- Совершенно верно, - сказал Мейбаум. - И тогда вы попросту украли телеграфный столб? Это можно было бы расценить как саботаж. Меня и сейчас в жар бросает, как подумаю, что я, директор общежития…
- Ну, не так уж это было страшно, - заметил Роберт. - Мы ведь столб не из земли вырыли и проводов с него не снимали. Якоб Фильтер нашел его. И если бы его нашел кто-нибудь до нас, то все равно бы утащил. Столб лежал в кустах, за пустырем с разбитым бункером - туда никто не решался ходить из-за мин. Только Якоб Фильтер решился. Он в лесу уже не раз откапывал мины и уверил нас, что возле столба их вообще нет.
- И тогда вы этот столб просто перетащили к себе и спалили?
- Да нет, не так-то это было просто. Во-первых, столб был порядочной длины, и нам пришлось клянчить у дворника пилу, а тут еще Квази отказался участвовать.
- И вполне правильно поступил, только он должен был сообщить об этом мне.
- Попробовал бы! Да и вообще он был от нас в полной зависимости. Он ведь был тогда по уши влюблен в одну медичку и все время спрашивал у нас совета. Но мешал он нам здорово. В вопросах общественной собственности он был крайне щепетилен, и если он в детстве играл в "жандармов и разбойников", то наверняка всегда был жандармом. Стоило только его послушать, как он у себя в Дёмице разоблачил расхитителей сахара. Он ведь был жестянщиком на сахарном заводе. Там все время пропадал сахар, и притом в огромных количествах. Завод тогда еще находился под контролем оккупационных властей, и начальники стали уже раздражаться, потому что сахар пропадал прямо центнерами.
- И Квази все это раскрыл?
- Да, но не из тщеславия и не из-за того, что хотел получить вознаграждение. Когда мы ему намекнули насчет вознаграждения, он пришел в бешенство. Как завопит: "Да ведь это же был квази твой сахар, и твой, и твой! Что, разве не так?" И при этом все тыкал нас своим заскорузлым пальцем в живот и чуть ли не ревел. Нет, он был детективом из принципа, и честным он был тоже из принципа. И за общественную собственность стоял горой, уж во всяком случае, из принципа.
- И был совершенно прав. Так как же он разоблачил воров?
- Своим умом дошел. Вынести с завода сахар никто не мог - каждого обыскивали. Все выезжающие из двора грузовики тоже проверяли. Завод был обнесен высоким забором, вход охранялся, а подземных ходов не было. Квази все это как следует взвесил, и тут ему в голову пришла догадка - по воздуху!
- По воздуху? Уж не хочешь ли ты сказать, что у воров был собственный вертолет?
- Твоя догадка не так уж далека от истины. Квази и это приходило на ум. Но он это отверг. Зато подошел совсем близко к разгадке. Окончательно же он все понял, когда во время спортивного праздника увидел одного метателя молота. В следующую ночь он залез на крышу завода и застал там другого метателя на месте преступления. Но тот манипулировал не куском металла на толстой проволоке, а маленьким мешочком с сахаром, которому придавал нужное ускорение, крутя его над головой на крепкой веревке, и мешочек летел через забор в кусты, где его поджидали другие лакомки.
- Ничего не скажешь, хитроумные ребята. Ну и что же, Квази посадил их?
- Да где там! Этот метатель сахара оказался его старым приятелем. Он бросил это занятие, и Квази вполне удовлетворился.
- Он поступил неправильно, товарищ Исваль.
- Возможно, но ведь Квази не был доносчиком.
- Не знаю, уместно ли для данной ситуации это выражение. Во всяком случае, в таком виде эта история не подойдет…
- Не подойдет? Для чего?
- Ну, для торжественного вечера. А то бы отлично можно было ее использовать: "Студенты, которые в то время пришли на факультет, показали себя с лучшей стороны во всех областях общественной жизни. Они не только создавали собственными руками материальные ценности, они охраняли эти ценности, проявляя незаурядные индивидуальные способности. Например, студент Квази…"
- Квази - его прозвище.
- Совершенно верно, так я и думал. Я при всем желании не могу вспомнить студента по фамилии Квази. А ваши прозвища были мне неизвестны. Вы так мало общались со мной как с директором общежития, товарищ Исваль… Но мне и в самом деле жаль, что нельзя воспользоваться этой историей. Мне как раз пришло в голову, какой прекрасный конец мог бы у нее быть.
- А ну-ка расскажи!
- Итак, Квази наблюдает, как вор перебрасывает сахар по воздуху. И тут возникает конфликт. С точки зрения принципа он должен заявить на данного человека, но против этого восстают в нем остатки ложно понимаемой солидарности. Возможно, он служил в свое время в фашистском вермахте и еще не отделался от извращенных представлений о духе товарищества. С другой стороны, он принадлежит к рабочему классу и отныне он хозяин заводов и производимых на них ценностей. Вот, стало быть, конфликт. И пока там, на крыше, в нем борются противоречивые чувства, он замечает вдруг, что вор как-то особенно ловко манипулирует мешочками с сахаром. Вот тут-то и приходит решение! Блестящее решение, и с него начинается поворот темы. Как тогда, на спортивном празднике, при наблюдении за метателем молота, у него блеснула гениальная догадка, заставившая его влезть на крышу, так и сейчас метатель сахара возвращает его к метателю молота!
- Как так?
- А вот как, товарищ Исваль. Он открывает у вора спортивный талант. Он выходит из-за трубы и говорит: "Этого, Кристиан, я от тебя, моего старого товарища, никак не ожидал. Разве ты не знаешь, что миллионы людей нуждаются в сахаре?" Вор страшно испуган и уже видит себя за решеткой, что, собственно, было бы вполне справедливо. Но Квази разрешает конфликт по-иному. Он похлопывает вора по бицепсам и говорит: "Ты неправильно используешь свой талант. Ты растрачиваешь его на мешочки с сахаром…" Это вообще верно сказано, товарищ Исваль, - вор растрачивает свой талант. Верно не только в смысле образа, но и в буквальном смысле слова! Затем Квази советует вору посвятить себя спорту. Или нет, еще лучше, он указывает вору на то - эта мысль должна возникнуть раньше, когда Квази наблюдает за настоящим метателем молота, - итак, он указывает вору на то, что в районном масштабе метание молота еще очень отстает и что район на предстоящих соревнованиях с другим районом может потерять в этом виде спорта драгоценные очки. И тут для вора открываются огромные возможности. Если он, - так говорит ему Квази на крыше, - если он примет участие в этом соревновании и выиграет его, тогда Квази не станет на него заявлять. И разумеется, с этого же дня должно быть прекращено хищение сахара.
- Гм, - сказал Роберт, - и, разумеется, новый метатель молота выигрывает соревнование и завоевывает очки для своего района. Не так ли?
- Совершенно верно!
- Ну, не знаю. Скорее это похоже на новеллу фрау Тушман. "Не пожелай сахара ближнего своего" могла бы она называться или, может быть, "Сахар и молот". А то, пожалуй, еще "Следы сахара". Но, к сожалению, Рик испортил эффектный конец.
- Кто?
- Карл Гейнц Рик, детектив высшего класса, по прозвищу Квази.
- Рик? Так это он?..
- Да, Рик, перебежчик, покинувший демократическую республику!
- Совершенно верно, покинувший республику… Почему же ты сразу не сказал… Нет, тогда это все не годится. О нем лучше вообще не говорить на торжественном вечере. Я считаю, что о подобных личностях ни в коем случае не следует говорить.
- Ясно. То есть, по правде не так уж ясно. Из нашего выпуска перебежали только трое. И как раз тогда, когда рассказываешь, чего за это время добились остальные, можно, пожалуй, сказать и об этих трех болванах. Рик, например, со всеми своими талантами пропадает теперь в Гамбурге, содержит пивную.
- Нет-нет, товарищ Исваль, я попросил бы тебя, и притом из самых принципиальных соображений: ни слова о Рике. Разумеется, можно вскользь упомянуть о том, что некоторые - не стоящее разговора меньшинство - не выдержали экзамена, поставленного перед ними историей, но имени "Рика" не следует упоминать ни в коем случае…
- Он не стоит памяти, так, что ли?
- Совершенно верно.
- Ну что ж, приходится с этим согласиться. Мне было бы тоже нелегко найти верные слова, чтобы сказать о нем. Пожалуй, речь - это все-таки нечто другое, чем роман.
- А ты что, собираешься роман писать?
- Да нет, куда уж! Как только представлю себе это мучение… Годами корпеть над одной вещью - нет, на это у меня пороху не хватит. Да и теперь опять входят в моду очень уж толстые романы, примерно такого объема, как "Унесенные ветром", тысяча восемь страниц про Скарлет О’Хара с зелеными глазами без единой коричневой крапинки… Недавно к нам в редакцию пришел один молодой автор, показывал свой рабочий план. Он собирается в шестьдесят четвертом году написать девятьсот страниц. И название у него уже есть: "Камни остаются навеки". Не знаю, читал ли он "Унесенные ветром", но противопоставление в заглавии звучит программно. Программные декларации в названиях тоже вошли в моду. Один озаглавил ничтожную историйку, скорее напоминающую плохонький романс, весьма многозначительно: "Этого ветру не развеять". Опять ветер и опять программное противопоставление зеленоглазой Скарлет. Я прямо так и вижу автора, как он в редакции швыряет на стол свой тоненький манускриптик и вещает: "Этого ветру не развеять!" Ну и самомнение у этих людей! Недавно вышла из печати еще одна толстенная книга, и тоже не без ветра. Называется она: "Нет такого ветра, чтоб развеял мечты". Неплохо - на семистах страницах веет ветер, а мечты остаются на месте. Нет уж, с романом я погожу.
- Не знаю, товарищ Исваль, пожалуй, твое отношение к этому делу не совсем правильно. Новая литература должна быть оптимистичной, она ведь отражает наш новый общественный порядок. Это, по-моему, вполне закономерно.
- Возможно. Но я всегда был хулителем. Это даже записано в резолюции о моем приеме на факультет. Правда, выражено как-то поприличнее, но все же записано. Да, кстати, тут, на полке сорок девятого года, почему-то не хватает одной папки.
Мейбаум взглянул на него с тревогой:
- Быть не может. Наш архив в полном порядке. Об этом забочусь лично я с тех пор, как занимаю должность директора.
Роберт подошел к шкафу и показал на полку сорок девятого года.
- Пожалуйста, вот "Раабе", "Риберт", а потом идет "Рорбах". А ведь сначала должен был бы стоять "Рик", но его нет.
- Ах так, да, совершенно верно… Его папку мы вынули, после того…
- После того как он сбежал?
- Совершенно верно… Так это обычно делается.
- Ах вот оно что! Ну ладно, неважно. Не стоит он памяти, точка.
Мейбаум поднялся и убрал со стола кофейник и чашки.
- Если тебе понадобятся какие-нибудь разъяснения, приходи прямо в мой кабинет. Я дал секретарше соответствующее распоряжение.
- Спасибо, - ответил Роберт. - Обязательно приду. Ты ведь наверняка знаешь, где теперь работает большинство окончивших. Мне бы хотелось кое-кого разыскать, а для этого нужны адреса.
Мейбаум поправил очки в роговой оправе, которые он носил теперь вместо пенсне, и сказал обрадованно:
- Блестящая идея. У меня, правда, не обо всех есть сведения, но об очень многих. Если б тебе удалось показать, как наши бывшие студенты, стоя у пульта управления в разных областях народного хозяйства, руководят новым государством, это было бы просто великолепно.
- Совершенно верно, - сказал Роберт.
Он взял папки, снова поставил их на место. И при этом заметил пустоту, которая так и осталась между папками Риберта и Рорбаха, после того как он продемонстрировал Мейбауму, что папка Рика отсутствует. Он придвинул друг к другу Риберта и Рорбаха и задумался. А как же звали тех двоих? Фамилию одного он вспомнил сразу - очень уж она противоречила странным склонностям того, кто ее носил: Монахман - вот как его звали.
А другого? Его тоже удалось вспомнить, потому что Ангельхоф имел привычку называть фамилию этого студента на каждом собрании и до и после его бегства - для устрашения других. Кажется, Бад или что-то в этом роде. Да нет, не Бад, а Кад, правильно, Кад.
Папка с надписью "Кад" стояла на своем месте, и с надписью "Монахман" - тоже. В каждую была подшита карточка, красным карандашом помечено: "Перебежч.".
Тут было все совершенно ясно. Неясно было одно: почему такой надписи нет в папке Рика или, вернее, почему здесь вообще нет папки Рика.
- Ладно, разберемся, - пробормотал Роберт Исваль.
Мейбаум предложил ему пообедать на факультете, но Роберт решил пойти в город. Он давно здесь не был и радовался этому свиданию, а кроме того, надеялся встретить кого-нибудь из знакомых.
Кое-кого он видел иногда в Берлине, но почти все приезжали в столицу по случаю того или иного совещания или конференции, и обычно кто-то - начальник или шофер служебной машины - с нетерпением ждал конца разговора. А потому, собственно, ни на что другое не оставалось времени, кроме как заверить друг друга, что надо будет как-нибудь встретиться по-настоящему, поболтать, выпить кружку пива где-нибудь в спокойном месте.
Роберт привык делать различие между теми, кто говорил в этом случае о "кружке пива", и теми, кто заявлял о "бутылке вина"; он взял себе за правило избегать любителей вина - и не только потому, что всегда предпочитал пиво. Он подозревал, что люди, считавшие вино подходящим напитком для такого разговора, вряд ли остались теми, какими были когда-то, - его друзьями и однокашниками. Ему всегда слышалось в таком предложении хвастливое: "Уж теперь-то мы можем себе это позволить!" - и не верилось, что за бутылкой вина в компании с тем, кто "уж теперь-то может себе это позволить", получится разговор о прежних временах на Роберт-Блюмштрассе.
И в то же время он смеялся над собой, называл себя романтиком и узнавал в себе того простоватого парня, который дал в лагере клятву, что, вернувшись домой, будет - как бы хорошо ему ни жилось - в годовщину того дня, когда он попал в плен, есть не из тарелки, а из заржавленной консервной банки, да еще деревянной ложкой, и притом обязательно суп без жиров и без мяса - из одной только крупы или брюквы. Эту клятву он позабыл уже в первую годовщину, и не только потому, что в тот день на обед были картофельные оладьи.
Но от своего довольно комичного, впрочем, "критерия выпивки" он никак не желал отказаться. Вина, конечно, можно выпить, рассуждал он, но позиция эта нам не подходит, а тем более когда приглашение подкреплено сентенцией: "Уж теперь-то мы можем…"
Самый неприятный случай из области "уж теперь-то мы можем…" произошел у него с бывшим футболистом Тримборном. За это время Тримборн успел сделаться известным химиком и руководителем большой промышленной лаборатории. Он стал замечательным специалистом, и его жизненный путь и карьера были просто образцом для речи в актовом зале. Многие патенты носили его имя. Работа его давала государству ежегодно сотни тысяч марок дохода, и государство выражало ему свою благодарность, награждая премиями и орденами.
Роберт встретил Тримборна на Фридрихштрассе, и в первую же секунду его охватил страх: Тримборн, здороваясь с ним, снял шляпу и степенно держал ее в руке в течение всего разговора. Роберта все время подмывало сказать: да надень ты свою дурацкую шляпу, старик! И он старался представить себе, как Тримборн сидел тогда возле печки и сушил на голове черный колпак, которому Квази Рик придал вполне современную форму, но это ему не удавалось: тот Тримборн и этот Тримборн были совершенно разными людьми.
Тот был огромный грубоватый парень, рыбак из Фрееста, зубрила и любитель пива, свой в доску; во время болезни Квази он нередко таскал котелок с супом из столовой в общежитие. Это расстояние он пробегал бегом, и Квази получал суп еще теплым, а Тримборн поспевал вовремя на занятия, кроме того, это была еще для него, как футболиста, прекрасная тренировка.
Тот Тримборн мужественно перенес свой ораторский провал во время выборов в студенческий совет; возвращаясь из Фрееста после воскресенья, он привозил товарищам по комнате свежую рыбу, а когда вечером, шагая по городу с вокзала, пел вместе со всеми "По долинам и по взгорьям", при взгляде на его широкую спину невольно думалось: да, с таким пройдешь и по долинам, и по взгорьям.
Этот новый Тримборн стоял теперь посреди Фридрихштрассе, держа в одной руке серую фетровую шляпу, а в другой авоську с луком - он, как выяснилось, только что вернулся из Бомбея с Международного конгресса химиков.
Да, конечно, уж теперь можно себе это позволить - посмотреть мир, кое-что ведь собой все-таки представляешь, даже англичане купили один из его патентов, а на той неделе он едет в Стокгольм, правда, невероятно дорогая прогулочка, но что поделаешь, теперь все чаще приглашают, химия ГДР завоевала почетное место, нас уважают, и нельзя сказать, чтобы дело обошлось без… да и кто же станет сам себя расхваливать… Ну, а ты как живешь, старина?
Роберт словно завороженный глядел на шляпу, но почти с такой же силой его взгляд притягивала к себе авоська с луком. Лук в тот момент был таким же деликатесом, как бананы. Но Роберт им интересовался во много раз больше, чем бананами, и потому в конце концов не смог удержаться от вопроса, где Тримборн раздобыл столь прекрасный лук, да еще полную авоську.
Химик поднял добычу вверх с таким же гордым видом, как раньше, в давно прошедшие времена, подымал, наверно, семикилограммовую щуку, и проговорил как ни в чем не бывало:
- В Бомбее.
Роберт был крайне удивлен, но после многочисленных заверений Тримборна ему не оставалось ничего другого, как поверить. Великий химик по пути с конгресса на аэродром в Бомбее купил пять кило лука, сел в самолет компании "Эйр Индия" с авоськой, полной луковиц, пролетел над морями и городами, сделал пересадку в Цюрихе, потом еще одну в Праге, приземлился в Шёнефельде, а оттуда приехал в город и сейчас стоит здесь, на Фридрихштрассе, собираясь укатить на служебной машине в свою лабораторию, и изумляет всех прохожих своей авоськой с луком, а Роберта - той же самой авоськой и еще серой шляпой. Но больше всего тем, что Роберт ищет и не находит в этом знаменитом химике, докторе Тримборне, рыбака из Фрееста и своего бывшего однокашника с Роберт-Блюмштрассе, - не находит, хотя и очень старается найти.
Наконец этот человек, который "уж теперь-то мог себе это позволить", взглянул на часы, заверил Роберта, что им надо обязательно встретиться за бутылкой вина, протянул ему руку с авоськой, надел серую фетровую шляпу и пошел к своей персональной служебной машине.
Дело было несколько лет назад, но Роберт не уставал рассказывать эту историю все с тем же изумлением и негодованием. И всякий раз поднимался с места, чтобы показать, как Тримборн со шляпой в одной руке и авоськой с луком в другой стоял посреди улицы и похвалялся, кем он теперь заделался.
Вера во время представления всегда смеялась и утверждала, что Роберт злится только потому, что Тримборн не подарил ему ни одной луковицы.
- Господи, - сетовала она, - теперь у тебя появился второй Фриц Клюндер, а мне и одного вполне хватало!
Она просила его сообщать ей заранее, если он снова соберется изображать Фрица Клюндера или химика Тримборна, когда придут гости. Тогда она достанет вязанье, потому что, как только слышит фразу: "Так вот, знавал я когда-то некоего Фрица Клюндера…", на нее нападает непреодолимая скука.
- Единственное, что еще прогоняет мой сон, - это вариации: с течением времени Фриц превратился у тебя в настоящего черта, и химику с авоськой лука, видно, не избежать той же участи.