* * *
Работал я теперь, в основном, на сортировке, рядом с деревней. Сортировочный стол приводился в движение дизелем, который заводил утром флегматичный мужик с вечной папиросиной во рту. Горючее он заливал в бак из старого помятого ведра, предварительно закурив, чиркая спичкой прям над ведром. Вечером он глушил мотор и уходил, а в течение дня, т. е. все остальное рабочее время, курил молча. Но в один из дней он был слегка навеселе и разговорился:
– Девок-то много у вас!
– Хватает…
– Да… Вы ребята молодые, в яйцах дети пищат… вам щас только жрать да ябать! – больше он не произнес ни слова, но ведь как ёмко и по делу!
Однако работать приходилось тоже не мало. На сортировке мы перебрасывали по двадцать тонн на каждого ежедневно, но сил хватало и погулять.
У кого-то из химиков на дне рождения я по случайности отмочил штуку. Мы с Марком опоздали, но пришли веселые после вкусного ужина. Гитару с собой прихватили. Девчонки на ужин не ходили и с одним Начальником сидели у костра уже не меньше часа – нам предложили штрафную. Марк выпил и передал кружку мне, а сам уже начал наигрывать на гитаре что-то томное.
Открытой бутылки водки не оказалось, распечатали новую и мне сказали, наливая, остановишь мол, когда хватит. Я молчу, но пытаюсь заглянуть в кружку. В мерцающем свете костра кружка видна хорошо, а внутри неё кромешный мрак – ничего не видать. Девчонка смеется и льет, а я улыбаюсь и молчу. Когда бутылка, булькнув последний раз, осталась пустой, я встал, сказал коротенький тост за именинницу, женщин и любовь к ним, шутовски оттопырив мизинчик, выпил до дна. Выпить-то я выпил, но думаю, спою пару песен и упаду где-нибудь под кустом. Мне, конечно больше не наливали и вообще, смотрели на меня подозрительно. На удивление, я не чудил, глупых речей не говорил, весь вечер чувствовал себя прекрасно и лишь слегка навеселе.
Однажды, возвращаясь ночью из стожков, я увидел большую свинью, ковырявшуюся в картофельных очистках. Ночь была ясная, с небольшим морозцем, ярко светила Луна. Я взял кол, стоявший у забора, размахнулся… зачем мне это было надо? Молодой, глупый, еще немного возбужденный после свиданки. Кол оказался трухлявым и от удара о свиную задницу переломился. Свинья обернулась, и в лунном свете блеснули огромные клыки. Только в эту секунду я догадался, что домашние свиньи ночью спят в своих хлевах и по улицам не гуляют. Не знаю, кто из нас больше испугался, во всяком случае, кабан исчез мгновенно, как будто не было его здесь, а у меня руки начали трястись, когда я уже был за своим забором и закрыл за собой калитку.
Виноват в этом был хитрожопый Поп. Его основная работа состояла в том, чтобы утром взять из конюшни телегу с лошадью и, в течение дня, подвозить продукты и проч. в том числе отвозить отходы, но этот ленивый тип манкировал, и отходы бросали прямо рядом со столовой. Один раз он слинял совсем, сказавшись больным. Лошадь взял на себя Марк.
Я тогда вышел из столовой после сытного обеда. Марк грузил в телегу какие-то пустые мешки. Прокатиться после обеда, хоть бы даже и в телеге – милое дело, а Марк нисколько и не возражал, передал мне вожжи и кнут, дескать, съезди в магазин за хлебом, а я пока пообедаю. С нашим удовольствием! Пока я взгромождался на место кучера, он исчез.
Дальше всё пошло не так просто, как я представлял себе. Марк, так же как и я, ездить на гужевом транспорте не умел и, подавая к столовой, зацепился телегой за столб. Сколько я не понукал жеребца, тот только косил на меня глазом, как на дурака. Как выйти из этого положения, хоть и не сразу, но я понял. Я слез с телеги и вручную спихнул коня назад, объехал столб и спокойно поехал дальше. Конь казался на удивление послушным, мы с ним прекрасно добрались до магазина. Почти до магазина, потому что у магазина была развилка: направо, к магазину, а налево – к конюшне. Мой жеребец, не сбавляя хода, повернул налево, сколько бы ни тянул я правую вожжу.
Но я его обманул! Я сначала отпустил вожжи, потом потянул влево, и, бодро продефилировав мимо конюшни, мы опять свернули к магазину. Но и конь оказался не дурак – пройдя на рысях мимо магазина, он опять свернул к конюшне. Эту операцию мы с ним повторили раза три. Причем однажды мне удалось остановить упрямого жеребца перед развилкой.
Я был убежден, что с животными нужно обращаться исключительно лаской и убеждением, поэтому я подошел к наглой морде, погладил между ушей и ласково так рассказал, что нужно делать. Не помогло. И неизвестно, сколько бы мне пришлось еще кататься между магазином и конюшней, если б из кустов не вылез помятый со сна конюх, увидев которого жеребец встал, как вкопанный. Конюх обратился ко мне с законным вопросом: "А чой-то вы тут катаетесь?".
В магазин, говорю, надо, да вот… Это, говорит, дело простое, наклонился, поднял валявшуюся у дороги оглоблю и с развесистым громким матом врезал коню по крупу. Мой мучитель бодро доставил меня к магазину, остановился, как раз где надо было, и чуть ли не раскланялся.
Оглобля пролежала у меня в телеге до вечера, но пользоваться ею больше не пришлось, в спорных случаях достаточно было громко выругаться.
К концу сентября нас должны были заменить четверокурсники, однако что-то не заладилось, и мы задержались до середины октября. На это никто не рассчитывал – все остались без денег. Дошло до того, что мы ходили по местам бывшей славы собирать бутылки, чтобы купить сигарет. Единственный, кто был спокоен в этом отношении – это Начальник. Он до института служил солдатом на Кубе и пристрастился там к "Упману" из сигарных обрезков. Первое время мы пытались у него стрелять сигареты, но ни к чему хорошему это не привело – курить их в затяжку было не возможно, глаза на лоб вылезали, а пыхать как сигарой было не интересно, потому что бумага придавала им махорочный запах. Начальников запас расходовался только им самим, и ему хватило до конца.
В конце концов, картошка кончилась. Управляющий нашим отделением получил орден. А нам выдали рублей по сорок, вместе с премиальными, остальное вычли за питание и проч. Мы не обижались – в Москве еще ждала стипендия.
13. Альма-матер
О студенческих приключениях можно рассказывать бесконечно долго. Никакого книжного объема не хватит. Постараюсь выбрать самое характерное по разделам:
Собственно учеба
Учеба давалась мне всегда легко, не зависимо от сложности и ориентации предметов на физику и лирику. То ли это любознательное свойство моего характера, то ли что-то другое, не знаю. Исключения составляют лишь школьная алгебра и всякого рода электротехника. Про алгебру я уже говорил раньше, а по поводу электротехники объяснюсь.
Любую науку можно легко изучать, лишь владея главными, основополагающими постулатами. Самое главное определиться с предметом. Что изучает данная наука? В частности электротехника изучает электрический ток в разных его проявлениях. Далее нужно определить методы исследования. В большинстве случаев – это математический анализ статистических наблюдений. После этого надо освоить терминологию и всё пойдет как по маслу. Но в нашем случае (с электротехникой) сбой возникает на первом же постулате. У любого профессора электротехники спросите, что такое электрический ток. Скорей всего он сразу скажет, что вы невежда и надо было как следует учиться в школе. Другой может пуститься в пространные объяснения с применением заковыристых терминов, но закончит тем же. Если этот профессор ваш друг, у меня такой друг был, царство ему небесное, он скажет:
– Отвали, а?…наливай лучше!
А почему они так себя ведут? Потому что никто из них не знает, что такое электрический ток. В школе нам плетут про какие-то электрончики, которые побежали куда-то по проводнику. Да не бегут электрончики по проводнику, и, по большому счету, в проводнике, даже под очень высоким напряжением, никакого тока нет – он, этот ток, какое-то непонятное поле вокруг проводника. А причем тут тогда проводник? А почему свойства проводника влияют на параметры проходящего через него тока? Никто этого не знает. Вся электротехника это закон Ома и набор статистических данных по его частным случаям. Мы знаем, что если взять вот это и включить вот сюда, то будет это. А если изменить вот то, то измениться и это с точностью до седьмого знака после запятой. Мы знаем ЧТО будет, не зная ПОЧЕМУ!
Но я лично не могу изучать ЧТО, не зная ПОЧЕМУ.
Тем не менее, по электротехнике у меня в дипломе стоит четверка. Экзамен по ней я вытянул еле-еле на тройку, но!
Но преподаватель, верней преподавательница, которая вела у нас практические занятия, поставила "текущую" пятерку и профессор не смог поставить мне меньше четверки.
Я никогда не был Аполлоном, и никогда не пользовался сногсшибательным успехом у женщин, но иногда, отдельные представительницы прекрасного пола влюблялись в меня, ни с того, ни с сего. Так было и на этот раз. Она приглашала меня к доске на каждом занятии, смотрела на меня влажными большими глазами и просто слушала мой голос. Вместо схемы подключения асинхронного двигателя я мог, к примеру, рассказывать о том, какой прекрасный запах имеют старые трамваи и лифты, не смотря на то, что звук их оставляет желать лучшего, и получал за это пятерку в текучку.
Мне она тоже нравилась, на мой взгляд, это была очень красивая молодая женщина, почти идеальных пропорций, и я готов был ей ответить взаимностью, но она была на голову выше меня и несколько шире, повторяю при полностью выдержанных идеальных пропорциях. Я просто боялся её, боялся стать Моськой. Любовь не состоялась, но пятерка осталась и сыграла свою роль.
Еще одна пятерка в текучке у меня была по политэкономии. Но тут случай совершенно другой. Семинары по политэкономии у нас были сразу после обеда в новом корпусе, он тогда только открылся после строительства. Там же открыли новую столовую. Я всегда уважал и ценил нашего ректора, но здесь у него вышел прокол. Где набрали поваров для этой столовой? Студенты в массовом порядке сходили только на открытие, потом разбрелись по старым надежным местам.
Ситуация: они готовят, а никто не идет есть. Начались меры. Сначала перекрыли удобные выходы за территорию – народ опаздывал с обеда, но в эту столовую не шел. Стали продавать абонементы на месяц с профсоюзной скидкой по совершенно бросовым, демпинговым ценам – не надо. Я пару раз сходил, попробовал по чужому абонементу. Это есть было не возможно. Мало того, что приготовлено бездарно, но еда, кроме того, еще имела запах свежей штукатурки.
Я стал ходить обедать в Нескучный сад. Возле Зеленого театра была стекляшка, где на рубль можно было взять кружку пива с сосисками или две кружки пива и вареное яйцо с хлебом. Второй вариант был особенно хорош, если Угол приносил с собой воблу. Он отрывал ей голову и чисто по-волжски разламывал повдоль, а потом только чистил. Получались все кусочки отдельно: спинки, ребрышки и икра. Да с пивом! Мечта поэта!
Вы спросите: причем здесь политэкономия? Пожалуйста. Дело в том, что выпить пивка мы успевали, а по… потрепаться, уже было некогда, нужно было спешить на занятия. Минут пятнадцать ходьбы в горку. Поэтому весь потенциал задушевного "разговора за кружечкой" выливался на преподавателя политэкономии.
Так называемые общественно-политические предметы всем были бы хороши, если б не конспекты "первоисточников". Написал вот сейчас это слово, и стало тошно. Под очень уж размытым словом первоисточники подразумевался вполне конкретный список письменных работ "основоположников" марксизма-ленинизма. В коммунизме, сколько бы сейчас не ругали его, было много хорошего и жилось людям, вопреки потугам нынешних масс-медиа всячески очернить то время, во многом лучше, чем сейчас. Всё было бы хорошо, если б не эти основоположники со своими отвратительными первоисточниками, которые главный коммунистический поп Иосиф Виссарионович превратил в догматы веры.
Примерно раз в месяц мы должны были прочитывать и конспектировать одну работу из списка. Читать эту белиберду про непонятные рабкрины и злобных Каутских было невозможно, поэтому каждый решал вопрос по-своему. Чаще всего переписывали из уже кем-то законспектированного. Это было как со старыми, многократно переписанными магнитофонными лентами – разобрать было уже почти невозможно, отдельные слова в предложениях были изменены настолько, что смысл фразы терялся совершенно, но мало кто это замечал, даже преподаватели.
Дальше всех в этом отношении пошел Угол. Он был отличником и первое время писал конспекты добросовестно, но у него был настолько плохой (сильно угловатый)почерк, что преподаватели, не разбирая написанного, все же ставили ему зачет. Но однажды он попался. Уже на пятом курсе, когда тетрадь с конспектами должна быть полна до краев мудростью основоположников, преподаватель посетовал на плохой почерк и попросил Угла прочитать.
– Вы свой почерк разбираете, надеюсь.
Угол потерпел полное фиаско – не смог прочитать ни одной строчки и выдумать ничего не смог, потому что не читал никогда.
Я на определенном этапе решил этот вопрос за счет Скво. Я увидел у неё тетрадь, заполненную ровным более чем понятным почерком – она училась в пединституте. Это было сокровище. Я ошибался, что мне от Скво ничего не надо. Мне нужна была эта тетрадь. И я её взял. Чем это закончилось, я расскажу в другом разделе. Про любовь.
Военная кафедра
Не всем понятно, зачем нужна военная кафедра в Текстильном институте? Ну, во-первых, она готовила две очень нужных вооруженным силам специальности: начальник вещевой службы полка и военпред на предприятиях легкой промышленности. Во-вторых: вся страна тогда была военной, нас весь мир боялся. Военные были привилегированным кланом и уважаемым, если не брать в зачёт глупых стишков вроде: "Как надену портупею, всё тупею и тупею". Такие стишки придумывали штатские пиджаки и шпаки, для которых армия казалась кошмарным сном, а я же вырос в этой среде. Мне она была родной и понятной.
Всех преподавателей с кафедры я вспоминаю с большим удовольствием, хотя попадались разные. Один, например, был трепло пустое. Как-то девчонки нам показывают на него, говорят, смотри – космонавт пошел. Он действительно ходил в форме летного состава, если не космонавт, то уж командир ракетоносца точно. Оказывается он подсел к ним в кафе намедни и наплел про себя с три короба. Мы им, конечно, открыли глаза, что это у нас главный специалист по кальсонам и портянкам.
В то же время главные тыловые предметы у нас вёл сам генерал-лейтенант или даже генерал-полковник Куркин, только что оставивший должность командующего Тылом страны. Это именно он, по-моему, устроил нам экскурсию в музей военной одежды.
Это был полуофициальный музейчик, расположенный на территории военных складов. Доступ туда был, естественно, очень ограниченный, только для своих. Там в нескольких комнатах на манекенах висели мундиры разных родов войск, начиная с петровских времен. Перлом экспозиции считался подлинный мундир генералиссимуса, который Сталин надевал на себя несколько раз, но носить постоянно так и не стал.
Самым интересным из преподавателей был подполковник Дуб (фамилия условная). Боевой офицер, фронтовик. Вместо разбора Берлинской операции на занятиях по тактике он больше рассказывал о том, как наши славяне под Берлином немецких девок трахали и кто чего увозил оттуда домой в соответствии со званием и должностью. Или коронка:
– Объясняю! После подачи команды "Вспышка справа" или слева нужно упасть на землю головой в сторону, противоположную от ядерного взрыва. Это понятно?
– А зачем так-то, товарищ подполковник? – спрашивается нарочно, зная, что тот хохмить будет. И точно, бас подполковника медленно, но громко произносит:
– А чтоб видно было, куда яйца полетят!
Кстати, о тактике. Хорошо запомнились мне карты-трехверстки в районе немецкого города Оснабрюка разрисованные синими и красными стрелками. Бедный город Оснабрюк, я на военке и потом на офицерских курсах брал его штурмом не менее пяти раз силами мотострелкового полка или отдельного батальона.
Занятия на кафедре продолжались в течение целого дня. У девчонок и белобилетников получалась пятидневная учебная неделя, а у нас шести. С утра мы переодевались в странную военную форму, строились. Всё по уставу. Только представляясь, вместо военного звания нужно было говорить:
– Студент такой-то.
Интересный эффект возникал при одевании этой формы, как будто в ней бацилла какая была. И за собой и за другими я замечал в этой форме изменения в сторону резкого огрубления и хамоватости. Офицерская форма наоборот, как-то подтягивает, дисциплинирует, а тут… ну, например, садимся в автобус, ехать на стрельбище, в этой самой форме и в бушлатах. И вдруг.
– Гы-ы, смотри – девки, – (девок он не видал? в текстильном учится). Другой уже высовывается из окна.
– Эй подружки, возьмите мой х… в игрушки, – и все хором поддерживают: – Поиграйте, а потом отдайте, ха-ха-ха.
Бред.
Был у нас на потоке один студент азербайджанец Автандил. Кто-то из родственников ему внушил, что на военной кафедре нужно заниматься похуже, а то в армию заберут. И он усердно выполнял этот наказ. В тире он стрелялпо чужим мишеням или в потолок, или в пол. Трогался в строю непременно с правой ноги. Но от этого мы его сами отучили, потому что его хитрые маневры выливались в наши мучения. Мы ему не раз объясняли пагубность его поведения, но он был непреклонен, на военке валял дурака, хотя по гражданским предметам вполне справлялся.
Однажды подполковник Дуб получил от него листок с контрольной работой. Посмотрел, сильно покраснел и сначала не мог выговорить слова, потом все-таки разразился басовыми раскатами:
– Это что? Это что, я вас спрашиваю? Это писал студент московского ВУЗа? У меня в полку были узбеки неграмотные, киргизы из горных кишлаков… я такого не видал ни разу! Кто это написал? Вон отсюда!
Автандила отчислили из института после четвертого курса за двойку по военной подготовке. И он попал в армию солдатом. Любовь и уважение к родственникам – хорошее дело, но во всем нужно знать меру.
Иностранцы
В нашем институте было тогда достаточно много иностранцев. Армяне, азербайджанцы, таджики тогда еще иностранцами не числились. Иностранцами были кубинцы, венгры, вьетнамцы и проч. Первые годы моей учебы на стене химического корпуса еще виднелись иероглифы, оставленные китайцами, уезжавшими на культурную революцию. Жаль, что никто не мог прочитать, ругательства это или наоборот.
Самыми хорошими друзьями были кубинцы – веселые, добрые ребята разного цвета кожи. С их подачи я до сих пор могу облаять кого-нибудь по-испански. Все иностранцы косили на экзаменах под плохое знание русского языка, не всегда, но часто это им сходило с рук.
Жальче всех было вьетнамцев – маленькие, худенькие, особенно девочки – ножки с палец толщиной. Как они выживали вообще, было непонятно. Они получали стипендию, как и мы – сорок рублей в месяц и половину этой суммы отправляли в фонд обороны Вьетнама. Тогда там шла война. На оставшиеся деньги они варили рис и жарили ржавую бочковую селедку по семьдесят копеек за кило. Запах стоял в общежитии, хоть святых выноси.