Она кричала, рыдала, захлебывалась от слез, всхлипывала и снова кричала. Лицо ее исказилось от боли и от горькой обиды на него, красивые изумрудные глаза застелило печалью, они смотрели сквозь мутную пелену слез так грустно и безотрадно, как будто она распрощалась уже навеки и с ним, и со всем прекрасным, что могло случиться в их жизни. Плечи и руки ее дрожали, когда она колотила его своим маленьким бессильным кулачком, и не было в этом кулачке ни ярости, ни злости на него, а было только отчаяние и безысходное, непоправимое горе. В конце концов кулачок ее в изнеможении повис у него на груди, голова ее упала, и она горько заплакала. Он обнял ее и ждал, когда она наплачется и придет в себя.
Через некоторое время она затихла, отняла лицо от его груди. Не поднимая глаз, ушла в ванную. Потом вернулась и тихо села на край кровати. Лицо ее было почти белым, только на скулах и на лбу коричневыми пятнами лежал загар, глаза расширились и побледнели, как будто погасли, лишившись своей искристости и задора. Прямая и гордая спина ее поникла как-то жалостливо и беспомощно; она сидела, уронив плечи и сжавшись, словно от холода, дрожащие руки ее лежали на коленях, пальцы теребили платок, и эта ее молчаливая поза и опущенный взгляд делали ее облик особенно несчастным, сломленным.
Вот и настала минута, которой Антон Ильич боялся больше всего на свете. Юля сидела перед ним, измученная переживаниями, виновником которых был он. Весь ее вид ясно говорил о том, что она и сейчас еще сердится на него и ждет объяснений. Что ей сказать? "Собирайся, мы едем в Париж", крутилась у него заготовленная фраза, и больше в голову ничего не шло. Он знал, что она не поймет его, и что он будет выглядеть глупо, и что этого нельзя сейчас говорить. Но что сказать? Все мысли, что он готовил, разом вылетели из головы, и он стоял перед ней сбитый с толку, глупый, онемевший, растерянный.
Прошли минуты, прежде чем она подняла глаза и посмотрела на него исподлобья. Он обрадовался, приняв это за приглашение к разговору, и весь подался к ней, но она заговорила первой:
– Где ты был? – хрипло спросила она.
– Я? Я… В-в… в Ираклионе.
– В Ираклионе? – она удивленно подняла брови.
– Ну да. Я там сейчас живу.
– А почему в Ираклионе? Зачем? Зачем ты вообще туда поехал? Разве ты не приехал сюда на две недели? Мы же собирались лететь обратно вместе. А где ты там живешь?
– Как где? В отеле.
– В отеле? А как же этот отель? Как же твоя комната? Ты что, сюда не вернешься?
Антон Ильич отвел взгляд, подошел к окну, посмотрел в него, потом развернулся, взглянул на Юлю и твердо произнес:
– Нет. Сюда я не вернусь. Юленька, послушай, я приехал за тобой.
– За мной?
– Да, за тобой. Чтобы увезти тебя отсюда.
– Как это? Куда увезти?
"В Париж!", чуть не выкрикнул он. "Собирайся, мы едем в Париж!", снова завертелось в голове, но нет, удержал он себя, рано, еще слишком рано.
– Антон, объясни же в конце концов, что происходит? Почему ты уехал? Почему не сказал мне ничего? Ты исчез, я тут места себе не находила, думала с тобой что-то случилось. Ни звонка от тебя, ни записки. А теперь ты вдруг появляешься и говоришь, что приехал за мной. Я уже ничего не понимаю!
Антон Ильич опустился в кресло напротив нее, положил руки на колени, выдохнул и заговорил, глядя ей прямо в глаза:
– Я уехал, потому что мне надо было подумать.
– Подумать? О чем?
– О нас.
– О нас?
– Да. О нас с тобой.
Антон Ильич откашлялся и произнес:
– Юля, я хочу быть с тобой.
Она посмотрела на него удивленно, словно не зная, что на это ответить и чего еще от него ожидать.
– Я хотел бы, чтобы ты сейчас поехала со мной в Ираклион. Поэтому я и приехал. Это такой город, ты даже не представляешь себе. Тебе понравится! Я нашел там настоящее итальянское кафе, они там делают такой кофе! Я снял самый лучший номер в самом лучшем отеле города. На шестом этаже. Там просыпаешься утром и видишь порт, море. А какие там яхты стоят!
Он вскочил с кресла. Юля смотрела на него во все глаза.
– Там так весело! Там столько людей! Там музыканты, молодежь, понимаешь? Там столько кафе, ресторанов, не то что здесь. Они там гуляют до ночи, песни поют!
Он опустился на пол перед ней.
– Ну что здесь сидеть? Что здесь делать? Здесь со скуки помрешь. Здесь же… Здесь же все одно и то же! Ты же сама говорила, помнишь? Такой же завтрак, такой же ужин, такое же море. А там все по-другому. Поехали!
Взгляд у нее изменился. Она с интересом смотрела на него и, казалось, раздумывала над его словами. Чувствуя, что лед тронулся, Антон Ильич взял ее за руку и с жаром заговорил:
– У нас же еще целая неделя! Побудем пару дней в Ираклионе. Там в выходные сейчас будет народ, будет музыка, будет весело. У них там праздник молодого вина сейчас. Вина попробуем. Сходим на концерт какой-нибудь. А потом…
Он остановился и решился наконец достать козырную карту:
– Потом поедем в Париж!
– В Париж?
Глаза у нее округлились.
– В Париж, – счастливо повторил Антон Ильич.
И не давая ей опомниться, быстро затараторил:
– Я уже все продумал. Билеты, отель – я все организую, тебе ничего не надо делать. Ты только скажи, что согласна. Сходим в музей ДОрсе, покатаемся по Сене, посидим в ресторанчике на Мон-Мартр, поднимемся на Эфелеву башню.
Она опешила. Втянула голову в плечи и смотрела на него, не мигая.
– А хочешь, никуда не пойдем? Будем просто гулять с тобой по Парижу, и ну их, все эти достопримечательности и музеи.
– А потом?
– Что потом?
– Потом, после Парижа? Что будет потом?
– Как что? Вернемся в Москву. Прямо оттуда. В четверг. Билеты я нашел.
В глазах ее что-то промелькнуло. Она еще раз посмотрела на него, и на этот раз во взгляде ее было что-то строгое, подозрительное – забрала свою руку и встала.
– Я все равно не понимаю, – отрезала она.
По ее голосу Антон Ильич понял, что тепло, зажегшееся было на ее бледном лице, исчезло.
– Сначала ты пропадаешь, потом вдруг появляешься и зовешь меня в Париж. Что все это значит?
– Как что? – он развел руками. – Это значит, что я хочу поехать с тобой в Париж.
– Я все-таки не понимаю, зачем надо было уезжать. Что ты там делал целых два дня? С кем ты там был? Все это так странно.
Она повернулась к нему спиной и стала смотреть в окно.
У Антона Ильича руки опустились. Его идея с Парижем разваливалась на глазах. Уже ни на что особенно не надеясь, но тихо пробормотал:
– Если не хочешь в Париж, можно просто побыть в Ираклионе… Или поехать на пароме в Афины… Там паромы такие… такие большие, красивые…
Юля молчала.
Он вздохнул и поднялся с колен. Юля стояла, не шевелясь и не оборачиваясь, скрестив перед собой руки. В ее молчании была такая непоколебимая решимость, что Антон Ильич понял, что проиграл. Его слова ее не убедили – она, по всей видимости, ждала от него каких-то других объяснений. Каких, он не знал. Он сделал все, что мог. Больше крыть было нечем.
– Я пошел собирать вещи, – произнес он упавшим голосом.
Юля не шелохнулась.
– У меня на девять тридцать заказано такси, – сказал он, глядя на ее спину. – Если надумаешь, приходи.
И вышел.
В чем же я ошибся, спрашивал себя Антон Ильич, пока шел к своему корпусу? Он ясно видел, как Юля переживала из-за его отъезда. Значит, она не была к нему равнодушна. И видел, как потеплели ее глаза, когда он говорил ей об Ираклионе и о Париже. Почему же она не согласилась ехать с ним?
"Я все-таки не понимаю", повторяла ему она. Ей непременно нужно было понять, почему он уехал. Конечно, он знал, что такая девушка, как Юля, не удовлетворится какими-то туманными объяснениями и захочет знать правду. Он и сказал правду, не соврав ни на йоту. Но не мог же он рассказать всего. Тогда пришлось бы говорить и о подслушанном разговоре, и о ночном визите Натальи. К чему бы это привело? Скорей всего, она бы и слушать этого не стала и выставила бы его вон. А может, надо было попытаться? Нет, нет, подумал он. Как бы это выглядело? Пропал куда-то, потом вдруг явился и стал во всем обвинять ее родительницу?
– Эх-х, – вздохнул он вслух.
Ничего уже не сделаешь. Придется ехать одному. В Париж он, конечно, не полетит. Поедет в Ираклион, а там подумает, как быть дальше.
Проходя мимо бара, он столкнулся с Эвклидом. Тот, завидев Антона Ильича, бросил тарелки, которые тащил, и кинулся к нему с расспросами:
– У тебя все нормально? Где ты был? Мы тебя потеряли.
Они пожали друг другу руки.
– Все нормально. Я был в Ираклионе.
– В Ираклионе? Давай, садись. Я тебе чаю сделаю.
Антон Ильич взглянул на часы, ему надо было торопиться, но Эвклид настойчиво показал на бар:
– Садись, садись. Мне надо тебе кое-что сказать.
Антон Ильич сел.
– Юлю уже видел?
– Да, а что?
– И как она?
Антон Ильич только руками развел.
– Обиделась?
Он кивнул.
Эвклид наклонился к нему и вполголоса произнес:
– В ту ночь, когда ты пропал…
– Я не пропал, я поехал в Ираклион.
– Ну хорошо, хорошо, – он оглянулся, боясь, как бы кто не услышал его, и заговорил почти шепотом. – В ту ночь в соседнем отеле утонул какой-то англичанин. Выпил, наверно, и пошел купаться на море. Они же Хэллоуин отмечали. Его утром нашли, на берегу. Приезжала полиция, там быстро все убрали, чтобы туристы ничего не увидели. Но здесь пошли разговоры, сам понимаешь, кто-то что-то услышал, и пошло-поехало.
Он отодвинулся от Антона Ильича, чтобы проходящие мимо туристы не подумали, что они о чем-то толкуют втихаря и стал протирать полотенцем стаканы. Антон Ильич застыл перед чашкой чая, весь превратившись в слух.
– Вечером приходит сюда Юля. Спрашивает меня, где ты. Я не знаю. Она плачет, говорит, что ты утонул. Я понял, что она услышала про англичанина и подумала, что это ты утонул. Я ее успокаивал, как мог. Вообще-то нам нельзя об этом говорить с гостями. Она мне не верит. Говорит, что узнавала, твои вещи в номере, а тебя нет. Еще говорит, какие-то вещи твои на пляже нашла утром.
Вот это да, подумал Антон Ильич. Вот так история. Теперь понятно, почему так переживала Юля.
Они поговорили еще немного, и Антон Ильич стал прощаться. Пора было идти. Напоследок он спросил у Эвклида:
– И все-таки, где так научился говорить по-русски?
– Дар богов!
– Ну а серьезно? "Пошло-поехало", откуда ты это знаешь?
– Я три года жил с русской девушкой.
– Α-a, понятно.
– Она учила меня. Все хотела из меня человека сделать.
– Ну и как? Сделала?
– Нет, – расхохотался грек. – Так и уехала в свой Свердловск.
До того как идти к себе, Антон Ильич решил рассчитаться за номер и предупредить, что съезжает. Он уже понял, как неторопливы могут быть греки, и не хотел, чтобы его задерживали на выходе.
Пока он ждал, когда ему выпишут счет, он вдруг услышал знакомый скрипучий голос. Старушка Вера Федоровна стояла в дверях на пути к ресторану и кричала ему оттуда, но он до этой минуты ее не слышал. Схватив за рукав грека-носильщика, на свою беду пробегавшего мимо нее, она сказала ему в своем обычном командном тоне:
– Ну-ка, позови-ка мне его! Во-о-он того! Не видишь что ли, бабка охрипла уже, докричаться не может.
Антон Ильич, увидев это, подошел к ней сам.
– Ну ты, милок, натворил делов! Девчонки мои третий день ходят хмурные. Сидят, молчат обе, слова из них не вытянешь. И тебя нет. Поговорить не с кем. А сегодня вон, не успела я проснуться, слышу, а они ругаются! В жизни такого не было! Никогда они не ругались! А сегодня не знаю, что на них нашло. Я уж плюнула на них и на завтрак пошла одна. Ну их, ей-богу. Ты бы сходил, милок, поговорил с ними. Успокоил бы бабку. А я пойду. А то сегодня арбуз вынесут. Сейчас народ набежит, разберут лучшие кусочки. Давай, милок. Сходи, поговори там с ними.
Антон Ильич пошел в номер, вытащил чемодан и стал собирать вещи. Теперь он понимал, что пережила Юля, подумав, что он утонул. Он совсем забыл о вещах, которые оставил в то утро на пляже. Ему и в голову не пришло, что Юля придет на пляж первая, что она увидит его одежду и, конечно, узнает его рубашку и шлепанцы. Что она могла подумать? В море его нет. За вещами на пляж он так и не вернулся. На завтрак не пришел. В номере его тоже не было. Да еще этот случай в соседнем отеле. Странная штука, эта жизнь, думал Антон Ильич, аккуратно складывая в чемодан одежду. Надо же такому случиться, что в ту же ночь и в том же месте утонул не он, а другой человек.
Но почему же Юля отказывается ехать с ним? И, если так переживала, почему не обрадовалась, увидев его целым и невредимым?
Старушка сказала, они ругаются с Натальей. Значит, это из-за него? Конечно, из-за него. Наталья наверняка сказала дочери, мол, уехал твой ухажер, бросил тебя, закончился твой курортный роман. Да уж, Наталья не упустит возможности очернить его. Одному богу известно, что пришлось выслушать от нее Юле за эти дни. Но сейчас, когда он здесь, вернулся за ней и зовет ее с собой, почему же она не соглашается? Почему не хочет ехать с ним? Антон Ильич изнывал от этих мыслей. Всем своим нутром он чувствовал, что они с Юлей должны сейчас ехать вместе. И ему так этого хотелось! В своих мечтах он увозил отсюда Юлю, и они мчались с ней в Ираклион, а потом в Париж, в Европу, летели на самолетах, плыли на кораблях, и целый мир лежал перед ними, и целая жизнь ждала их впереди! Но все это оказалось лишь мечтами. В действительности он паковал свои вещи, чтобы уехать отсюда одному. Он тяжело вздохнул.
До отъезда оставалось полчаса. Он подошел к окну. И опять все вокруг показалось ему заброшенным и неживым. Таверна, в которую они ходили с Юлей, закрылась – Эвклид сказал, она работала до первого ноября. Веранда, где они любили завтракать, тоже была заперта, все теперь садились внутри. Постояльцев в отеле с каждым днем становилось все меньше. Заканчивался сезон, разъезжались последние туристы. Оставшиеся еще работать греки трудились вполсилы, никто не раскладывал уже лежаков у бассейна, не раскрывал зонты, не подвязывал от ветра пальмы, не чистил бассейны, не подметал дорожки. Пляж выглядел осиротевшим без людей, и море безрадостно лежало внизу, оставленное всеми до весны. Все заканчивалось, и его история тоже подошла к концу. Он мог уехать отсюда с Юлей, но уезжал один и увозил с собой одни только воспоминания.
До того здесь было пустынно, до того не уютно, что Антон Ильич и рад был, что уезжает. Невыносимо было бы ему оставаться здесь еще целую неделю. Как он собирался пробыть здесь две недели? Сердце у него разрывалось при мысли о том, что здесь останется Юля. Она, его Юля, божественная, прекрасная и достойная самой лучшей жизни, не поедет с ним, не увидит веселого Ираклиона, не будет слушать музыкантов и гулять со всеми допоздна, не сядет на паром, не полетит в Париж, а останется здесь, в этом унылом запустенье! Ему отчетливо привиделись две жизни, одна праздничная, бурлящая, взрывающаяся фейерверками – та, куда стремился увезти ее он, – и другая, чахлая, угасающая с каждой минутой и готовая вот-вот затихнуть насовсем. Как же Юля останется здесь, в волнении подумал Антон Ильич? Сердце пронзило каким-то тягостным предчувствием. Да что это я, в самом деле, одернул он себя, как будто умирать ее здесь оставляю.
Зазвонил телефон. Хотят спросить, не пора ли присылать носильщика, понял он и заодно достал кошелек, проверить, осталась ли еще мелочь на чаевые.
– Твое предложение еще в силе?
Антон Ильич оторопел.
– Ты не передумал ехать?
– Нет, – быстро вставил он, ничего не понимая.
– Попутчица симпатичная нужна?
– Как… Попутчица?… – он ушам своим не верил.
– Красивая, с чувством юмора, без вредных привычек?
– Нужна! Очень нужна, – включился он наконец. – Без этой попутчицы… Без этой попутчицы вообще ничего бы не вышло!
– Тогда встречаемся в холле?
– Да, да! В холле! Я уже иду!
Есть же счастье на земле! Он схватил чемодан и побежал вниз.
Антон Ильич загружал вещи в багажник, когда появилась Юля. Носильщик катил ее чемодан, она шла рядом, в руках у нее была лишь маленькая сумочка. Антон Ильич замер на месте, глядя на нее. Лицо ее, все еще бледное, светилось улыбкой. Она обняла его за шею и поцеловала в щеку так трогательно и просто, как будто между ними не было ни ссор, ни расставаний. Он в ответ прижал ее к себе обеими руками, и эти объятия лучше всяких слов говорил том, как он счастлив, что прощен. Препятствия, разделявшие их, рухнули, Юля ехала с ним в Ираклион, в новую счастливую жизнь, и от этого у него словно крылья за спиной вырастали.
Он открыл дверцу и усадил ее в машину. Потом дал носильщику чаевых, обошел автомобиль и сел рядом с ней. Водитель завел мотор.
– Мама! – вдруг позвала Юля, замахала рукой и стала открывать окно.
Антон Ильич увидел Наталью. Она бегом подошла к машине, положила обе руки на опущенное стекло и просунула голову к Юле.
– Ну что? Значит, едешь все-таки?
– Еду! – звенящим от радости голосом ответила Юля, обняла мать за шею и крепко поцеловала.
Наталья мрачно на нее посмотрела и покачала головой.
– Ма-ам, ну мы же договорились, – жалобно попросила Юля.
Та только хмыкнула и поджала губы.
– Ну мам! Ну пожалуйста…
– Он тебя пальцем поманил, ты и побежала за ним, – вдруг со злостью сказала она, кивая на Антона Ильича, которого до сих пор нарочно не замечала.
– Мама!
– И кто ты после этого? Тьфу! Смотреть противно!
Водитель ждал и не трогался с места. Антон Ильич похлопал его по плечу и показал, мол, поехали. Машина мягко тронулась. Наталья, не отпуская рук, пошла рядом.
– И тебе не стыдно? На глазах у всех! До такого срама дойти! Бросила мать, бабушку! Ради вот этого! Что, подождать не могла? Прямо сейчас надо уехать? Обязательно сейчас?!
– Мама, он меня в Париж пригласил! – крикнула Юля, вся подавшись к окну.
– Шлюха! Вот ты кто! Ясно тебе? Шлюха!
Юля закрыла лицо руками и заплакала. Они поехали в Ираклион.
Всю дорогу они молчали. Антон Ильич украдкой поглядывал на Юлю. Первые минуты пути он все боялся, что она передумает ехать. Ему так и казалось, что она обернет к нему заплаканное, измученное лицо и попросит его отвезти ее обратно. Рано я обрадовался, подумал он. Ему хотелось прижать Юлю к себе и утешить, пообещать, что все будет хорошо, и он прикоснулся к ее плечу, но она не пошевелилась, не бросилась в его объятия, и он только неловко погладил ее по плечу и убрал руку.
За окном пробегал знакомый уже пейзаж. Быстро подъехали к аэропорту, промчались мимо и понеслись вдоль полей и трав. Антон Ильич увидел, как Юля вытерла слезы, достала из сумочки зеркало, поправила лицо. Потом взяла его за руку и сидела так, не двигаясь, не произнося ни слова и глядя в окно. На душе у него отлегло. Когда завиднелась городская стена, она с любопытством стала смотреть вперед, на дорогу и на город, к которому они приближались. Вот показался и их отель. И снова невозможно было не заметить издалека его величавые окна. Увидев, что Юля тоже выхватила глазами яркую вывеску, Антон Ильич показал ей глазами, мол, туда-то мы и едем.