботинки?
Мать Роберта подала мужу ботинки и сказала:
- Тебе нельзя так волноваться, Эрнст! Гитаристы - это хорошо, но с Лидой наверняка дело не политическое. Если подумать, то понятно, почему Лида убежала именно туда. Не только из-за того, что там родственники. А потому, что там она не будет встречать никого из русских.
Эрнст Нусбанк перестал шнуровать ботинки и посмотрел на жену с тяжелым недоумением.
- Не гляди на меня так, - продолжала она, - ведь это вполне объяснимо. В последнее время с ней просто по городу ходить нельзя было - как завидит русскую военную форму, так и рванется вперед, а подойдет поближе и сникнет: не Саша. Этак долго не выдержишь. А в Гамбурге русских нет.
- К сожалению, - вставил Нусбанк.
- Пусть к сожалению, тем не менее это так, - возразила ему жена, - и, значит, то, что случилось с Лидой, с политикой не связано.
Нусбанк начал было ей объяснять, что все связано с политикой, но Роберт напомнил ему про гитаристов, и тот спохватился, что времени у него в обрез.
Когда Нусбанк ушел, мать Роберта сказала:
- Я даже не спросила, как тебе нравится в университете. Не слишком утомительно? А кормят вас прилично? Я приготовила тебе еще смену постельного белья, возьмешь с собой. А учителя у вас симпатичные? Они уже заметили, как хорошо ты пишешь сочинения? Если бы твой отец дожил до того, что его мальчик стал студентом, он бы, наверно, заплакал от радости. Ах, твой отец…
Тут она расплакалась, и Роберту еле удалось ее успокоить. А потом он взял ее велосипед и поехал в Бардеков к Инге.
Под открытым окном чердачной комнаты, где жила Инга с матерью, он свистнул и стал ждать.
Инга вышла из дому и пошла по деревне в сторону пруда.
Сначала Роберт пробовал убедить ее не делать из их дружбы такой уж тайны, но у него ничего не получилось.
Она была в черном костюме. Роберт спросил:
- Собираешься в церковь?
- Я уже оттуда.
- А целоваться после этого можно?
- Попробуй.
- Гм, отлично. Надо тебе почаще ходить в церковь.
- Пастор говорит, что вы хотите стереть с лица земли Германию.
Роберт расстелил свой френч на пне и сел.
- Ну, пойди сюда, - сказал он, - и признайся: веришь ты этому? Веришь, что я хочу стереть с лица земли Германию?
Она села рядом и сказала:
- Ты - нет, - но смотрела она не на него, а куда-то в сторону.
Роберт повернул ее лицо к себе.
- Только не увиливай. Ты сама сказала "вы", а теперь хочешь сделать для меня исключение. Но ведь ты понимаешь, что исключить меня нельзя. "Вы" - это верно, а вот "стереть Германию" - это чушь. Ваш пастор болван или опасный человек.
- Теперь ты тоже сказал "ваш", - заметила Инга. - Я говорю "вы" и ты - "вы", а для "ты" и "ты" у нас, кажется, не остается места. Что же будет дальше?
- Сядь поближе.
Но Инга не шевельнулась, и Роберт сказал:
- Когда пастор расправляется с библейской историей, тут я ничего не могу возразить - он при сем не присутствовал. Но ведь здесь-то он присутствует, здесь-то он может глядеть во все глаза, и если он так говорит, значит, просто лицемерит. Ты что же, не видишь этого?
- Давай больше об этом не говорить, - сказала Инга.
Они пошли обратно к шоссе, а потом брели без дороги, и Инга подобрала картофелину, забытую в поле, и тогда они стали искать еще и рассказывать друг другу про костры, которые жгли в детстве на полях под Кёнигсбергом и в саду в предместье Гамбурга, и расписывать, какие огромные были те печеные картофелины и на вкус как марципаны, а у нас - как шоколад, их можно было есть не с фасолью, а даже с ванильным соусом; ну, это еще что, вот у нас были такие, что подложишь их наседке, и цыпленок вылупится - правда, высиживать его надо немного подольше, ведь все-таки картошка, да и цыплята-то не простые, а фазанчики… Но на поле за деревней Инги они не нашли больше ничего, да и было бы чудом что-нибудь там найти.
Роберт вывел свой велосипед из кустов у пруда и уже перекинул ногу через седло, когда Инга сказала:
- Нам раздали анкеты для экзамена на аттестат зрелости в будущем году. Там спрашивается, есть ли родственники за границей. Что ж мне теперь писать - да, брат в Гёттингене и две тетки в Баварии? С седьмого октября тысяча девятьсот сорок девятого года, так, что ли?
Роберт прислонил велосипед к тополю.
- Что за чушь, это ведь только переход…
- От чего к чему? От Германии к России и Америке?