Никто не обратил на Веру никакого внимания, потому что все ждали возражений Трулезанда. И потому никто не мог потом сказать, как это случилось. Даже сама Вера. Она говорила, что встала из-за парты, а потом очнулась в больнице, и сначала у нее даже не болела голова.
Вера упала, ударившись лбом о стекло шкафа, и, когда рыбак Тримборн ее поднял, все лицо ее и волосы были залиты кровью.
Квази Рик, стоя на стуле, отдавал приказания, словно заранее подготовился к этому событию.
- Всем оставаться на местах. Пальцами и носовыми платками не прикасайтесь. Лесник, встань с ней рядом - ей нельзя шевелиться. Тримборн, в доме номер одиннадцать живет врач, бегом! Герд, к вахтеру за аптечкой! Бланк и Рунге, на чердаке за второй трубой стоят носилки! Исваль, мой руки! Посмотрим, чему ты выучился на своей дерьмовой солдатской службе.
Когда Тримборн вернулся с врачом, Вера уже лежала с перевязанной головой на носилках, а Квази исчез. Роза Пааль сказала, что ему, кажется, стало дурно.
Вчетвером они понесли носилки в дом доктора.
- Повязка хорошая, - сказал доктор, - но придется наложить швы. В этом вы мне помочь не сможете. Как это случилось? Она поскользнулась?
- Никто не видел, - ответил Трулезанд. - Зазвенело стекло, и вот она уже в шкафу. А пошла за магнето, у нас была физика.
- А-а… интересный предмет.
- Еще бы, - сказал Трулезанд.
Врач проницательно посмотрел на Роберта и спросил:
- Она ждет ребенка?
- Упаси бог, - сказал Роберт и услышал, как Трулезанд сказал то же самое.
Доктор равнодушно кивнул.
- Ну хорошо. Вы свободны. Если вас это интересует, могу сказать, что держались вы образцово. Девушку придется потом переправить в клинику, но ходить вам туда сегодня не следует, независимо от того, ждет она ребенка или нет. Всего хорошего, господа!
На улице Роберт спросил:
- Есть у кого непреодолимое желание идти сейчас на русский?
Рыбаке Тримборн качнул головой.
- Сомневаюсь. А вот надо бы проведать Када, он, наверно, вчера простудился. Пошли, передовик? Они тут с матерью недалеко живут.
Роберт и Трулезанд поглядели вслед уходящим верзилам, и, только когда те скрылись из виду, Роберт сказал:
- Не думаю.
Трулезанд замотал потуже свой шарф.
- И я не думаю.
Они пошли к Городскому валу, и на площади Освобождения Роберт сказал:
- Может, вчера это было чересчур для нее.
- Ты про что - про демонстрацию и про дождь?
- А про что же еще?
- Да ни про что, если ничего больше не было.
- Ничего больше не было. Я ведь тебе сказал, о чем мы разговаривали: холодец, очки, конфирмация. Безобиднее ничего и быть не может.
- Может, слишком много впечатлений?
- На другой день?
- А может, она в тебя втюрилась?
- Да, и упала в шкаф с приборами, чтобы дать мне это понять. Так, что ли?
- Ну, знаешь, они иногда такие странные.
- А ну-ка приведи примеры из своего опыта. Может, какая-нибудь бросилась из-за тебя с колокольни в Штеттине?
- Во всяком случае, я ничего об этом не знал.
- Вот то-то и оно. И потом, если уж у кого из нас и пошла голова кругом, так это у меня. Еще сегодня за обедом в столовой со мной что-то сделалось, когда я ее увидел.
- Это я и без тебя знаю. Я ведь рядом сидел. Ты даже насчет супа ни слова не сказал.
- Доказательства неоспоримы, арестуйте меня, товарищ комиссар.
Трулезанд шагал немного впереди Роберта; помолчав, он сказал:
- Это я могу понять.
Роберт кивнул, но вдруг спохватился.
- Как это так, старик, ты можешь понять, когда я сам ничего понять не могу?
- А я могу. Ведь она что надо.
- Да уж молчал бы. У нас по крайней мере полдюжины девчонок куда красивее ее. У Розы Пааль, например, такие ноги, правда, слегка тонковаты, но мне все равно приятно видеть ее в шортах.
- А она ведь думает, что ноги - только для того, чтобы бегать.
- Возможно. Но когда-нибудь ей объяснят. И я не уверен, что она чересчур огорчится. Или, например, Ирмхен Штраух… если она изменит свой стиль… Ведь она просто прелесть!
- Безнадежно. Не могу себе представить ни одной части тела, при виде которой она бы не воскликнула: "Привет, дорогой товарищ!"
- Но что же такого в Вере?
- Ты что, маленько того, - сказал Трулезанд и постучал пальцем по лбу, - втюрился по уши, и я еще должен объяснять тебе, почему это? А почему ты пошел вчера с ней к Грёбелю и потратил все талоны на холодец? Уж это-то по крайней мере ты должен знать.
- Вот именно, что не знаю. Может, потому, что ее свитер… Какая-то она совсем не как остальные. Это будит любопытство.
- И она его удовлетворила?
- Да говорю тебе, основной темой была конфирмация.
- Ну что ж, тоже довольно интимная тема. Ну, какие у тебя намерения, старик? Пошлешь ей цветы?
- Ты что, спятил? Цветы? Может, мне еще пробор сделать? И потом, откуда их взять, цветы? Не посоветуешь?
- Claro, - сказал Трулезанд. Он толкнул садовую калитку, мимо которой они проходили, и потащил Роберта за собой. На медной дощечке, прибитой к двери коттеджа, было написано: "Профессор Эвердинг". Трулезанд позвонил и поплотнее укутал шею шарфом. Роберт остался стоять на нижней ступеньке высокого крыльца, но это ему не помогло. Потому что, когда сухонькая старушка отворила дверь, Трулезанд указал на него и заявил:
- Добрый день, фрау профессор! Вот это мой друг, он в полном отчаянии. Его невесту отвезли в клинику, и он хотел бы отнести ей цветы, но их нигде нельзя достать. А мы видели, что у вас на окнах прекрасные цветы. Не могли бы вы в виде исключения расстаться с одним цветком? Ведь вы знаете: радость - лучшее лекарство.
- Ах вы, студенты, студенты, - сказала старушка. - Ну и времена, даже цветов и то не найти! Но голь на выдумки хитра, да и любовь тоже. Подождите, сейчас принесу вам несколько альпийских фиалок.
- Эй ты, трепло! - сказал Роберт, но Трулезанд прошептал:
- Прорепетируй-ка вежливый поклон и попробуй сказать "милостивая государыня".
Это был настоящий букет. Трулезанд сказал, что он просто восхитителен, и попросил извинить молчаливость его друга - тот, мол, совершенно выбит из колеи. Он отвесил безукоризненный поклон, и Роберт тоже постарался соблюсти все приличия. Они почти бегом пустились по садовой дорожке, но у калитки Трулезанд обернулся и поклонился еще раз, а женщина помахала им рукой.
- С тобой можно дешево прожить, - сказал Роберт. - А что, без "невесты" нельзя было обойтись?
- Да как же иначе? Для "приятельницы" старая дама не расщедрилась бы. Это звучит так неприлично.
- Ну уж теперь она наверняка думает, что я готовлюсь стать отцом!
- А кто тебя знает?
- Слушай-ка, Трулезанд. Я вчера вечером вообще впервые в жизни был с ней наедине. Может, слегка в нее и втрескался, но она в меня наверняка нет. Она говорит, что я "задавала". Знаешь что, иди-ка ты к ней наверх и передай ей привет от класса, а если хочешь, и от меня. А то как же это выглядит, старик? Сам подумай: я иду с ней к Грёбелю, потому что на улице холодно, а она промокла до нитки, гляжу на нее, поскольку она все-таки довольно хороша, и только из-за того, что на следующий день она хлопается головой о стеклянный шкаф, наши отношения должны считаться уже чем-то более серьезным? Это дешевка! И потом, я-то знаю, как это бывает - ты лежишь расквашенный на больничной койке, и вдруг открывается дверь и входит некто с цветами. Такие сцены ведут к недоразумениям. Иди-ка ты наверх, а я подожду здесь.
- Согласен, - сказал Трулезанд, - но ведь тогда получится, что дверь открывается и с цветами вхожу я. Если твоя теория верна, то недоразумение произойдет со мной, а я не уверен, что у меня найдутся душевные силы потом его разъяснить. Ты ведь знаешь, я считаю ее "что надо".
- Ладно, хватит, - сказал Роберт. И это прозвучало резче, чем ему хотелось. - Давай передадим цветы и приложим записку.
- Это разумно, но трусливо. Ты не считаешь?
- Ну хорошо, пошли наверх.
Дежурная сестра была из породы ведьм.
- Да что же это такое? - возмутилась она. - Не успела девочка в себя прийти, как являются толпы посетителей. Да еще не считаясь с часами приема! И речи быть не может! У нас тут не парк!
- Это уж наверняка, - сказал Роберт. - Да вы посмотрите на него, сестра, покупает на последние деньги цветы, а вы сами знаете, как их трудно достать. Но ему хорошо известно, что радость - лучшее лекарство. Поди-ка, Герд, попроси хорошенько сестру, встань на задние лапки!
- Это ему не поможет, - заявила сестра.
Но Трулезанд подошел к ней совсем близко и умоляюще прошептал:
- Ну пожалуйста, сестра!
И тогда она, вздохнув, сказала:
- О боже, какой соблазнитель! Ладно, на пять минут, не больше. Только не дотрагиваться! - Она удержала Роберта за рукав и спросила - А вам-то зачем? Вам-то уж там и вовсе делать нечего!
Роберт осторожно высвободился.
- Нет, - сказал он, - это только на первый взгляд так кажется.
Трулезанд подождал его и первым пропустил в дверь. Они вошли в палату на цыпочках.
- Ну и видик у вас! Такие красивые! - сказала Вера Бильферт.
Роберт ответил, не успев даже подумать:
- А вот ты и правда красивая!
- Это пока повязку не сняли, - сказала она. - Я ведь ужасно тщеславна.
Трулезанд сделал успокоительный жест.
- Ничего, пустяки. Исваль всю дорогу меня уверял, что ты прелестнее всех в нашем общежитии. И он прав. А несколько царапин в счет не идут. Больно?
- Пока еще нет. Но потом будет. Мне кажется, они зашивали меня проволокой. Так тянет!
- Отдай-ка ей цветы, - сказал Роберт. - Видишь ли, мы ведь делегация и передаем братский боевой привет от рабочей группы А-один и так далее.
- Брешет он все, - усмехнулся Трулезанд. - Это была его идея. И мы пришли сюда, потому что хорошо к тебе относимся и ты нам нравишься. Скажи, а ты часто падаешь?
- Доктор тоже меня об этом спросил. Но я и сама не понимаю, как это вышло. Я встала, а тут это стекло прямо как-то на меня наехало. Вы мне тоже нравитесь.
- Ах, как рады все вокруг, - сказал Роберт. - Ну, пошли, Герд, не то она еще передумает, а если мы просрочим свое время, сестра нас никогда больше сюда не пустит.
Они кивнули Вере, и в коридоре сестра сказала им, что если они всегда будут вести себя так хорошо, то могут приходить еще. Она не сводила глаз с кудрей Трулезанда.
У двери, ведущей из отделения, Трулезанд обернулся и зашагал по коридору назад - к сестре. Роберт подождал его на лестнице, и, когда Трулезанд вернулся и объявил, что дал исчерпывающее разъяснение насчет жениха и невесты и сегодня вечером заглянет к сестре в гости, у него отлегло от сердца.
- Представь, - сказал Трулезанд, - как повезло мне, бедному сироте. Она говорит, что живет одна в мансарде и сперва надо пройти через чердак, а там очень темно - как бы я не стукнулся головой. Видишь, как повезло!
- Еще бы, - сказал Роберт.
В гимназии во всех окнах горел свет, но до того часа, когда обычно прекращают подачу тока, оставалось уже недолго. Они опоздали и на второй урок русского языка и дожидались на школьном дворе последней перемены. Теперь оставалась только география. Но тут беспокоиться было не о чем. Дольф, географ, был прирожденным рассказчиком, и, чтобы не схватить двойку на его уроке, достаточно было хорошо помнить его рассказы о путешествиях и дальних странах.
- Ну, скоро конец этим уютным урокам в сумерках, - сказал Трулезанд, - весна на носу! Чувствуешь запах?
- Еще бы, весна идет, прямо лавиной обрушивается, но вот не знаю, как мне к этому отнестись. Я, собственно, больше люблю осень. Да, быстро летит время. Ведь мы здесь уже целую вечность. И вот ответь мне, каков результат? Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя намного умнее. Сравни: я проучился полгода у мастера, и тут его помощника забрали в армию, и хозяин стал посылать меня одного по вызовам, а счета мне оплачивали как электромонтеру. Вполне справедливо, впрочем, я работал не хуже его помощника. А здесь что? Даже по русскому засыпаюсь… Лесник и тот лучше меня справляется.
- Наглядная разница между старанием и ленью.
- Ладно, но разве я ленив? Я ведь даже по математике и то стараюсь, а она мне вовсе не по вкусу.
- Э-э, да Шика бы тебя просто изрубил на куски, а потом бы еще с тобой сфотографировался - указка вместо сабли, нога на твоем животе. А товарищ Толстоевский сам тебя боится.
- Толстоевский - это неплохо, ты только сейчас это придумал?
- Сам не знаю. Мне это всякий раз приходило в голову, когда он повторял свой припев: "Вы должны изучить язык Толстого и Достоевского. Это требование времени, и, кроме того, друзья мои, это требование гуманизма!" А тебя он боится, знает, что ты лучше его владеешь немецким.
- Это звучит как критика. В мой адрес.
- А я и хотел, чтоб это звучало как критика. Не могу сказать, чтобы меня вдохновляли его речи. Но подтрунивать над ним на уроке - дело нехитрое.
- Добавь еще, что я задавала.
- Могу, - сказал Трулезанд.
В редакции никто не поинтересовался серией статей об РКФ. Газету крепко покритиковали за "недостаточное освещение мероприятий по весеннему севу", и проработка была в самом разгаре.
- Если у тебя среди твоих окончивших РКФ есть какой-нибудь ведущий работник в области сельского хозяйства или какой-нибудь знатный агроном, работающий над повышением процента сахара в сахарной свекле, добро пожаловать, напечатаем с удовольствием, - сказал Вернер Кульман. - Все остальное сейчас никого не интересует. Даже в спортивном отделе печатают только отчеты о соревнованиях общества "Трактор". Постой, постой, да не убегай же, это еще не все. У меня тут письмо из Союза писателей. Товарищ Брайзель пишет от имени секретариата, что они поражены - наш орган не уделяет им заслуженного внимания. Сегодня у них собрание, на которое они нас убедительно просят прийти. "Убедительно", разумеется, надо понимать иронически. Повестка довольно своеобразная: обмен опытом между писателями старшего поколения и молодыми. Если у тебя есть время, сходи послушай, ты ведь знаешь это заведение. Напечатаем ли - еще видно будет. Сельское хозяйство сейчас пожирает все. Но, должно быть, мне удастся получить место, если разъясню ситуацию на редколлегии.
Секретарь союза Брайзель не забыл упомянуть в своем вступительном слове о присутствии многочисленных представителей прессы и заявил, что, хотя каждый из находящихся в этом зале прекрасно понимает важность посевной кампании, не следует, однако же, забывать, что необходимо трудиться и на ниве художественной литературы - ведь и здесь крайне важно собрать богатый урожай. Вот как раз в интересах труда на этой ниве все присутствующие и собрались здесь, в зале, - старшее поколение и молодые, опытные и новички, и надо думать, что разговор окажется плодотворным.
На этом месте одаренный автор трилогии о временах инфляции опрокинул рюмку с коньяком и с возмущением сказал кельнеру, который, собственно, давно уже отошел к соседнему столику:
- Ничего себе, ловко! Это что же, землетрясение в Македонии?
Критик Шлихтков, который в свое время с восхищением приветствовал самые первые выступления в печати автора инфляциады и с тех пор сравнивал каждый выходивший из печати роман с первым томом трилогии "Короны пали, деньги - пыль", громко расхохотался над шуткой маститого писателя и несколько раз выкрикнул:
- В Македонии! Нет, ну разве не прелесть?!
Секретарь союза Брайзель почтительно улыбнулся и уже только после этого предложил молодому писателю Обристу рассказать, как он внутренне пришел к тому, что взялся за перо.
Обрист некоторое время испуганно таращил глаза, а потом пролепетал:
- Да, товарищи, как бы это сказать? Это, наверно, так: литературным даром как-то не овладеешь. Скорее, может быть, он тобой овладеет. Я как-то не знаю. Это всегда так, когда приходится говорить. Может быть, сначала скажут другие товарищи?
Брайзель подождал немного, но, так как Обрист не издал больше ни звука, наконец произнес:
- Благодарю товарища Обриста за первое слово в дискуссии. Он сломил печать молчания, что всегда самое трудное, а теперь, как лично мне кажется, должен выступить кто-нибудь из старших товарищей…
- Я! - одновременно крикнули Паули и Куршак.
Секретарь попробовал было не обратить на них внимание, но так как никто больше не вызывался, ему пришлось выбирать кого-нибудь из этих двоих. Роберт чувствовал, как труден для него этот выбор. Он и раньше присутствовал на многих собраниях союза, обычно Паули и Куршак первыми просили слова, и это всегда выглядело очень комично.
На этот раз Брайзель решил в пользу Паули.
Тот, расчищая себе дорогу, пробрался через переполненный зал, и, пока Роберт не без интереса рассматривал атлетическую фигуру этого шестидесятилетнего человека, походившего, несмотря на свой возраст, на боксера, который имеет все шансы победить на ринге, он услышал, как один из двух сценаристов, сидевших за соседним столиком, шепнул другому:
- Не буду говорить о себе…
Роберт подмигнул ему, и тут же раздался голос Паули:
- Не буду говорить о себе - это не имело бы здесь никакого смысла. Слишком быстро многое забывается. Правда, хорошо, что не всеми и не всегда забывается. Например, недавно в Советском Союзе снова переиздана моя книга в двадцати тысячах экземплярах. Но я не хочу говорить о себе. Хотя иногда невольно задумываешься. Да, все это прекрасно - необходимо поощрять молодые таланты. Я стою за это горой. Дело только в пропорциях, а пропорции необходимо соблюдать, и я никогда не устану повторять это.
- Сейчас перейдет к одному товарищу, с которым встретился на книжном базаре, - шепнул сценарист.
Паули постучал своим толстым пальцем по трибуне.
- Недавно я был на книжном базаре. Я не особенно люблю там бывать, но, в конце концов, надо же быть сознательным. Да и слишком уж часто приходится потом слышать: "Что с вами случилось? Почему вы не были на книжном базаре союза?" Люди все замечают, не все же в конце концов о нас позабыли. Но я не хочу говорить о себе. Просто необходимо об этом упомянуть, поскольку это типично. Так вот, подходит ко мне один руководящий товарищ - не буду называть здесь имена, - но весьма высокопоставленный товарищ, с которым я знаком еще с давних пор, и говорит мне: "Юпп, ну как дела с твоей книгой?" Он, видите ли, интересуется, этот руководящий товарищ. "Да что уж там!" - только и мог я ответить. Я рассказываю это здесь, разумеется, не потому, что имею что-либо против молодых и их выдвижения. Все это, конечно, должно быть. Просто есть же в конце концов и такие - я не хочу говорить о себе, - кого издают в других странах миллионными тиражами. А что с ними происходит здесь, у нас? Во всем этом должна быть полная ясность.
- Здесь у него только четырехсоттысячные тиражи, - шепнул сценарист, а секретарь союза произнес:
- Я благодарю коллегу Паули за участие в дискуссии. Как мне лично кажется, сейчас должен бы выступить кто-нибудь из молодых товарищей…
- Так-так! - пробасил Куршак, как видно почувствовавший себя обойденным. - Сколько же времени я буду просить слова?! Я сижу с поднятой рукой со времени основания Иерусалима!