Слишком поздно одеваться. Проклиная все на свете, она снова натянула на себя все ту же ночную сорочку (лучше в ней, чем вообще без ничего, рассудила она в порыве отчаяния) и подхватила с пола валяющееся там платье, которое намеревалась на себя надеть. Но одного взгляда на это платье оказалось достаточно, чтобы понять всю его неприемлемость. Оно слишком старое, грязное и вообще ужасное. Напоминает лестничную площадку в ее доме. Ничей глаз, кроме ее собственного, ни в коем случае не должен видеть его. Зашвырнув забракованное платье под кровать, она снова побежала к шкафу и начала рыться в головоломных сплетениях вешалок. Через несколько мгновений на свет было извлечено другое платье – тоже коротенькое, легкомысленное платьице, подаренное ей на Рождество. Слегка прозрачное и отороченное искусственным мехом. Она ни разу в жизни его не надевала и уж тем более не собирается делать это теперь. Лучше остаться в грязном тряпье, чем появиться в этом смехотворном наряде с потугами на обольстительность.
Снова стук в дверь. Полли больше не могла увиливать от неотвратимого хода событий и тянуть время. В отчаянии она схватила с вешалки старый пластиковый дождевик. Конечно, он выглядит ужасно, но все-таки закрывает гораздо больше, чем старая мужская сорочка.
Она приблизилась к двери и заглянула в глазок. Джека она узнала моментально. Даже темнота на лестничной площадке и деформирующий эффект глазка не могли замаскировать его красивого лица и фирменной американской челюсти.
Джек вернулся.
Полли сняла с двери цепочку и открыла дверь.
И вот он перед ней, как видение в полумраке лестничной площадки.
Как шпион.
Он был одет в один из тех неизменных американских габардиновых плащей, в которых с легкостью можно себе представить и Хамфри Богарта, и Гаррисона Форда. Такие плащи всегда в моде; как и в случае с Элвисом Пресли, время не оказывает на них никакого влияния. Джек в нем выглядел очень стильно, с приподнятым воротником, как в лучших голливудских шпионских лентах, с ремнем, продернутым через пряжку. У Полли в квартире горел лишь слабый свет ночной лампы. Джек был освещен только уличным фонарем, который бросал свой оранжевый свет через окно лестничной площадки.
– Джек! Неужели это ты, Джек?
Полли все еще стояла в полутьме, слабо освещенная настенным бра из спальни. Вся сцена была классически noir.
– Привет, Полли, вот было времечко.
В первый момент могло показаться, что Полли сейчас бросится ему на шею. В первый момент ей самой так показалось. Но потом воспоминания о его измене остановили ее порыв, и даже улыбка сбежала с ее лица, уступив место гримасе отчуждения.
– Да, да, было время, – ответила она, отступив на шаг в комнату. – Что ж ты вдруг изменил своей привычке? И что тебя сюда привело?
– Я приехал повидаться с тобой.
Он произнес эти слова так, как будто в них было что-то вразумительное. Как будто дальнейших объяснений не требовалось вовсе.
– Повидаться? В такой час?
– Да.
– Не будь дураком, Джек! Нам нечего сказать друг другу! У нас с тобой нет ничего общего! Что все это значит?
– Ничего, – ответил он. – Это ничего не значит. Это просто светский визит.
– Так. Прекрасно. Тогда мне лучше всего поставить чайник и открыть пачку моих любимых заварных пирожных. В третьем часу ночи это самое подходящее занятие!
– Я в курсе, сколько сейчас времени, Полли. Кстати, а кого ты ждала?
– Что ты имеешь в виду?
Полли казалось, что в данной ситуации вопросы может задавать только она.
– Кто этот человек, Полли? Тот, о ком ты меня спрашивала? Кто мог быть на улице, когда я звонил?
Ну как ему объяснить? Сейчас Джек для нее был скорее незнакомцем, и вдруг оказывается, что она должна рассказывать ему все перипетии своих отношений с каким-то одержимым идиотом. Оказывается, она впустила к себе ночью этого, по сути дела, незнакомого ей человека только ради того, чтобы поговорить с ним о самом отвратительном событии в своей жизни.
Или, скорей, о еще одном, втором по счету, отвратительном событии в своей жизни, причем о первом Джек и так был осведомлен очень хорошо.
– Это один человек, который меня все время беспокоит. Вот и все. Я не думаю, что он позвонит снова.
– Беспокоит тебя? Что ты имеешь в виду? Как твой муж или что-то в этом роде? Может быть, я тут вступил в сферу семейных отношений?
До чего же забавно! Оказывается, теперь Полли должна еще и оправдываться в своих поступках! Всего несколько минут назад она преспокойно спала в своей постели и вот теперь, оказывается, должна посвящать этого человека во все тонкости своей личной жизни!
– Нет, он совершенно чужой. Таких обычно называют маньяками. Он ужасно надоедливый, вот и все. Он вбил себе в голову, что в меня влюблен, и периодически объявляет об этом по телефону. Здесь нет ничего особо страшного, никакой проблемы. Забудь о нем.
Полли всегда описывала свои страдания в гораздо более мягких выражениях, чем она переносила их на самом деле. Как и множество подобных ей жертв, она переживала свою душевную ранимость с глубоким смущением. Ей казалось, что из-за своих переживаний она становится слабой и неадекватной. В конце концов, из тысяч людей нападение было совершено почему-то именно на нее, так, может быть, проблема именно в ней? Может быть, ей следует поискать в происходящем свою вину?
А Джек в это время думал о своей недавней яростной схватке у телефонной будки. Тот был тоже тощим, бледным, с мышиными волосами. Описание совпадало. Но, с другой стороны, так выглядят миллионы мужчин.
– На самом деле такой в точности парень, как ты описывала, околачивался возле телефонной будки, – сказал он. – Но он убежал, и я не думаю, что он посмеет вернуться снова. Этого достаточно?
Тут Полли поняла, что даже в этот критический момент ее жизни Клоп одержал над ней победу. В этом заключалась самая худшая сторона вторжения Клопа в ее жизнь. Она просто не может выбросить этого подонка из головы. Что бы она ни делала – он оказывался тут как тут. С тех пор, как начался этот кошмар, она не может спокойно наслаждаться ничем. Вечеринки, шоу, работа – все было отравлено и изгажено его омерзительным присутствием.
Но теперь все будет по-другому. Этот случай должен быть сильнее Клопа, сильнее всего на свете. Джек вернулся, и он хочет что-нибудь сделать для нее.
– Нет-нет, ни в коем случае, ты ничем тут помочь не можешь!
Сказала – как будто согласилась, что он очень даже может помочь. Как будто даже умоляла его, чтобы он ей помог.
– Прошу тебя, Полли…
– Нет! Я не собираюсь сейчас…
– Прошу тебя, Полли, позволь мне вмешаться. Если ты не позволишь, я буду дежурить у тебя под дверью на лестнице! Прямо с утра, то есть через пару часов. И как тебе удастся объяснить мое присутствие людям, которые живут в твоем доме?
Тот же самый голос, тот же чарующий, сексуальный голос.
– Да и какого черта я должна позволять тебе вмешиваться?
Джек предположил, что достаточным основанием для его вмешательства можно счесть их старые отношения, и, разумеется, так оно и было. Более того – на самом деле Полли просто мечтала, чтобы он ее защитил.
– Ради наших старых отношений я сейчас дам тебе ногой по яйцам, – сказала она.
– Очень хорошо, но лучше, если ты это сделаешь в комнате. Мы же не собираемся беспокоить соседей.
Полли взглянула на Джека и постаралась взять себя в руки, усилием воли придав своему лицу бесстрастное, отчужденное выражение. Вежливое, конечно, но в то же время сдержанное и невозмутимое. Она должна владеть ситуацией и уметь контролировать свою территорию и свои эмоции. А Джек в это время думал, что у нее по-прежнему очень милая улыбка. Он улыбнулся ей в ответ – своей прежней улыбкой, по-мальчишески свежей и ясной. Эта улыбка была слишком хорошо знакома Полли, настолько хорошо, что казалась просто неотделимой от ее воспоминаний о Джеке. Полли даже предположила, что со времен их знакомства он ее больше не использовал. Хранил бережно в каком-нибудь надежном месте, чтобы она всегда оставалась такой же свежей и сияющей, как прежде, и в нужный момент – например, специально ради нее – ее можно было бы снова извлечь на свет Божий. Но все это было неправдой. Полли прекрасно знала, что Джек использует свою улыбку каждый день. Более того – каждый раз, когда хочет чего-то добиться.
Полли продолжала стоять в проходе. А что еще она могла сделать? Джек прошел мимо нее в комнату. Она вошла за ним, закрыла дверь и положила на ночной столик пульт дистанционного управления. И вот они снова вместе. Одни.
Они стояли и смотрели друг на друга, и ни один из них толком не знал, что следует дальше делать или говорить. И вдруг Полли обнаружила себя в объятиях Джека. Она понятия не имела о том, как это случилось: то ли она сама перелетела к нему через всю комнату, то ли он ухитрился захватить ее по пути, то ли они оба соединились друг с другом в полете самым естественным, бессознательным образом, просто повинуясь внезапному порыву. Но факт остается фактом: это произошло. В это мгновение, когда они держали друг друга в объятиях, в сердце Полли вспыхнула крошечная искра, которая долгие годы была погребена под грудой мертвой золы, а на самом деле оставалась живой и неугасимой. Это была искра того могучего, свирепого огня, который когда-то пылал в их жизни.
17
– О боже! – пронзительно вскрикнула Полли.
– О боже! Иисус сладчайший!
Странно, что многие люди открывают в себе религиозные чувства только во время оргазма. Как правило, Полли никогда не беспокоила Бога своими проблемами и, по сути дела, была агностиком, а может быть, даже атеистом, особенно когда чувствовала себя храброй и уверенной в себе. Однако в муках плотского наслаждения она, казалось, заставляла сами небеса трепетать в унисон ее порывам высокого благочестия и божественного восторга. По сути дела, с того самого дня, лишь несколько недель назад, как Полли познала радости секса, Всемогущий Бог вряд ли имел хоть минуту покоя.
– О! О! Да… да… вот оно! Вот оно! О боже мой, еще, еще, пожалуйста, сильнее, еще, сильнее… О да… О пожалуйста… Пожалуйста… Да, да, да, да!
А потом этот порыв, разумеется, кончался. Захватывающий целиком оргазм, разожженный любовью и страстью и всей неизбывной радостью юности, неминуемо подходил к концу. Комната очень медленно возвращалась в свое нормальное состояние, лампа на потолке переставала вращаться на шнуре, чайные чашки на тумбочке переставали звенеть и подпрыгивать, а штукатурка заново приклеивалась к стенам и оставалась там висеть столь же безнадежно и уныло, как в первые минуты их встречи. Джек скатывался с дрожащего тела Полли и тянулся за своими сигаретами.
– Так, значит, ты кончила?
Джек вообще любил даже в подобных ситуациях отпускать свои шуточки. Он был старше, опытнее. К тому же он был самоуверен и остроумен и вел себя, как положено стопроцентному американцу, то есть умел быть сексуально циничным и мог зажечь зажигалку "Зиппо" одной рукой.
– Ужасно глупо, – продолжал он. – Теперь, насколько я полагаю, в этой стране не осталось ни одного заветного уголка, где бы все уже не были в курсе, что ты кончила. Во всяком случае, в этом отеле об этом теперь не знают разве что глухие или мертвецы.
– Прошу прощения. Я что, слишком шумела?
– По моим понятиям, нет, я ко всякому привык. Я вообще использую во время секса беруши.
Полли засмеялась, но на самом деле была очень смущена. Большинство людей чувствуют легкую робость и незащищенность, когда узнают о своих криках во время занятий сексом, а тем более это относится к людям, которым только семнадцать лет.
Джек зажег две сигареты и протянул одну Полли.
– Не беспокойся, я позвоню в регистратуру и скажу, что ты христианская фундаменталистка, которая ищет просветления и постоянно просит об этом Бога, причем громко и настойчиво.
Полли почувствовала, что Джек в своих шутках несколько сбился с курса. Конечно, она, может быть, очень молода, но все равно это не значит, что на нее можно вешать всякую ерунду.
– Знаешь, я просто доставляю себе удовольствие. А чтобы это делать, мне нужно самовыражаться. Люди вообще должны как можно больше самовыражаться, а то они слишком закомплексованы. Если люди будут лучше знать свои истинные чувства и периодически их проявлять, то в мире станет гораздо меньше злобы и насилия.
– О'кей, о'кей. Прекрасно. Я рад, что являюсь частью твоей личной программы самосовершенствования. Я-то думал, что мы просто занимаемся сексом, а мы, оказывается, вносим свой вклад в борьбу за мир.
Несколько минут Полли и Джек курили в молчании. По правде сказать, Полли даже не сердилась на Джека. Она очень любила с ним повоевать. Она вообще любила все, что было связано с Джеком, за исключением его татуировки "Смерть или Слава". За свою короткую жизнь она никогда не испытывала таких сильных эмоций, такой страсти. Каждый атом ее тела трепетал в такт этой страсти, отзывался на нее. Она была влюблена до кончиков пальцев, до кончиков волос на голове, до мозга костей. Ей досталась такая мучительная любовь, опасная и неправильная! Незаконная любовь. Запретный плод.
Полли вытянулась под одеялом и услышала хруст чистых и накрахмаленных гостиничных простыней. Какая роскошь. В своей жизни Полли слишком редко испытывала подобные экзотические удовольствия вроде чистых простыней, свежих полотенец и дорогого мыла. А туалет! Собственный, персональный туалет! С дверью! Только человек, который в своей жизни ничего подобного не имеет, может понять всю прелесть персонального туалета. Полли просиживала в нем по полчаса и читала там гостиничные брошюры от корки до корки, не пропуская ни малейшей информации, – даже о прогулках на мини-экипажах и путешествиях в знаменитую английскую страну озер. Джек временами чувствовал (и выражал свои чувства вслух), что Полли спит с ним только ради того, чтобы иметь доступ в персональный туалет.
– Это неправда, Джек, – уверяла его Полли. – Ты забываешь про маленькие мятные шоколадки, которые горничные оставляют на подушках.
Джек встал с постели, подошел к окну и отдернул занавеску.
– Может, нам хоть иногда оставлять окна открытыми? – протяжно спросила Полли. – А то возникает какая-то клаустрофобия.
– Нет! – отвечал Джек. – Я, наоборот, постоянно чувствую себя, как на сцене. Я имею в виду, вдруг нас тут застукают…
Ну почему он так любит все время об этом напоминать? Особенно когда она чувствует себя такой счастливой.
– Знаю. Все знаю! И перестань говорить об этом.
– Знаешь, крошка, я просто обязан об этом говорить, хотя бы для того, чтобы постоянно быть начеку. Если полковник про нас узнает, моя карьера кончена, это тебе хотя бы ясно? Все, что я заслужил с семнадцати лет, в один миг уйдет псу под хвост. Вот тебе сейчас только семнадцать. У тебя еще не было случая в одночасье выбросить всю свою жизнь на помойку, а у меня вот есть. Знаешь ли ты, что они отдадут меня под трибунал? А может, даже отправят в тюрьму?
Джек вернулся в постель. Немного пепла с сигареты Полли упало на простыню. Она попыталась стряхнуть его на пол, но получилось только хуже.
– Брось, – сказал Джек раздраженно. – Мы же платим.
– Я ненавижу подобную позицию! – взорвалась Полли. – Если мы платим, значит, мы можем вести себя как угодно безответственно, так, что ли? И еще я ненавижу эту конспирацию, это постоянное напряжение.
– У меня нет другого выхода, как только постоянно прятаться. Я должен соблюдать осторожность, а ты, наоборот, как будто нарочно все время норовишь все испортить – хотя бы тем, что красишь волосы в такие тошнотворные цвета.
В глубине души Полли должна была с ним согласиться, потому что тот оранжевый и кислотно-зеленый цветовой эффект, который она старалась создать, действительно не получился.
– Если тебе так не нравится прятаться, крошка, – продолжал Джек, – то иди к своим друзьям, которые по всем статьям будут тебе парой.
– К сожалению, человек не выбирает, в кого ему влюбляться, Джек, и вообще, не называй меня крошкой.
Казалось, Полли вот-вот собиралась заплакать. Она терпеть не могла, когда Джек говорил об их отношениях в такой небрежной манере.
– О, Полли, ты что, снова собираешься открыть свой крантик?
Всю свою жизнь Полли ударялась в слезы с большой легкостью. Тут была ее ахиллесова пята. Причем ребенком она не была особенно плаксивым, только сильные эмоции могли вызвать у нее слезы. Как правило, они ее очень расслабляли и истощали. И она выглядела идиоткой. Это случалось в середине какой-нибудь особо горячей политической дискуссии. Сидя в каком-нибудь пабе, она ударяла кулаком по столу, пытаясь найти нужные слова, чтобы выразить свое глубочайшее возмущение действиями этой миссис Тэтчер, которая, по ее мнению, была самым настоящим фашиствующим разжигателем войны, милитаристкой чистейшей воды, и тут внезапно на ее глазах появлялись предательские слезы! Полли чувствовала, что в такие минуты ее образ моментально трансформируется из пламенной феминистки-революционерки в глупую жалкую женщину, чрезмерно подверженную эмоциям.
– Ну что ты, – с насмешкой успокаивали Полли ее идейные оппоненты, – совершенно не стоит по этому поводу плакать.
– Я не плачу, черт подери! – запальчиво отвечала Полли, не в силах унять бегущие из уголков глаз потоки.
Вот и теперь слезы были тут как тут, а Джек, между прочим, терпеть не мог эмоционально перегруженных ситуаций. Он предпочитал думать, что жизнь проста. В свою очередь, Полли считала его человеком закомплексованным и потому избегающим контактов с самим собой. Джек полагал, что события должны идти своим чередом, подчиняясь удобному для него распорядку, и ни в коем случае не влиять на его внутреннее состояние. Но на самом деле они очень даже влияли и подчиняли его самым грубым образом. Под его в высшей степени сдержанной внешностью скрывался подверженный страданиям и неуверенный в себе человек. И все потому, что Джек очень любил Полли и в то же время знал, что должен будет оставить ее.
– Джек, – сказала Полли, – мы должны поговорить о том, что нас ждет впереди.
Джек не желал говорить об этом. Он никогда не хотел об этом говорить, потому что в глубине души знал, что впереди их не ждет ничего.
– Знаешь ли ты, почему люди после занятий сексом курят? – спросил он, затягиваясь сигаретой. – Это своего рода этикет. То есть имеется в виду, что ты не обязан говорить.
– Что?
– Люди курят после занятий сексом, чтобы избежать разговоров. Я хочу сказать, что после коитуса образуется социально бесплодная зона. Особенно трудно ее переносить в первый раз. Например: мужчина только-только познакомился с женщиной, и вдруг, всего через пять минут после этого, ему приходится вытаскивать из ее тела свой сморщенный и несчастный член! Ну что он может тут сказать?
Временами Полли находила грубый и жестокий стиль поведения Джека сексуальным, но все-таки бодрящим. А иногда считала его просто грубым и жестоким.