Он исчез из поля зрения Роберта, но в окне коридора появилось его отражение. Отражение вытащило из-под мышки толстую книгу большого формата и раскрыло ее. Четыре пожилые дамы во все глаза уставились на Роберта, а он подумал: "Ага, знаменитый список разыскиваемых лиц. Сейчас полистает в разделе "Подлежит задержанию", но не найдет, так, во всяком случае, было в последний раз, а с тех пор, надеюсь, вряд ли что изменилось. Ну вот, переворачивает страницы, смотрит в оглавление, прекрасно! Рубрика: "При въезде - выезде сообщить в надлежащие инстанции"… Г, Д, Е, Ж, 3, И, стой, где-то он здесь, голубчик. Инзельман, Иплер, Ирменбах, Исваль Роберт, рождения 1926 года, в Гамбурге, это он…"
Отражение повернулось на сто восемьдесят градусов, и пограничник вошел в купе.
Толстую книгу он держал под мышкой, словно она никогда не меняла своего местоположения.
- Простите, господин Исваль, - сказал он, - куда вы едете?
- В Гамбург.
- А оттуда?
- Назад в Берлин.
- Сколько дней вы пробудете в Гамбурге?
- Дня три-четыре.
- Вы едете по приглашению или в командировку? Государственный служащий или коммерсант?
- Ни то, ни другое, ни первое, ни второе: я - свободный художник.
- Прошу уточнить.
- Н-да, уточнить… - повторил Роберт, слегка растерянный. - Не так это просто. Отчасти я литературный критик, отчасти публицист.
- А какая ваша часть сейчас путешествует?
Вопрос понравился Роберту - среди шаблонной официальщины вспыхнула искорка личного интереса. Похоже, это был вообще сравнительно приемлемый представитель своей профессии, не из тех холодных и скользких типов и не из тех честолюбивых юнцов, что считают себя ходячими детекторами лжи и устраивают из каждого такого опроса нечто вроде операции по промыванию мозгов.
Роберт ответил:
- Хочу поглядеть, что там, в Гамбурге, теперь, после потопа.
Пограничник заглянул в его паспорт и сказал с удивлением, явно искренним:
- Вы ведь сами из Гамбурга, почему же вы там? И давно вы там живете?
- После плена домой уже не вернулся, и потом я там учился. Здесь бы это не вышло.
- Верно, - согласился пограничник, - у вас с этим делом попроще. Ну ладно, только смотрите не пишите про нас невесть что, раз вы сами из Гамбурга.
Он протянул Роберту паспорт и, вежливо попрощавшись, вышел из купе.
Роберт посмотрел ему вслед и подумал: "Почаще бы попадались вот такие, как ты, друг мой. Ты, видать, не такой уж любитель всяких там "следуйте за мной!" и "вы арестованы!". Да и я тоже".
- Смотрите, мы проезжаем Фридрихсру, - заметила одна из старушек. - Здесь могила Бисмарка. Я еще помню стихотворение: "Где Бисмарк Великий в могиле лежит? В Саксонском лесу над обрывом…" - Но тут, забыв о своих патриотических чувствах, она испуганно вскрикнула: - Господи, да ведь мы уже подъезжаем, а чемоданы еще наверху!
Роберт с трудом уговорил старушек посидеть спокойно, пока он снимет и выставит в коридор их чемоданы.
Они попрощались, растроганно благодаря его на все лады, и Роберт остался один в купе. Он глядел в окно на голые ветви буков и думал: "У каждого свои воспоминания о Саксонском лесе. Кто вспоминает Железного канцлера в глубокой могиле, а кто синюю фуражку, давно, наверно, истлевшую где-нибудь в кустах".
Это было одно из самых печальных воспоминаний его детства. Однажды, во время летних каникул, - он перешел тогда в третий класс - его отпустили к дедушке и бабушке в Парен совсем одного. И он этим очень гордился. А еще больше - своей новой фуражкой. Синей, бархатной, с крученым шнуром над лаковым козырьком. Она стоила две марки с лишним, а может, даже и все три, и матери, видно, уж очень горька пришлась разлука с ее мальчиком, раз она решилась купить ему такую дорогую фуражку. Он не плакал на перроне, не заплакал и тогда, когда из окна вагона стал виден только носовой платок матери; он ехал в Парен в новой красивой фуражке, какие бывают только в Гамбурге, а в Парене таких никто никогда и не видывал. Это было в июле; поезд был переполнен, все окна открыты. Проводник не мог надивиться на маленького мальчика, который едет совсем один так далеко, да еще в такой красивой фуражке.
- Гляди-ка, - сказал ему проводник, - вон Саксонский лес, там могила Бисмарка.
- Где? - спросил маленький Роберт, высунув голову из окна, и фуражка улетела. Сначала он этому даже не поверил. Летним утром в солнечном буковом лесу просто не могла случиться такая беда. И вдруг он увидел свою фуражку - синее пятнышко на зеленой траве - и тут же снова потерял ее из виду, потому что поезд уже обогнул лес и шел все вперед и вперед. Тогда он громко заплакал, чем сначала напугал пассажиров, потом доставил им небольшое развлечение, а в конце концов вызвал их раздражение, и они не стали этого скрывать. Он приехал в Парен с опухшими от слез глазами и непокрытой головой. И потом, когда на уроке истории речь заходила о Бисмарке, он не мог уже относиться к нему дружелюбно.
Мать не купила ему другой фуражки, но, когда Роберт вернулся из плена, оказалось, что она раздобыла и сохранила для него, несмотря на трудные времена, не только пальто и ботинки, но даже шляпу. Шляпа эта тоже была синяя. Сперва Роберт не хотел ее надевать, но, заметив, как глубоко это огорчает мать, сказал, что шляпа очень красива. Она даже пришлась ему впору. И вскоре ей предстоял серьезный экзамен. На танцплощадке в тот вечер играл полицейский оркестр. Ребята, вернувшиеся из плена раньше него, и те, что вообще не уходили из дому, уверяли, что нельзя пропустить такой случай. Роберт надел новые ботинки, пальто и синюю шляпу. Ему казалось, что он похож на пугало, но гордый взгляд матери заставил его промолчать. Когда ему свистнули, он сбежал с лестницы, открыл парадную дверь, и… шляпа исчезла навеки. Порыв ветра подхватил ее и унес в неизвестном направлении.
Ему попросту не везло со штатскими головными уборами. Вот серая военная фуражка прослужила ему верой и правдой весь плен. Нельзя сказать, чтобы она выглядела под конец очень уж красивой - ей приходилось бывать и подушкой, и хранилищем фотографий и бритв, и миской для вареной картошки, а однажды даже для двух горстей кислой капусты; козырек у нее сломался, она пропиталась потом и покрылась затвердевшими пятнами от постного масла и муки, десятки раз побывала она в дезинсекции, но ни разу он ее не терял.
Две другие шляпы, которые ему довелось носить в своей жизни, тоже не были утеряны, но каждая красовалась на его голове всего один день.
Первая была вообще не его. Она принадлежала Калли, и Калли выглядел в ней чертовски элегантно, был просто неотразим. Девчонки за ним так и бегали, и Калли утверждал, что все дело тут в шляпе. Он был призван на две недели раньше Роберта и, уезжая, дал Роберту взаймы свою шляпу. Роберт прошелся по главной улице Парена, от кино до мельничной плотины и обратно, потом снова от кино до плотины и обратно, потом еще раз. Девчонки за ним не бегали, но, наверно, только потому, что шел дождь. Роберт промок до костей, а шляпа - до нитки. Пришлось положить ее для просушки на печку, и наутро шляпа стала Роберту мала. Калли она бы тоже оказалась мала, но Калли так и не вернулся с войны.
А потом была еще одна шляпа - черная. С той было много возни и одни только неприятности. Шляпа эта вместе с сорока двумя такими же черными шляпами из того же магазина приняла в руках Квази Рика точно ту же форму, что и все другие, а потом разделила их судьбу. Открыл эти шляпы Квази. Вернувшись из города в общежитие, он постучал в дверь каждой комнаты, где жили мальчики, и возвестил:
- Шляпы выбросили! Запасайся шляпами, ребята! Теперь их все носят!
Не то чтобы весь факультет, но не меньше пятидесяти студентов РКФ тут же ринулись в магазин за шляпами. Правда, все были слегка разочарованы, так как шляпы оказались черными и бесформенными, кое у кого и вовсе пропала охота их приобретать, но сорок три черные шляпы тем не менее были куплены, ибо Квази разъяснил, что, даже если черные шляпы пока еще и не модны, это положение может резко измениться благодаря дружным усилиям молодежи: ведь тайна моды - в хорошей организации.
Возвращаясь домой, каждый нес свою шляпу под мышкой. В общежитии все по призыву Квази окунули шляпы в воду, а затем уселись в мокрых колпаках возле печек, и, пока с колпаков капали мутные капли, Квази перебегал из комнаты в комнату и вдохновенным движением руки придавал им шик и современную форму. Часам к двум дня модели Рика еще не совсем просохли, а иные и несколько поблекли, но зато успели стать сенсацией.
Девчонки и те ребята, что воздержались от покупки шляп, высыпали во двор, ожидая появления законодателей моды. Каждого из них окружили, каждому пришлось поворачиваться во все стороны. Во дворе стоял гомерический хохот. И это бы еще ничего - законодатели перенесли его стоически, они даже смеялись вместе со всеми, да и кто бы не рассмеялся при виде парада сорока трех черных шляп! Но потом какая-то девчонка крикнула:
- Они решили стать монахами!
И под общий хохот кто-то добавил:
- Ну чем не школа иезуитов!
А другая девчонка, перекричав всех, возвестила:
- Нет, были монахи такие - капуцины, это их форма!
Тогда Трулезанд вытащил из кармана газету, скомкал ее, сунул в свою шляпу и поджег. Сперва шел только дым, но потом шляпа вспыхнула, и Роберт положил свою шляпу на шляпу Трулезанда, а уж о том, чтобы и все остальные попали в костер, позаботился сам Квази Рик.
Гимназия представляла собой ничем не примечательное кирпичное строение в прусском стиле, с матовыми стеклами в нижней половине высоких окон, с темными коридорами и угрюмым привратником. Здесь стоял неприятный запах, и всякий, кто переступал порог этого здания, сразу терял мужество. И надпись над входом, что учатся здесь не для школы, а для жизни, тоже никому не прибавляла бодрости, потому что все хорошо знали, как давно уже это тут написано.
Рибенлам вошел в класс и сказал:
- Добрый день! Приветствую вас и так далее. Мы с вами уже знакомы, но кто не намерен, как говорится, жать вовсю, тот со мною еще не знаком. О-го-го, ну и придется же вам поработать! Первым делом составим список класса. Его, собственно, надо бы называть "списком рабочей группы", но это чересчур длинно. А у нас с вами в запасе всего три года. Итак, каждый называет фамилию и профессию, начинаем слева, с первого ряда - громко и отчетливо, а кого волнуют детали, пусть произносит свою фамилию по буквам. Прошу!
Когда список был готов, Рибенлам объявил:
- Теперь вы рабочая группа А-один, тридцать четыре человека. Класс великоват, но, надеюсь, он не уменьшится. Мальчики - без затей, девочки, не наживайте детей! Вам придется делать историю. А потому неплохо бы сперва узнать, что это такое - история. Шлюк, почтовый служащий, что такое история?
- История - ну это то, что случилось на свете. Когда была война и когда кончилась, где, когда образовалось новое правительство и когда были сделаны какие-нибудь открытия - Америка, например, или почему яблоко падает на землю.
- Браво! - сказал Рибенлам. - Вот это называется брать быка за рога. А как давно, по-вашему, фрейлейн Бильферт, швея, существует история?
Когда эта девушка встала, Трулезанд шепнул:
- Спорим, ее зовут Джульетта.
- Проиграли, - сказал Рибенлам, - ее зовут Вера. А вас зовут… Минуточку… Герд, а не Ромео. Во время занятий у нас здесь нет ни одного Ромео, ясно? Итак, вернемся к истории, фрейлейн Бильферт!
Девушка покраснела и тихо сказала:
- Я думаю, она существовала всегда, с самого начала.
Рибенлам сел на стол и заговорил негромко, словно обращаясь к самому себе:
- Да, так вы думаете. А если я сейчас спрошу вас, когда оно было, это начало, вы сядете в лужу, потому что Адама и Еву вы упоминать не станете, а ничего другого не знаете. И так мы все, хотя и в разной степени. А потому начало мы пока обойдем и обратимся к тем временам, когда уже появились первые люди, которых наверняка вовсе не звали Адамом и Евой хотя бы уже потому, что, прежде чем давать друг другу имена, надо как минимум научиться говорить. Вот видите, все это довольно сложно. Значит, придется нам пока отложить и этот разговор и возвратиться к тому, что предложил нам Шлюк, почтовый служащий. История, - сказал он, - это последовательность важнейших событий, в которых участвовало человечество, например войны, смена власти, самые значительные открытия, изменяющие жизнь. Неплохо, Шлюк, не исключено, что я поставлю вам "отдично", если будете продолжать в том же духе.
У Он поднялся и стал ходить по классу: задавал вопросы, комментировал ответы, подбадривал.
- Вас ожидает здесь не совсем то, что вы думаете, - сказал он. - Вы думаете, вы тут просто еще кое-чему подучитесь, и дело с концом, но смею вас уверить, вы глубоко ошибаетесь. Все обстоит куда хуже. Вам придется разучиваться и даже переучиваться. Все мы ходили в школу, где все было поставлено с ног на голову, и тот образ мира, который нам там рисовали, стоял именно вверх ногами. А мы попробуем поставить его с головы на ноги. И если вы полагаете, что я проделаю такое один, то вот тут-то вы и заблуждаетесь. Только с вашей помощью. Не могу дать вам никаких готовых рецептов, разве что несколько правил, зато довольно надежных. Итак, правило номер один. Но прежде разрешите прочесть вам стихотворение. Я вижу, вы удивлены. Ну что ж, удивляйтесь! Для учителя нет ничего приятнее удивления его учеников. Удивление - фундамент, на котором можно выстроить целую пирамиду знаний. Так вот, стихотворение:
Кто возвел семивратные Фивы?
В книгах стоят имена царей.
Разве цари на плечах таскали обломки утесов?
А Вавилон, многократно разрушенный…
Кто его строил снова и снова? В каком из кварталов
Сверкающей золотом Лимы жили строители?
Куда побрели в тот вечер, достроив Китайскую стену,
Каменотесы?
Рибенлам читал медленно и деловито, но в голосе его звучало такое раздумье, словно не поэт, а он сам задавал все эти вопросы. Кончив читать, Рибенлам с напряженным вниманием оглядел класс, и на его лице отразилось удовлетворение.
- Ага, - сказал он, - мы движемся вперед. Выражение у вас как раз такое, какое и должно быть. Словно вам кто-то глаза открыл. Вошел поэт с портфелем в руке… Кстати, как его фамилия? Знает кто-нибудь?
Роберт поднял руку и сказал, что фамилия поэта Брехт и, если можно, он хотел бы еще добавить, что стихотворение - просто блеск.
- Можно, - разрешил Рибенлам и обратился к классу. - А не придерживается ли кто-нибудь иного мнения, чем… да, как вас зовут? Исваль, электромонтер? Есть другие мнения?
Он обвел взглядом класс и, заглянув в список, сказал:
- Фрейлейн Роза Пааль, птичница, я заметил протест в движении ваших бровей. А ну-ка выскажите его вслух! Мы все полны нетерпения.
Роза Пааль поднялась, долго молчала, а потом вдруг выпалила:
- Но разве это стихотворение?
Она испуганно села и спряталась за спину сидевшего впереди Квази Рика.
- Фрейлейн Роза Пааль, - торжественно произнес Рибенлам, раскрывая записную книжку, - получает первую пятерку в истории рабоче-крестьянского факультета нашего уважаемого университета. За что? За то, что она сказала "но". Подумала "но" и высказала его вслух. Посмотрите на нее, берите с нее пример. Итак, записываю: "Фрейлейн Роза Пааль, птичница и студентка, получает пятерку за правильное поведение на уроке". Что же касается ее вопроса по существу, то я ограничусь всего лишь кратким утвердительным ответом. Да, это стихотворение, хотя оно и без рифмы. Почему? На этот вопрос вам ответят на уроке литературы, а мы с вами будем держаться поближе к истории. Она необъятно велика, а вот количество часов, отведенное на нее учебным планом, совсем невелико. А раз так, друзья, вернемся к вопросам Бертольта Брехта и к первому правилу нашего нового подхода к истории. "Кто возвел семивратные Фивы?" - вот что нас интересует, вот какой вопрос мы будем отныне задавать всегда. И, проанализировав полученные ответы, мы в один прекрасный день начнем понимать, что такое история.
Когда прозвенел звонок и Рибенлам вышел из класса, Трулезанд обернулся к Якобу Фильтеру и весело спросил:
- Ну как, лесник, все еще трусишь?
Якоб поднял глаза от тетради и осторожно ответил:
- Да нет, пожалуй, истории я не боюсь. Но вот сейчас математика…
Математик, доктор Лазарус Шика, никому не давал спуску, это сразу было видно. Он тут же встал в позу, которая, как вскоре выяснилось, была его излюбленной, - вытянулся по стойке "смирно", пятки вместе, носки врозь, живот подтянут, грудь колесом, - взял указку обеими руками и, держа ее под самым носом, произнес:
- Первое. Из всех предметов, которые вам с сегодняшнего дня придется изучать, важнейший - математика. Второе. То, чем вам предстоит пока заниматься, - еще не математика, а арифметика. И мне это в тягость. Третье. Я воздаю должное старанию и терпению, но принимаю в расчет только результаты. Понятно?
Послышался легкий гул одобрения, а Трулезанд сказал вслух:
- Ну конечно, понятно!
Доктор Шика ткнул в него своей указкой и любезно спросил:
- Вы полагаете? Тогда разъясните, пожалуйста!
Трулезанд приступил к делу со всей обстоятельностью.
- Предположим, вы поручили мне построить дом - я плотник. Я из кожи вон лезу, пот катится градом - кто ни приходит на стройку, скорей надевает резиновые сапоги. Вот это и есть старание и терпение. А теперь перейдем к результатам. Если в день переезда все это сооружение обрушится вам на голову, то результат вам не понравится и вы, позабыв о моем поте, потащите меня в суд, верно?
- Наглядное объяснение, - заметил Шика.
А Роберт сказал:
- Только вот мы не дом вам строим, а хотели бы с вашей помощью уяснить, как нам добраться до математики.
Шика сделал легкий поклон в его сторону:.
- Первое. Прежде чем что-то сказать, полагается просить слова. Второе. Я не застройщик, а вы не представитель профсоюза строителей. Я знаю свои права и обязанности. Третье. Дискуссия окончена, начинается работа. Возьмите карандаш и бумагу, считайте…
Ненависть Роберта к арифметике была такой необоснованной и наивной, что время от времени он и сам чувствовал, насколько это комично и недостойно. В плену один человек, решивший заняться исправлением мира с помощью психоанализа, говорил ему, что все особенности индивидуума, его причуды и таланты, коренятся в переживаниях детства, и Роберт, часами лежа на горячем песке аппельплаца, раздумывал о своей ранней юности и о причинах такой аллергии. Нет, он не мог вспомнить ни одного события, которое хоть в какой-то мере объясняло бы его страх перед числами. Был только один случай, когда арифметика сыграла в его жизни довольно большую роль, но случай этот, если верить теории того человека, должен был скорее приохотить Роберта к математике, чем от нее отвратить.